иначе, как откровенно.
Королева Ортруда улыбнулась, и сказала:
— Я вас слушаю, господин Меччио. Если вы будете говорить мне так же откровенно, как вы говорите вашим обычным, восторженным слушательницам, то и я, как любая из них, так же внимательно выслушаю вас. Хотя, может быть, и не решусь аплодировать.
Филиппо Меччио говорил долго. Сегодня он был особенно красноречив, но хотя он и старался здесь отрешиться от приемов митингового оратора, это ему плохо удавалось, и его пафос казался иногда излишним в этих красивых стенах, расписанных легкими фресками, перед этою спокойно-внимательною женщиною, привыкшею к бесстрастному обсуждению государственных вопросов.
Наконец Филиппо Меччио замолчал. Королева Ортруда задумалась. Спросила:
— Вы хотите республики?
Филиппо Меччио спокойно отвечал:
— Да, государыня.
Королева Ортруда спросила:
— Разве для народа не всё равно, какая форма правления в государстве?
И так же спокойно ответил Филиппо Меччио:
— Не совсем всё равно.
Королева Ортруда говорила:
— Мне кажется, что вы, господин Меччио, очень ошибаетесь в самом основном. Вы соединяете социализм с республикою и с революциею. Но ведь социализм есть результат чисто хозяйственных явлений.
Филиппо Меччио сказал:
— Мы сделаем из республики предисловие к социалистическому строю.
— Вы думаете, — спросила королева Ортруда, — что завоевание республики может улучшить жизненное положение пролетариата?
Филиппо Меччио отвечал:
— Конечно, нет. Но республика даст более удобную почву для завоеваний социального строя, и вот почему.
Филиппо Меччио аргументировал долго и остроумно. Королева Ортруда выслушала его внимательно. Улыбнулась. Аргументы, слабые, как и все другие аргyменты! Она сказала решительно:
— А я вам все-таки говорю, господин Меччио, — не учреждайте республики. Это ни к чему не приведет. Никакие написанные на бумаге права не придадут силы слабому.
Филиппо Меччио возразил:
— Мы хотим повторить опыт, который в других странах бывал иногда удачен. Богатые чужим опытом, мы постараемся избежать чужих ошибок.
Королева Ортруда сказала:
— Вы знаете сами, господин Меччио, что во многих случаях республика бывает только замаскированною монархиею.
Филиппо Меччио спокойно ответил:
— Мы позаботимся о том, чтобы этого не было.
Королева Ортруда говорила:
— В лучшем случае это будет рабская зависимость немногих сильных, которые часто правы, от большинства слабых, которое почти всегда ошибается.
— Это все-таки лучше, — возразил Филиппо Меччио, — чем рабская зависимость большинства, у которого свои интересы в единении масс, от немногих, интерес которых в господстве над массами.
— Интерес всякого человека в господстве, — сказала королева Ортруда. Но господствуют только сильные. Они и законы дают, и права устанавливают. Только в силе — основание всякого права. Если великодушие сильных наделит слабого правами, как он сможет этими правами воспользоваться?
— Что же делать слабым? — спросил Филиппо Меччио.
— Умирать, — тихо ответила королева Ортруда.
Она помолчала немного, и продолжала:
— Я скоро умру. Престол мой будет праздным. Изберите опять короля, человека, не рожденного царствовать, но достойного этой доли. Изберите гения, поэта, — из иной, далекой страны, — хоть из Америки или из России.
Филиппо Меччио спокойно возразил:
— Мы предпочтем республику.
Долго еще они говорили. О разном. Королева Ортруда упомянула имя Карла Реймерса. Филиппо Меччио спокойно сказал:
— Карл Реймерс обманывает вас, государыня. Как и многие другие.
Чувство, похожее на мгновенный испуг, охватило королеву Ортруду. Она спросила:
— А вы знакомы с Карлом Реймерсом?
— Да, мы с ним встречаемся иногда, — сказал Филиппо Меччио.
И многое рассказывал он о Карле Реймерсе. Из его холодных, спокойных слов перед королевою Ортрудою открывалось холодное, расчетливое честолюбие Карла Реймерса. Грустные глаза ее наполнились слезами. Она сказала:
— В сущности, господин Меччио, вы не открыли мне ничего такого, чего бы я не знала раньше. В некоторых случаях он меня обманывал, вы говорите? А кто же не обманывал нас, царствующих? Так было во все времена.
Смерть была в сердце королевы Ортруды, — улыбка на ее лице.
Филиппо Меччио был тронут задушевною грустью ее слов. Королева Ортруда протянула ему руку, и сказала:
— Прощайте, господин Меччио. Я очень благодарна вам за то искусство и за ту откровенность, с которыми вы изложили мне ваши мысли. Мы враждуем внешне, как поставленные вы там и я здесь. Но, как люди, мы можем смотреть друг на друга без злобы. И о вас я сохраню приятные воспоминания. Я рада, что моя милая Афра любит вас. Возьмите от меня эту розу, — я знаю от Афры, что вы любите цветы.
Филиппо Меччио был очарован и тронут. Королева Ортруда простилась с ним, и ушла. Он один возвращался по вечереющим аллеям. Королевский сад теперь казался ему прекрасным, и в просторах этого сада таилась для него величавая, торжественная грусть.
Филиппо Меччио не зашел к Афре. Он вышел на улицу, — и вдруг его настроения перемени-лись. Словно кто-то беспощадный вылил из его души, как из широкой чаши, сладостный напиток очарования, и заменил его холодною водою трезвых мыслей.
Пальмские улицы были веселы и шумны, как всегда. На широких бульварах, нарядно и бедно одетые, все казались радостными. Уличные легкие столики кафе были заняты смеющимися господами и щебечущими дамами. Никто не думал о вулкане на далеком острове, о вулкане, дым которого делал небо золотисто-синим. Никто не грустил об убитых. Никому не воспоминались пожары далеких деревень, насилия над беззащитными, слезы и вопли жен и дев, и лес виселиц. Эти люди забыли свое вчера, и не знали своего завтра.
Филиппо Меччио почувствовал, как умирает в его душе очарование сладких Ортрудиных улыбок. Он думал:
«Между ними и нами слишком широкая разверзлась бездна, и трупы погибших исчезли в ней бесследно. Нет мира между ними и нами, и никогда не будет. Если же они, в минуты сентиментального размягчения, заговорят о примирении, — что ж! мы воспользуемся этим только для того, чтобы выиграть время. А время за нас».
В тот же вечер королева Ортруда пригласила Карла Реймерса. То была их последняя беседа.
— Я перестала вам верить, господин Реймерс, — холодно сказала королева Ортруда.
Отчаяние Карла Реймерса не тронуло Ортруду. Разлука была решена.
В сердце своем чувствовала королева Ортруда, что умерла ее любовь к Карлу Реймерсу, — что и не было этой любви, что это был только призрак любви. Всё в жизни королевы Ортруды стало призрачно и мглисто, всё окуталось в облак дымный, всё пеплом развеялось. И только в тихих чертогах Араминты была прохлада, и утешающая тень, и голубая мечта о далекой, счастливой Елисавете.
Скоро нежная графиня Имогена Мелладо принцу Танкреду наскучила. Письма его к Имогене с острова Кабреры были нежны, но кратки. Вернувшись в Пальму, принц Танкред посещал Имогену всё реже, и наконец оставил ее совсем.
Имогена неутешно тосковала. Она всё боялась чего-то, и плакала. Не смела никому открыть своего горя. Догадывалась, что отец знает. Но он молчал, и был печален, и это еще более угнетало Имогену.
В это время внезапно вернулся из Парижа, взяв отпуск на два месяца, жених Имогены, молодой Мануель Парладе-и-Ередиа. Он приехал раньше, чем его ждали дома и у Мелладо.
В Париже Мануель Парладе получил несколько безыменных писем из Пальмы. В них сообщалось, в выражениях откровенных и грубых, что Имогона полюбила принца Танкреда, что принц Танкред часто посещает ее, и что об их связи уже знает вся Пальма.
Безыменные письма были делом ревнивой Маргариты. Она еще надеялась так или иначе вернуть к себе принца Танкреда, и думала, что Мануель Парладе поспешит повенчаться с Имогеною и увезти ее в Париж.
Мануель Парладе не поверил этим письмам ни на одну минуту, и с презрением бросил их в огонь. Да и как было им поверить! Письма от Имогены, правда, приходили к нему не так часто, как в первое время после их разлуки, но все-таки были нежны, как и раньше. Правда, очень кратки были иногда эти милые письма, но Мануель Парладе объяснял это себе однообразием жизни Имогены в доме старого отца. Не о чем писать, и не пишет. Да и сам Мануель Парладе не очень-то любил писать письма. И некогда было, — так много, если не дел, то развлечений, удовольствий, интересных встреч, светских вечеров и веселых ночей.
Не поверил Мануель Парладе злым рассказам, но смутное беспокойство всё же торопило его на родину.
В первый же день, полный нетерпеливого восторга, мечтая об Имогене сладко и влюбленно, он поехал из Пальмы в замок маркиза Мелладо. Быстро мчал его легкий автомобиль. Быстро проносящиеся мимо, полуприкрытые пепельно-золотою дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе очаровательными. Безумное благоухание роз кружило ему голову, и навевало сладостные мечты. В шуме волн и в шелесте свежей листвы слышалось ему милое имя, а лазурь небес, облеченная в золотистый багрянец, напоминала фиалковую синеву глаз Имогены и смуглую багряность ее щек.
Старый маркиз Альфонс Мелладо принял Мануеля Парладе приветливо. Но он казался печальным и утомленным. Мануелю Парладе показалось, что он сильно постарел за эти несколько месяцев, пока они не виделись.
После нескольких минут обычного, незначительного разговора о родных и друзьях, о последних новостях светской жизни в Париже и в Пальме, в гостиную тихо вошла Имогена. Маркиз Мелладо сейчас же поднялся со своего места. Сказал:
— Простите меня, дорогой Мануель. Я устал, и плохо чувствую себя сегодня. Позвольте оставить вас с Имогеною.
Он ушел. Имогена проводила его грустным, боязливым взглядом, и робко подошла к Мануелю Парладе. Мануель Парладе, целуя руки Имогены, говорил:
— Как я рад, что опять вижу тебя, милая Имогена!
Имогена принужденно улыбнулась.
— Давно из Парижа? — спросила она.
Мануелю Парладе показалось, что Имогена словно испугана чем-то, и очень смущена. С ловкостью благовоспитанного светского человека он пытался развлечь ее непринужденною болтовнёю. Все более и более удивляла его Имогена своею молчаливостью, бледностью, подавленными вздохами. И тем, что она так похудела, даже немножко подурнела, и оттого стала еще более милая. Мануелю Парладе жаль было ее. И глаза у нее были с таким выражением, точно она недавно много плакала. Наконец Мануель Парладе спросил ее тревожно:
— Имогена, дорогая, что с тобою?
— Со мною? Нет, ничего, — тихо ответила Имогена.
Глаза опустила, отвернулась стыдливо. Тихо по зеленым коротким травам ковра и по его рассыпанным алым розам подошла к рояли, приподняла черную, блестящую над клавишами крышку, и дрожащими смуглыми пальчиками взяла несколько беглых аккордов. Потом стала перед роялью, как виноватая, склонила голову, и перебирала желтую ленту пояса. Улыбалась смущенно и жалко, дышала прерывисто. Бросила ленту, прислонилась спиною к доске рояля, и руками делала маленькие, неловкие жесты. Сказать что-то хотела, и не решалась.
Мануель Парладе подошел к Имогене.
— Что ты скрываешь от меня, милая Имогена? — спросил он.
Заглянул ласково и тревожно в ее фиалково-синие глаза, опущенные опять к ровной мураве ковра. Имогена смущенно отвернулась. Ее
