полагается на собственный рассудок, чем на высказывания Аполлоновых оракулов. И нечего со всяким вопросом бегать в Дельфы, надо самому находить ответ. В том смысле вроде, так будто лучше получится. Н-да… Может, он и не точно так выразился, как я тебе передаю. Но мы, стоявшие вокруг, поняли его так, что человеческий разум выше божеского. Скверно, правда? И точно так же я своими ушами слышал, как он говорил о том, что нужнее всего для нас, афинян. Вот тут и выбирай, что важнее!
Мерин не разделял озабоченности соседа. Засмеялся:
– К чему раньше времени голову ломаешь? Там ведь будет Ксантиппа. Она все и решит. Представляю, что она будет вытворять! Вот когда пригодится Сократу ее красноречие! Увидишь – на колени бухнется, с плачем будет молить нас о милосердии, будет рвать свои роскошные волосы… Так разжалобит всех присяжных, так разделает на все корки – и тебя тоже! Вот мы и размякнем. Бедняки ведь! Сам посуди: у него мальчонка, да еще другая жена – неужто же мы проголосуем, чтоб из него еще штраф выжимали? Или отправим в изгнание? Он так любит свои Афины – станем ли мы… И думать нечего!
Люстрат покачал головой:
– Ну, не знаю, не знаю, скажу только, очень уж запутанное дело. Говори что хочешь, а у старика рыльце-то изрядно в пушку, это уж как есть. И не все на это так легко смотрят, как ты.
– Хочешь, поспорим – не будет ему ни штрафа, ни изгнания?
– Не хочу.
В сверкающей полосе над восточным горизонтом вынырнул золотой сегмент, всплывая все выше и выше.
Сократ приветственно поднял руки:
– Привет тебе, великое светило! Благословенно будь, что явилось!
Низко поклонившись солнцу, он повернулся. Медленно прошел по двору, от камня к камню. Проходя, прикасался к ним, гладил шероховатую поверхность. Куб гранита заиграл сверкающими крупинками, когда на него упали солнечные лучи.
А вот и Мом! Мой старый милый Мом, насмешник, мой дядюшка и учитель! Ты и сегодня усмехаешься мне, хотя знаешь, какой день меня ждет. Что ж, братец, ты остановился на полпути: не понял, что насмешка – меньше, чем смех…
Сократ повернулся к Артемиде и преклонил колени перед ее красотой. Моя любимая! Ты оберегала мое рождение, когда солнце было в зените своего пути. Ты приветствовала мой первый смех…
Он помолчал, затем, как всегда, поцеловал прекрасное колено.
Под Гиметтом уже замелькали рои золотистых пчел.
– Пора, – сказал Сократ, вставая из-за стола.
– Идем, – одновременно отозвались Ксантиппа и Мирто.
– Вы со мной не ходите.
Они не ответили; молча взяли в руки давно приготовленные кошелки.
Молча вышли во двор – прежде Сократа. Ксантиппа, обернувшись, тихо сказала Мирто:
– Лампрокл придет прямо туда с моим отцом.
– Прошу тебя, Ксантиппа! И тебя очень прошу, Мирто, не ходите со мной, останьтесь дома.
– Сократ, – перебила его Ксантиппа, – я взяла лепешки для тебя. Быть может, это затянется. – И она грустно улыбнулась.
– Я вернусь до захода солнца. Подумайте лучше о том, чтоб встретить меня добрым ужином.
– Ох, если б нам было дано встретить тебя добрым ужином! – вздохнула Ксантиппа.
– Чего ты боишься? – спросил Сократ.
– А этого мало, что тебя обвиняют в ниспровержении богов? Как ты из этого выпутаешься? Я-то ведь лучше всех знаю, что в богов ты не веришь. Подсмеиваешься над ними. С этой вот мраморной Артемидой забавляешься потому только, что она – женщина…
Он засмеялся.
– Ну, если б судьей была Ксантиппа – плохи были б мои дела, пришлось бы последовать за Анаксагором! Как я выпутаюсь, говоришь? Ты, моя милая, не можешь сказать обо мне ничего хорошего. Но не все я делал плохо! И Афины это знают. Сегодня ночью я слышал их.
Женщины не ответили. В это время в калитку постучали. За воротами стояли два скифа.
– Нас послал архонт басилевс…
– Знаю. Я готов, – ответил Сократ.
Он вышел на улицу, где уже собралась кучка любопытных. Ксантиппа с Мирто вышли следом. Сократ примирительно сказал им:
– Ладно, проводите меня немного. А что у тебя в этой большой кошелке, Мирто?
Она было отдернула руку, но Сократ поймал ее и заглянул в кошелку.
– Что такое? Ба, клянусь всеми псами – тут венок из роз!
Он мягко улыбнулся Мирто, подумав: вот как хочет она меня встретить, когда я выйду оправданный из судилища, – розами увенчать мою старую голову!
Но вокруг стояли зеваки, и он сказал:
– Как это славно с твоей стороны – когда я выйду после суда, ты украсишь себя розами в мою честь!
Демагог Анит тоже не спал всю ночь. Ложе его не стояло неподвижно на мозаичном полу: оно покачивалось на пружинах. Но тщетно пытался Анит усыпить себя качанием. Сократ стоял перед его глазами. Анит повернулся на правый бок, ложе закачалось сильнее, но Сократ не исчез; повернулся на левый бок – и снова перед ним Сократ, с тем самым ироническим выражением лица, с каким он говорил на агоре: богач хочет стать еще богаче, демагог желает быть сверхдемагогом, Анит – Архианитом… Что за наказание, все время вижу его! Эдак и с ума сойдешь!
До зари было еще далеко, когда Анит поднялся: вот уже и с постели сгоняет его этот…
Анит почувствовал неприязнь, даже отвращение к сегодняшнему судебному разбирательству. Нельзя ли отменить суд? Притвориться больным? Выдумать срочный отъезд? Неблагоприятное предсказание? Нет, нет. Я не должен отступать.
Взор его упал на статую Афины. Он и тебя оскорблял, когда – как мне сказал сын – перечислял в гимнасии, сколько есть Афин! Благослови же меня и укрепи! Сегодня вечером я принесу тебе за это жертву…
Чего я, собственно, боюсь? Когда осудим его – все от него отвернутся, начнут валить на него самое худшее, правду и клевету – и конец любви афинян к их любимцу! Или любовь их потеряю я? Да пользуюсь ли я ею?
– Махин! – позвал он раба. – Анисовки! И – в большой чаше!
Аполлодор сидел за столом над кружкой молока; мать стояла рядом. Озабоченно наблюдала за лицом сына – по щекам его текли слезы. Мать погладила его по голове.
– Не плачь и ешь, – сказала. – Увидишь, все кончится хорошо.
Аполлодор разрыдался, как дитя.
– Не была ты на агоре! Не читала объявление архонта басилевса! Ничего ты не знаешь, мамочка!
– Не плачь, сынок. Он наверняка докажет свою невиновность. Гелиэя, несомненно, оправдает его…
А юноша кричал:
– Страшно, что такого человека вообще можно предавать суду! Такого праведника!
– Ну не плачь, мальчик мой. Если он праведный человек – ничего дурного с ним не может случиться.
Но Аполлодор не успокаивался. Вскипел:
– А откуда мне знать, праведны ли те, кто будет его судить? Кто его обвиняет? Приживальщик Мелет, хамелеон Ликон и мстительный Анит!
– Заклинаю тебя Герой, молчи! Знаешь ведь, сколько в Афинах сикофантов… Услышат, донесут, и на суд потащат тебя…
Аполлодор немного притих.
– Но, мама, я не один так думаю. Эти мысли так и носятся вокруг – как же мне избавиться от них? Вчера, впервые за все время, что я знаю Сократа, я увидел у него печальные глаза…
Сократ со своими поднялся на холм ареопага, к самому входу для судей. По дороге женщины говорили мало, народ, окружавший их, тоже. Сократ начал было рассказывать веселые истории из своей молодости, но никто не засмеялся, и он умолк и шел молча, лузгая семечки.
На вершине ареопага его ждали Лампрокл с дедом и группа друзей. Все они были тут, близкие ему и дорогие. Он весело поздоровался с ними:
– Будьте счастливы, милые! Как славно, что вы пришли разделить со мной эти часы…
– Часы незаслуженного унижения! – взорвался Антисфен.
– Нет, нет, дорогой. – Сократ сжал ему плечо. – Чтить закон – долг каждого гражданина. – Он обернулся к женщинам. – Вверяю вас обеих и Лампрокла моим друзьям. Они отведут вас вон на тот выступ холма, оттуда вы хорошо все увидите и услышите. То место отведено для родственников.
– Нет! – крикнула Ксантиппа. – Жена имеет право сопровождать мужа и на суде! Разве ты умеешь защищать себя? Других – да, а себя – нет! Кто будет просить за тебя, если не я… если тебя осудят?..
– Но, Ксантиппа, разве могут осудить Сократа? – вмешался Федон.
Плач. Причитания. Жалобы. Просьбы. Все напрасно – Сократ не уступил.
– Со мной пойдут только Критон и Платон… – Тут он заметил умоляющий взгляд Аполлодора, взял его за руку и добавил: – И ты, мой маленький.
Ксантиппа кричала:
– Я хочу с тобой! Я имею право! Я должна просить за тебя!..
Друзья окружили ее, Мирто и Лампрокла, приготовившись отвести их на выступ под названием «Стол Солона».
– Неужели ты даже не попрощаешься со мной? – всхлипнула Ксантиппа.
Сократ поцеловал обеих женщин, сына и улыбнулся:
– Да ведь мы еще увидимся.
Они ушли. Ксантиппа причитала. Глаза Мирто были полны слез. Сократ остался с тремя друзьями.
Один из скифов почтительно указал ему камень, предлагая сесть в ожидании вызова.
– Садись, братец, сам, – ответил Сократ. – Я люблю стоять.
Толпы народа растекались по возвышенности, опоясывающей природный амфитеатр ареопага, на котором были отведены места для дикастерия– одной десятой части пятитысячного собрания верховного народного суда, гелиэи. У входов к этим огороженным местам была самая сильная толчея. Присяжные, выбранные по жребию на сегодня, толкались и теснились совершенно напрасно: входы были еще закрыты, перед ними стояла стража.
– О Геракл! Я потерял свой пинакий… Отодвиньтесь! Помогите же искать! Ведь это целых три обола!
Наконец! Стража открыла входы и, проверяя пинакии, стала пропускать присяжных по одному. Последними выходили из носилок аристократы и богачи, вытянувшие жребий; всем своим видом они показывали, что богатый человек никогда не спешит.
Напротив самого нижнего ряда амфитеатра было возвышение для судей с особым входом. Посередине возвышения стоял большой стол для судьи, писца и глашатая, справа было место для обвинителей, слева – для обвиняемого.
Вскоре на возвышение поднялись писец, глашатай, секретарь, судебный служитель и два скифа. Затем в торжественном одеянии появился председатель суда, архонт басилевс, то есть архонт-царь. Он уселся за стол в самом центре, лицом к рядам присяжных, продиктовал писцу введение к записи сегодняшнего разбирательства, приготовил молоточек, ударами которого по столу водворялась тишина, и приказал ввести обвинителей.
Мелет, как главный обвинитель, должен был войти первым, но он уступил место главе государства Аниту и старшему по годам Ликону. Анит был в синем гиматии, Ликон – в сером. Но наибольшее внимание привлек к себе Мелет своей травянисто-зеленой хламидой, застегнутой на плече золотой пряжкой и затканной золотым узором. В рядах присяжных раздался изумленный возглас:
– Это кто?!
Архонт представил Мелета: поэт и главный обвинитель.
– Введите обвиняемого! – приказал он затем.
На весь дикастерий, на толпу зрителей, усеявших близлежащие выступы, пала вдруг тишина. Тысячи глаз обратились ко входу, который открыли два скифа.
В проеме появилась фигура – большая, крепкая, величественная: Сократ. Как всегда босой, он вошел неторопливой, раскачивающейся походкой; его лысина, опаленная солнцем, была словно из меди. Одет он был тоже как всегда – поверх белого хитона старенький гиматий.
И
