к его ладони.
– Знаю. Существуют тысячи наслаждений. Одно из них сейчас испытываю я…
– Радость моя, – мягко отозвался Сократ, погладил по желтым волосам. – А ведь можно увидеть и целые сцены! – Рука его легла ей на плечо. – Видишь – дорога перед нами? Ты сидишь на осле, я веду его под уздцы, мы медленно-медленно поднимаемся в гору, мое солнце обливает нас своими лучами, от них дрожит в воздухе марево – чувствуешь, как нам тепло?
– Чувствую, – тихо сказала она, стараясь ни малейшим движением не прогнать возникший образ. – Мы едем в Гуди, твой виноградник такой зеленый, кудрявый, под листьями – гроздья темно-багряных ягод… Самую крупную гроздь ты сорвал для меня. Как сладок сок ее, еще сейчас, да, именно сейчас ощущаю его…
Так сплетали они мечты, припоминая каждую подробность былого. «Помнишь? – А ты вспоминаешь?» Кто выразит, какое счастье дарит прекрасное воспоминание?.. И долго шли они вместе через сны наяву – пока тюремщик не объявил: время свидания истекло.
– Что принести тебе?
– Нож.
– Что?! Нож? Зачем?!
Сократ лукаво улыбнулся:
– Ты подумала – вскрою себе вены? О нет. Не хочу отправляться к Аиду, пока ты будешь приходить ко мне. Нож для резьбы, и несколько чурочек липового дерева – я недавно наколол из поленницы Симона. И прочий инструмент.
– Будешь резать по дереву?!
– Триера еще не достигла Делоса. Времени-то сколько! И скажи Критону– пускай принесет басни Эзопа. – Засмеялся. – Попробую переложить их в стихах. На старости лет превращусь в стихотворца… Как по-твоему, сумею я лучше Мелета?
– Скажу Критону. Сегодня же.
Они обнялись, и Мирто быстро вышла, чтоб он не увидел ее глаз.
3
Ввалились к Сократу в камеру, разом наполнив ее. Критон протянул Сократу свиток – басни Эзопа.
– Удивило меня твое желание. Вот они.
– Хочу попробовать стихами… Что скажешь?
– Отличная мысль. – Критон счастлив тем, что Сократ даже тут держится за жизнь. – Займись этим!
Когда покончили с приветствиями и объятиями, оказалось – все сидят вокруг Сократа, а он один на ногах.
– Хороши же мы! – заметил Федон. – Сами уселись, а главное лицо стоит!
– Это лицо привыкло стоять, – возразил Сократ. – И потом, милые вы мои, поймите: теперь главные лица – вы.
Гости засыпали его новостями:
– Афины переполняет гнев на твоих обвинителей. Требуют свержения Анита. Долой Анита! – кричат по улицам и на агоре…
– Меняла Мамаон хвастался на людях, что положил тебе черный боб, так его до того избили, что пришлось нести домой…
– Мой дорогой Сократ! Тебя выпустят на свободу! – восторженно вскричал Аполлодор.
Сократ слушал, слушал, усмехался.
– Ах вы, милые дети, да что же вы так себя терзаете? Произошло то, что должно было произойти.
– Не должно! – вырвалось у Платона. – Ты сам настроил присяжных против себя!
– Милый Платон, на суде было ведь пятьсот присяжных, и я действительно хотел не столько понравиться им, сколько разбудить их совесть. Разбудить в них ту же тревогу, какая снедает мне душу. От суда я получил больше, чем дал ему взамен…
– Ты так мало ценишь жизнь, дорогой учитель? – спросил Платон.
Сократ ответил:
– Ты, Платон, ты и Аполлодор – вы оба еще очень молоды, и потому вам кажется, будто самое ужасное – смерть. Но для меня было бы горше смерти – говорить на суде иначе, чем я говорил всю жизнь.
Вошел почитатель Сократа, престарелый Архедем, служивший в доме Критона ночным сторожем. Принес в корзине еду и вино.
Сократ обнялся с ним:
– Как я рад, мой старичок, увидеть тебя! – Он засмеялся. – Тем более есть тут теперь человек, которого и я, старик, могу называть стариком! Девяносто, а?
– Еще нет, дорогой Сократ, но скоро будет.
Аполлодор поровну разделил еду: жареную рыбу, сельди, жаркое из барашка, медовые пироги, ячменный хлеб, оливки, фиги…
За едой завязалась беседа.
Сократ сказал:
– Платон прав. Если б я лгал на суде, выкручивался – ходил бы ныне по Афинам свободным, но уже не тем Сократом, какого вы знаете. То был бы другой, жалкий Сократ. Понравился бы вам такой учитель? Вы сказали бы: если он отрекся от себя – не имеем ли на то право и мы, чтобы уберечься от всяких Мелетов, Анитов и им подобных, какие могут явиться после них?
– Прости меня, – попросил Платон.
Критон наполнил чашу вином и подал Сократу. Остальным налил в кружку, которую пустили по кругу.
– Сократа ли судили? Судили вообще человека? О нет! К смерти приговорили правду – вот почему так возмущены Афины. Честным людям нельзя жить без правды, и афиняне доказали, что еще не утратили понятие чести. – Отхлебнув вина, он продолжал: – Подать чашу с ядом мне – это исполнимо, но умертвить правду? Кто в силах это сделать?
– Теперь у тебя есть надежда, – сказал Критон. – Но ты должен защищаться, а не подставлять себя под удар!
Сократ отмахнулся:
– Вы все твердите о надежде для меня и устремляете ко мне испуганные взоры. Я же толкую вам о надежде для нашего общества. Вот о чем надо беспокоиться, как бы общество не постигло худшее из всех несчастий: порабощение на долгие века!
Закричали наперебой:
– Опять ты говоришь такие ужасные слова! Порабощение Афин?!
– А разве так уже не бывало? – возразил Сократ. – Порабощение – это Тридцать тиранов, конфискация имущества, казни, истребление целых родов… Но они еще были греки, все эти Лисандры и Критии, а могли быть чужестранцы, и надолго! Тогда, вы сами знаете, тиранию навлекли на наши головы олигархи, а думаете, сейчас не сходятся олигархи в своих гетериях, не устраивают заговоров, не клянутся уничтожить афинскую демократию? И кого они ныне зовут на помощь? Только ли Спарту? Не раздаются ли снова разные голоса? Голоса чуждые, из чуждых пределов… Они поднимаются и смолкают вдали, но оставляют после себя смятение в душах и хаос…
Отзвук Сократовых слов бился о стены, как крылья птицы, ищущей выхода к свету.
Антисфен угрюмо произнес:
– Подорвана экономика, но подорвана и нравственность. Что хуже? Не знаю. Одно обусловлено другим. Ты, Сократ, укоряешь меня в пессимизме, но я не могу умолчать о том, чего опасаюсь. Боюсь, раны, нанесенные Афинам за последнее время, неисцелимы.
Ученики вопросительно уставились на Сократа. Они тоже полны опасений. Сократ медленно повернул ладони кверху и подержал их так, словно нес в них что-то:
– Насколько я помню – и помнят некоторые из вас, – олигархам дважды удавалось дорваться до власти. Думаете – потому, что они были сильны? Нет, дорогие мои! Потому что ослаблена бывала афинская демократия. А что сегодня? Когда перестают чтить законы, когда во имя безбрежной свободы сильный угнетает слабого, не встречая ни в чем препон, – тогда, мои дорогие, нет у меня веры, будто в этом, как утверждают некоторые, и заключается сила нашего времени. По-моему, в этом – опасная слабость. – Он протянул руки к друзьям. – Почему мы с вами так враждебно относимся к софистике, почему нападаем на нее, кто бы ни был ее носителем – простой человек или могущественнейший? Из одного ли упоения риторским искусством? Чтобы поупражняться в споре? Нет, друзья: потому что софистика – оружие олигархов! И с этим оружием мы обязаны скрестить свое!
– По-моему, – заговорил Платон, – величайшее зло софистики состоит в том, что она не признает ничего святого и душит всякий духовный взлет человека. Разрушает хорошее и превозносит дурное.
Сократ взвесил слова Антисфена и то, что сказал Платон.
– Мальчики мои, вы хорошо видите то, что я и хотел бы, чтобы вы видели, – опасность! Бороться же с этой опасностью могут лишь те, кто знает ее и хочет с ней бороться. Демокрит говорит: человек – это маленький мир. Великое откровение! И великий труд – управлять этим маленьким миром, ибо он пусть малый, но – мир. Антисфен сказал – раны Афин неисцелимы. Я не разделяю этого мнения. А на что же тогда вы, и ваши будущие ученики, и ученики тех учеников? Ходите, учите людей: познайте самих себя, metanoeite, измените себя, станьте лучше. Вообще, – голос Сократа повеселел, посветлел, – по моему мнению, человек сам творец своей судьбы. Поэтому я верю, что человек может стать творцом и судьбы своего народа.
4
Сократ лежал с закрытыми глазами; из уголка глаза на щеку его сползла слеза.
Вошла Мирто. Спит, подумала. Сбросила сандалии, босиком приблизилась к ложу. Положила в ногах кифару; узелок с принадлежностями для резьбы и кусочками дерева опустила на пол.
Легонько, едва прикасаясь, погладила его обнаженную руку. Сократ слышал – пришла Мирто, но хотел продлить сладостное мгновение и притворился спящим.
Она тихонько прошептала:
– Нет у меня никого на свете, кто так любил бы меня, как ты, дорогой. Сколько счастья дал ты мне! – Заметила слезу, высыхавшую у него на щеке, испугалась, громче спросила: – Ты плачешь?
Он открыл глаза, вобрал ими всю красоту, что отдавала Мирто ему одному, и улыбнулся:
– Но именно сейчас я очень счастлив.
– А эта слеза? – Она сняла ее губами.
– Слеза? Я ее и не заметил. Жаль, нет их побольше – чтобы ты стерла их поцелуями.
– Значит, тебе все же больно от чего-то?
Больно. Сократ вспоминал о Ксенофонте. Он был очень дорог Сократу. Тщетно Сократ уговаривал его не уезжать к Киру в Персию. Не послушал его Ксенофонт. Послушался Дельфийского оракула. Где он теперь?.. Не увидятся больше… Но Сократ улыбнулся Мирто и сказал:
– Видишь ли, девочка, этот каменный дворец – не виноградник в Гуди, не наш дворик, не агора… Солнца мне тут не хватает.
– Вот отчего слезинка…
– О! Моя кифара! Ты, как всегда, угадала мое желание, хоть и невысказанное… – Он провел пальцами по струнам.
Мирто подала ему узелок.
– А, нож? – Он посмотрел на нее. – Не боишься больше за меня?
– Нет. Я прихожу каждый день – ты не доставишь мне такого горя: не дождаться меня.
– Ты права. Мне снилось сейчас, будто Ксенофонт вернулся в Афины, и вдруг я почувствовал, что уже не сплю и со мной – ты.
– Так ты знал, что я тут? И слышал, что я шептала?
– Слышал.
Мирто прикрыла глаза руками.
– Не сердись; то, что ты прошептала, сделало меня счастливым. – Он отвел ее руки и прижался к ним лицом. – С тобой ко мне входит все самое прекрасное и чистое, что есть в Афинах. – Мирто погладила его. – Я в выгодном положении, – усмехнулся Сократ. – Тот, с кем обошлись несправедливо, внушает к себе больше участия, чем тот, кто живет спокойно.
Мирто сказала с волнением:
– Афиняне раскаиваются в том, что сделали. Но ведь этого мало – раскаиваться! Они не должны были позволить отнять тебя у них…
– Ах, Мирто, – весело возразил он, – мы с Афинами уж навсегда останемся связанными воедино, что бы ни сталось с ними или со мной. Я отдал себя им без остатка и в последние дни моей жизни получаю от афинян больше любви, чем мог бы я, один, отдать им. Пожелай мне легкого сердца, Мирто.
Но она оставалась серьезной.
– Ты все так разговариваешь со мной, чтобы твоя смерть не казалась
