добычи с руками старых грабителей.
Но мимы этих ночей – в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.
С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:
– Сократ!
– Слышу тебя, Платон.
– Можно к тебе?
– Для тебя – всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?
– Я здесь с вечера, только не решался – ты был погружен в размышления…
– Что ты хочешь?
– Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел – дать их мне можешь ты один. Но я видел еще – ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя… – И вдруг: – Мне страшно за тебя!
Сократ улыбнулся:
– Это ты о Критии?
– Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал… Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе…
– Другими словами, я переманил тебя от него, так?
– Он и этого тебе не забудет.
– Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал – тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее – разрушения в человеческих душах.
Сократ обнял Платона за плечи и медленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:
– Как только мы потеряли народовластие – воцарился ужас.
– Ужас, ужас… – кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. – Чему ты смеешься? – спросил, пораженный.
– Слушал ты сегодня царя Павсания?
– Слушал.
– Он сказал – Афины навеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, разве Эгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навек утратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, а эта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурное воспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многое зависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в нем рухнуло!
Платон обнял Сократа.
– Да, да! Как я рад, что могу быть с тобой… Ах, если б я мог быть таким же твердым и ясным, как ты, учитель!
– Учитель, сказал ты? Так слушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого? Добрыми надеждами!
3
На ступенях против Парфенона сидел Сократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку, несколько оливок запивал вином из бурдюка.
В этот предполуденный час на Акрополе было почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь, побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь на Акрополь.
Впереди, направляясь к Парфенону, шагал Критий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из совета Тридцати и – две шеренги стражей Критий видел Сократа с учениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точно так же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершить жертвоприношение.
– Пошел принести жертву Афине, а сам твердит – религия изобретена для того, чтобы приручать глупую толпу и властвовать над ней, – заметил Ксенофонт.
Сократ засмеялся:
– Не говорю ли я всегда, что в каждом человеке есть нечто хорошее?
– Разве это хорошо, когда неверующий приносит жертвы богам? – возразил Ксенофонт.
– То, что он приносит жертвы, нет, – ответил Сократ. – Хорошо то, что он неверующий.
Все засмеялись, а Платон оглянулся – не слышит ли их кто.
– И тем не менее Критий – самый несчастный человек во всех Афинах, – добавил Сократ.
– Критий?! – изумился Анит-младший. – Как же так? У него есть все, что может пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к тому же он образованный софист и блестящий оратор…
– И даже талантлив, – похвалил Крития Эвклид. – Пишет элегии и трагедии. Чего ему не хватает, скажи, Сократ?
– Софросине – умеренности, – ответил тот. – К тому же вы говорили пока только о его достоинствах.
– Правда, – заговорил Антисфен. – Ограничение числа афинских граждан тремя тысячами самых состоятельных – это ведь подлость. Теперь из всех нас граждане Афин – только Критон, Платон и Ксенофонт.
– Критий считает террор средством управления, без которого не обходится ни одна власть, – с возмущением сказал Платон. – И хотя правит он всего несколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства, конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции…
– Они выходят из храма, – предупредил Ксенофонт. – И Критий смотрит сюда. Сократ, может быть, тебе уйти?
– С чего бы? Я обедаю.
– А я ухожу, – сказал Ксенофонт. – Не хочу с ним встречаться.
С Ксенофонтом ушли все. Сократ остался один.
Критий снял пурпурную мантию, бросил ее на руки одному из стражей:
– Ступайте все вперед. Я вас догоню.
Он подошел к Сократу, который спокойно продолжал есть.
– Хайре, Сократ.
– Будь счастлив, Критий.
– Позволишь посидеть с тобой?
– Не только позволю, – улыбнулся Сократ, – но предложу тебе сыру с лепешкой. Я как раз обедаю.
Критий сел на ступеньку.
– Скудный обед. Но благодарю – не буду.
– Напрасно. Разве не помнишь, какие лепешки печет Ксантиппа? Сказка!
– Сидишь тут словно нищий. Я был бы для тебя лучшим благодетелем, чем Критон. Если бы ты, конечно, захотел. Я не забыл, что ты мой учитель.
– Бывший, – мягко поправил его Сократ. – Я тоже не забыл те времена. Но ты ошибаешься, видя во мне бедняка. Если кого из нас двоих можно так назвать, то не меня.
Критий обиженно поерзал.
– Почему же это я бедняк? – сердито спросил он.
– Клянусь псом! Это ведь так просто: я тут сижу себе над городом в холодке, дышу свежим морским ветерком, ем с удовольствием лепешку с сыром и чесноком, запиваю винцом из Гуди. Тебя, знаю, ждет пир. Угри, фаршированные дрозды, паштет из гусиной печенки с фисташками, медовое печенье, хиосское вино. Отлично. Великолепно. Да только со всеми этими вкусными вещами ты вкушаешь еще очень несладкую сладость…
– Какую же? – нетерпеливо воскликнул Критий.
Критий засмеялся режущим смехом, каким смеялся всегда, когда чувствовал себя задетым.
– Ты в своем уме? Чего мне бояться?
– Загляни дома в зеркало – какой ты озабоченный, желтый, весь извелся. Не удивительно. Ни одного куска не можешь ты проглотить с удовольствием, ни одного глотка вина, охлажденного льдом. Знаю. Ты завел рабов, которые должны отведывать пищу, приготовленную для тебя. А что, если яд-то подействует через несколько часов?
– Перестань! – вырвалось у Крития.
– Нет, правда, есть такие яды, я не выдумываю. И не только это. У тебя куча льстецов, вокруг тебя кипит дружеская беседа, но можешь ли ты знать, что у кого-нибудь из твоих друзей… гм, странное слово… скажем лучше – из твоих сотрапезников, не спрятан под хитоном кинжал для тебя?
– С этим должен считаться всякий…
– Не всякий, – перебил его Сократ. – Я, например, – нет, потому что мои друзья не могут ждать от меня зла, я от них тоже. А ты даже спать спокойно не можешь. Бедняк.
Критий вскочил.
– Довольно! Ты неисправим. Когда-то ты из-за Эвтидема назвал меня свиньей, а сегодня такая дерзость… Постой! Вспомнил – я ведь хотел тебя спросить. Про Саламин. Помнишь, где это?
– Конечно. Я ездил туда к Эврипиду.
– Знаешь там некоего Леонта?
Сократ поднял глаза на Крития:
– Богача?
– Владельца поместья, – поправил его Критий.
– Что тебе от него надо?
– Чтоб он приехал потолковать со мной.
Сократ задумчиво смахнул с хитона крошки. Потом сказал:
– Да, ты любишь посадить… – поправился, – посидеть с богатыми демократами…
– Нищие башмачники или гончары не так опасны, – резко ответил Критий. – В охоте на крупную дичь я соревнуюсь с Хармидом.
– Я предложил бы тебе соревнование другого рода. И тогда был бы рад помогать тебе… – Сократ заколебался.
– Говори. Вижу, мы сможем договориться.
Сократ тихо сказал:
– Соревновался бы ты, властитель Афин, с властителями других государств в том, чтобы сделать Афины самыми счастливыми… Вот это было бы соревнование! Тебе позавидовал бы весь мир!
– Проповеди! – взорвался Критий. – Оставь свои назидания про себя! Короче: я желаю, чтобы ты привел ко мне Леонта с Саламина!
Сократ отпил из бурдюка и вытер усы.
– Такое поручение, право, не для меня. Не сердись, Критий, но тут я тебе не помощник.
От злости у Крития сорвался голос:
– Да ты знаешь, что говоришь?!
– Как не знать. То, что думаю, как всегда.
– И обо всем этом ты беседуешь с учениками?
– А почему бы и нет? – удивился Сократ. – Нынче ведь такие вещи очень важны для каждого афинянина. Ты не находишь?
Но Критий уже спешил через Пропилеи в город.
– Ну вот, теперь, пожалуй, придется мне самому обзавестись отведывателями еды и питья да присматривать, не прячет ли кто для меня кинжал! – засмеялся Сократ и по старой привычке пошел полюбоваться фризом работы Фидия на челе Парфенона.
4
– Ну вот, еще с одним покончено. Можешь убрать… – Отравитель вгляделся в бледное лицо лежавшего перед ним человека: заметил в его глазах признаки жизни. – Впрочем, погоди еще.
Помощник отравителя махнул рукой:
– Ничего, может и на носилках дух испустить. Сам знаешь – приказано не возиться…
Но отравитель не позволил подгонять себя. Он добросовестно отправлял свое ремесло, когда в его руки передавали преступников, так может ли он работать небрежно теперь, когда речь идет о невинных жертвах? Он не отрывал взгляда от глаз отравленного, из которых все не уходила жизнь.
– Я знавал его. Мудрый и справедливый был человек. Выступал с речами на агоре, под портиком…
– За что же мы его… того?
– Много говорил.
Помощник отравителя покачал головой:
– Удивительное дело. Мудрый, а такой дурак…
В совете Тридцати Критий держит речь.
– Боги благословляют нашу работу…
– Работу?..
Критий раздраженно:
– Кто это сказал?!
Молчание.
Критий:
– Мы поднимем Афины с помощью Спарты. Как – Спарта? Наш исконный противник? Наш спаситель! И кто не хочет этого понять…
Голоса:
– Слава Спарте! Слава царю Павсанию! Слава…
Имя Лисандра с трудом выговаривают даже уста Тридцати. Критий голодным взором окидывает тех, кто не так уж ревностно вторит ему: хочет их запомнить.
Критий:
– Что еще у пританов для совета?
Притан:
– Смертные приговоры, вынесенные вчера вечером, – на подпись.
Притан читает приговоры.
– Голосуйте! – велит Критий – и подписывает.
– Говорят, вчера ты приказал без суда казнить Лесия и Тедисия!
Тишина. С улицы доносится плач, вопли.
Ферамен:
– Боюсь, ты переходишь границы, Критий. Человеческая кровь – не вода из Илисса. Тедисий был уважаемый гражданин – и тебе было достаточно, что какой-то сикофант нашептал про него – быть может, облыжно?
Критий побледнел, положил стило и, пронзая взглядом Ферамена, отрезал:
– Мне этого было достаточно!
Ферамен:
– Ты один еще не совет Тридцати!
Критий:
– Разве вы сами не дали мне право решать в некоторых случаях единолично?
Ферамен:
– Такое право тебе дали только на первые дни нашего правления и только для исключительных случаев. Лесий же, Тедисий и другие, которых ты устранил, не были исключительным случаем!
Критий:
– Здесь уже несколько раз прозвучали строптивые голоса. И прежде всего твой голос, Ферамен. Но продолжим совет. Когда закончим, выйдут все, кроме Ферамена.
Олигархи по-прежнему собираются в своих гетериях. Обсуждают положение. Все ли так хорошо, как кажется? Или – так плохо, как пугают некоторые?
Они не могут договориться, что дальше, чья очередь подняться выше, а кого пора устранить. Одни поддерживают
