мне чашу с цикутой…
Платон покраснел; но он еще не сдавался.
– Ради усовершенствования законов пускай другие, не ты, играют роль жертвенного барана!
Остальные накинулись на Сократа:
– Ты не должен жертвовать собой, дорогой, милый!
– Просим тебя! Думай больше о себе и о нас!
– Не огорчай нас – у тебя осталась только одна ночь!
– Клянусь псом, это вы меня огорчаете! – вскипел Сократ. – Сикофанты расползлись по всему городу, я просто чую, как они обнюхивают даже стены моей тюрьмы, словно собаки! Моя судьба уже решена, но не ваша! Вся моя жизнь определяет и ее завершение. Хорошо ли будет, если вы, самые близкие мне, безрассудством своим собьете меня с пути перед самой целью? Значит, я должен принять от вас сомнительное благодеяние и допустить, чтоб вас из-за меня притянули к суду? Часть за частью отдавал я себя вам, чтобы вы в свою очередь часть за частью передали меня другим… Будьте же мудры! Не нам же вредить друг другу! Ведь мы любим друг друга, и должны больше всего любить именно в эти тяжкие для меня и для вас часы…
К тюремщику, стоявшему у самой двери в камеру, подошла Мирто. Он сказал ей:
– Сейчас я тебя к нему не пущу.
– Но у него кто-то есть, я слышу голоса… Или он сам не хочет видеть меня сегодня?
– Такой у меня приказ. Больше тебе нечего знать.
– А попозже – можно будет? – Мирто протянула ему на ладони свою пряжку, чтобы он рассмотрел, как она красива.
Тюремщик крепко сжал ее ладонь, чтобы не видеть драгоценной вещицы.
– Не возьму. От тебя – не возьму!
– Скажи по крайней мере, добрый человек, когда мне можно будет войти?
– О чем там говорят?
– Не знаю, – уперся тюремщик.
– Но ведь ты слушаешь у двери.
– А я не разберу, о чем там толкуют. – Он хотел и не хотел выкрутиться.
– Позволь и мне послушать! Я всех их знаю лучше тебя. – И Мирто сделала шаг, чтобы встать рядом с ним. – По их речам я скорей пойму…
– Прочь! Отойди, говорю, от двери! – прикрикнул на нее тюремщик. – Вон лавочка. Садись и сиди. А будешь приставать – посыплешь восвояси!
Мирто села. Тюремщик приложил ухо к двери.
13
Рядом с Сократом в развязанном узелке лежало несколько оливок. Он задумчиво перекатывал их пальцем. Соленые оливки были почти черного цвета. «Черные бобы», нахмурился Критон.
– Ты играешь со смертью, – сказал он, – и при этом улыбаешься. Что ты решил? Послушаешь все-таки нас и уйдешь? Не играешь ли ты и с нами?
– Немножко. Как и вы со мной – немножко, Критон. – Сократ перевернул еще одну оливку.
Время, до той поры влекущееся медленно, после полудня полетело как на крыльях. Антисфен, сидевший на полу около Сократа, подложив под себя свернутый гиматий, не в силах был долее выносить все возраставшее напряжение. Он нетерпеливо коснулся руки Сократа, игравшей оливками:
– Я что-то непонятлив сегодня… Помоги мне, объясни – какое завершение предопределила вся твоя жизнь?
– Если ты полагаешь, что жил я хорошо, то и завершение моей жизни не должно быть дурным. Если уж должно оно чем-то отличаться от всей моей жизни, то разве тем, чтобы стать лучше ее, – ответил Сократ.
– Еще помоги мне, – попросил Антисфен. – Я все еще не понимаю.
В камере, насыщенной запахом увядающих лавровых листьев, наступило молчание – никто не шевелился. Только слышалось сиплое дыхание Платона.
– Спрашиваешь-то ты, Антисфен, но отповедь мою или, скажем прямо, исповедь хотите услышать вы все. Хорошо, узнайте. – Сократ оставил в покое оливки и наклонился к своим верным. – Дело мое началось здесь, в Афинах, и надо, чтобы оно здесь и окончилось…
– Нет! – испуганно вырвалось у Аполлодора.
– Не перебивай! – прикрикнул на него Платон.
– Тяжба моя продолжается, и я не могу бежать отсюда в разгар процесса. Это было бы равносильно тому, как если б я по слабости усилил позиции моих врагов.
– Ты будешь жить у Критонова друга, – возразил Антисфен.
Сократ с горечью усмехнулся:
– Друг Критона не избавит меня от моих недругов. С ними я должен свести счеты сам. Взгляните: Мелет должен умереть завтра, как и я. Но будет ли это справедливо, если я тем временем окажусь на свободе? Мелет будет казнен за нарушение афинских законов, но я, совершив побег, тоже стану нарушителем их, и тогда Мелет уже не будет моим убийцей и, следовательно, его наказание не будет соответствовать его преступлению, как ныне мое наказание не соответствует моим делам. Справедливые сердца афинян опечалятся над его трупом. И произойдет то, что этот злодей привлечет к себе участие людей, которое ныне принадлежит мне. Этого вы хотите?
– Конечно, нет, если ты так ставишь вопрос, – с досадой отозвался Антисфен.
– Не я ставлю так вопрос. Он так уже стоит. Возьмем теперь Анита и рассмотрим, как обстоит дело с ним. Богатый кожевенник Анит, лицемерный стяжатель, бежал от наказания, как мы слышали, куда-то за море. Если и я сбегу от наказания, он уже не будет моим убийцей. Но если это убийство совершится – на любом берегу, на котором высадится мой убийца, он будет встречен градом камней. Софист Ликон, гнусный прихлебатель Анита… Что с тобой, Антисфен?
Антисфен, дрожа, зажал уши, крикнул:
– Я не хочу тебя слушать!
– Теперь уж вы должны выдержать, милые мои.
Платон сказал:
– Говори, Сократ. Мы хотим слышать все. Хотим понять тебя.
Сократ не стал возвращаться к Ликону – с ним ведь дело обстояло так же, как с двумя предыдущими.
– Афины! – вздохнул он. – Я должен подумать о них, как любезно напомнил мне Критон. Все мы должны думать о них. А вот ты, Критон, о них-то и не думаешь. Ты посылаешь меня к своему другу в Фессалию. Отлично. Но весь тот полис враждебен Афинам и их устройству. Не приходило ли тебе в голову, что там будут смеяться над глупостью афинян: они-де хотели отравить самого мудрого своего гражданина, который советовал им, как достичь блага, а вот мы почтили его царской роскошью… Не приходило тебе в голову, как эти зломыслящие станут похваляться, что они лучше афинян, а их государственное устройство выше нашего? И чтобы я стал поводом для этого?! Чтоб я на старости лет сделался огнем, который обожжет мою родину?!
Сократ не мог продолжать. Оперся рукой на ложе. Под ладонью скользнули оливки, влажные, холодные.
Критон устало проговорил:
– Как видно, я напрасно пытался спасти тебя, дорогой…
Мирто поднялась со скамьи. Подбежала к тюремщику:
– Пусти меня туда! Заклинаю Зевсом… Пусти!
– Ты что, рехнулась?
– Я должна там быть! Я люблю его!
Тюремщик загадочно усмехнулся:
– Я тоже его люблю.
– А стоишь столбом… Там происходит что-то страшное, я узнала его голос…
– И поняла?
– Поняла – тяжко ему… Я должна быть с ним! Я люблю его…
– Погоди-ка! – Он отстранил Мирто, прислушался.
Сократ вытер руку о платок, в котором ему принесли оливки, и не ответил Критону.
Глаза Аполлодора наполнились слезами, он запрокинул голову, чтоб они не пролились:
– Месяц тому назад я так радовался, что ты придешь ко мне взглянуть на свой мраморный бюст… Мне так хотелось узнать, что ты скажешь… А теперь ты, ты сам…
Сократ смягчился:
– Не терзай себя этим, милый. Не так уж важно, чтоб я увидел себя; пускай другие увидят, каким смешным выглядел человек, занимавшийся столь серьезным делом, как человеческая душа. – Погрузив пальцы в кудри Аполлодора, он легонько подергал их. – Но, надеюсь, твой резец не солгал. Не переделал ли ты мой приплюснутый нос и выпученные глаза в согласии с Поликлетовыми наставлениями о пропорциях идеального человека?
Аполлодор недовольно бросил:
– Что мне до Поликлетовых образцов, до его прилизанного Дорифора! Ты мне нравишься такой, как есть. И такого я тебя изваял.
– Такого урода?! – захохотал Сократ.
Никто не засмеялся его шутке.
– Слышишь? – сказал тюремщик Мирто. – Сократ шутит. Он весел, а ты что тут вытворяешь? Увидишь – все кончится хорошо.
– Он будет жить? – вырвалось у Мирто.
– Умолкни, сумасшедшая! Не знаешь, что ли, где ты?! – взъярился тюремщик, но шепотом добавил: – Будет жить.
Критон и остальные пали духом. Сократ опроверг все их доводы в пользу бегства. Оставалась одна надежда: на Платона. Он обещал помочь Критону. Что же он медлит? Видно, нарочно оставляет свое слово под конец, как опытные ораторы, подумал Критон. И обратился к нему прямо:
– Наш лучший оратор почти ничего еще не сказал.
– Да, да, Платон! – подхватили друзья.
Платон действительно оставил свое слово напоследок.
– Вы, друзья, похвалою своей свалили на меня тяжесть словесного поединка с Сократом, сами же перевели дух. Его доводы серьезны, достойны мудрейшего. Они затворили вам уста. Затворяют они уста и мне, а вы заставляете меня говорить…
Он вперил взгляд в Сократа.
– Приняв чашу смерти, ты потрясешь Афины и всю Элладу. Твоя смерть, Сократ, будет деянием. Она будет венцом твоей жизни. Тобой будут восхищаться простые люди и цари, а на твоих неправедных обвинителей, живых и мертвых, воздвигнутся многие и многие, простые и образованные. Они сочтут для себя честью защищать тебя – буду защищать тебя и я.
У Сократа побежали по спине мурашки. Заглатывает меня – и, может, совсем заглотает, а я уже буду безгласен против этой его апологии…
Платон продолжал:
– По-моему, есть только одна причина, Сократ, ради которой ты должен постараться уйти от такого венца: твоя миссия – миссия учителя жизни. Все твои доводы заслуживают нашего уважения, но ничто из них не сравнится с возвышенностью этой твоей миссии, перед нею все должно отступить. Спрашиваю тебя, дорогой, разве не будет прекрасным и добрым пожертвовать ради этой миссии всем остальным?
Сократ слушал его внимательно. Отодвинулся от Аполлодора, который все время льнул к нему, – отодвинулся, чтоб юноша не мог заметить, как он начинает дрожать, и поставил между ним и собою кружку с вином.
– Взываю к твоей любви к человеку, – слышал Сократ голос Платона; повернулся к нему лицом. – Взываю к твоей неистребимой жажде делать человека лучшим, более добродетельным, более счастливым. Где б ни поселился ты, голос твой долетит до Афин, ибо дело не в силе твоего голоса, а в силе твоих идей.
Аполлодор отодвинул кружку и, склонив голову на плечо Сократа, прошептал ему:
– Спаси себя!
– Ты будешь не первым, кто покинул наш город, – продолжал Платон. – Вспомни! Не ты ли помогал бежать Анаксагору? Отвергая теперь нашу помощь, не вступаешь ли ты в противоречие с этим?
– Спаси себя! – молил Аполлодор.
А Платон говорил:
– Правда, недолго прожил после этого Анаксагор, но он успел принести еще много пользы философии. Почему же ты не хочешь больше быть ей полезным? Ты, который сам говоришь, что мы лишь в самом начале исследования человека… – Натиск Платона усиливался. – Большая часть того, что нам надо познать, еще впереди, она так далека, что почти еще неразличима, – а ты, наш учитель, хочешь покинуть нас, вместо того чтобы нас вести? Учитель – я не уверен, что без тебя мы будем так же сплочены, как при тебе!
