— бог с нею. А то еще и его притянут, скажут: докажи.

(обратно)

5

В таких разговoрах приехали в деревню. Дом, где жил арендатор, Мартин и Владин отец, был низенький и широкий, с высокою серою кровлею и прорезными ставнями у окон. Он был не новый, но прочный и, прячась за рядом березок, казался уютным и милым, — по крайней мере, таким казался он Владе и Марте. А Передонову не нравились березки перед домом, он бы их вырубил или поломал.

Навстречу приехавшим выбежали с радостными криками трое босоногих детей, лет восьми — десяти: девочка и два мальчика, синеглазые и с веснусчатыми лицами.

На пороге дома гостей встретил и сам хозяин, плечистый, сильный и большой поляк с длинными полуседыми усами и угловатым лицом. Это лицо напоминало собою одну из тех сводных светописей, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека и остается лишь то общее, что повторяется во всех или во многих лицах. Так и в лице Нартановича, казалось, не было никаких особых примет, а было лишь то, что есть в каждом польском лице. За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана. Сообразно с этим Нартанович так и держал себя: был любезен, даже слишком любезен в обращении, никогда притом не утрачивал шляхетского своего гонора и говорил лишь самое необходимое, как бы из боязни в лишних разговорах обнаружить что-нибудь лишь ему одному принадлежащее.

Очевидно он рад был гостю и приветствовал его с деревенскою преувеличенностью. Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали, — громкие, как бы назначенные спорить с шумом ветра, — заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали. И после того голоса у всех других людей казались слабыми, жалкими. В одной из горниц, темноватых и низковатых, где хозяин легко доставал потолок рукою, быстро накрыли на стол. Юркая баба собрала водок и закусок.

— Прошу, — сказал хозяин, делая неправильные ударения по непривычке к разговору, — чем бог послал. Передонов торопливо выпил водки, закусил и принялся жаловаться на Владю. Нартанович свирепо смотрел на сына и угощал Передонова немногословно, но настоятельно. Однако Передонов решительно отказался есть еще что-нибудь.

— Нет, — сказал он, — я к вам по делу, вы меня сперва послушайте.

— А, по делу, — закричал хозяин, — то есть резон. Передонов принялся чернить Владю со всех сторон. Отец все более свирепел.

— О, лайдак! — восклицал он медленно и с внушительными ударениями, — выкропить тебе надо. Вот я тебе задам такие холсты. Вот ты получишь сто горячих.

Владя заплакал.

— Я ему обещал, — сказал Передонов, — что нарочно приеду к вам, чтоб вы его при мне наказали.

— За то вас благодарю, — сказал Нартанович, — я осмагаю розгами, ленюха этакого, вот-то будет помнить, лайдак!

Свирепо глядя на Владю, Нартанович поднялся, — и казалось Владе, что он — громадный и вытеснил весь воздух из горницы. Он схватил Владю за плечо и потащил его в кухню. Дети прижались к Марте и в ужасе смотрели на рыдающего Владю. Передонов пошел за Нартановичем.

— Что ж вы стоите, — сказал он Марте, — идите и вы, посмотрите да помогите, — свои дети будут.

Марта вспыхнула и, обнимая руками всех троих ребятишек, проворно побежала с ними из дому, подальше, чтобы не слышать того, что будет на кухне Когда Передонов вошел в кухню, Владя раздевался. Отец стоял перед ним и медленно говорил грозные слова:

— Ложись на скамейку, — сказал он, когда Владя разделся совсем.

Владя послушался. Слезы струились из его глаз, но он старался сдержаться. Отец не любил коика мольбы, — хуже будет, если кричать. Передонов смотрел на Владю, на его отца, осматривал кухню и, не видя нигде розок, начал беспокоиться. Неужели это делает Нартанович только для виду: попугает сына да и отпустит его ненаказанным. Недаром Владя странно ведет себя, совсем не так, как ожидал Передонов: не мечется, не рыдает, не кланяется отцу в ноги (ведь все поляки низкопоклонные), не молит о прощении, не бросается с своими мольбами к Передонову. Для того ли приехал сюда Передонов, чтобы посмотреть только на приготовления к наказанию?

Меж тем Нартанович, не торопясь, привязал сына к скамейке, — руки затянул над головой ремнем, ноги в щиколотках обвел каждую отдельно веревкой и притянул их к скамейке порознь, раздвинув их, одну к одному краю скамьи, другую — к другому, и еще веревкой привязал его по пояснице. Теперь Владя не мог уже пошевелиться и лежал, дрожа от ужаса, уверенный, что отец засечет его до полусмерти, так как прежде, за малые вины, наказывал не привязывая.

Покончив с этим делом, Нартанович сказал:

— Ну, теперь розог наломать, да и стегать лайдака, если то не будет противно пану видеть, как твою шкуру стегают.

Нартанович искоса взглянул на угрюмого Передонова, усмехнулся, поводя своими длинными усами, и подошел к окну. Под окном росла береза.

— И ходить не треба, — сказал Нартанович, ломая прутья.

Владя закрыл глаза. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.

— Слухай, ленюх, — крикнул отец над его головою страшным голосом, — для первого раза на году дам тебе двадцать, а за тем разом больше ж получишь.

Владя почувствовал облегчение: это — наименьшее количество, которое признавал отец, и такое-то наказание Владе было не в диковинку.

Отец принялся стегать его длинными и крепкими прутьями. Владя стиснул зубы и не кричал. Кровь проступала мелкими, как роса, каплями.

— Вот-то хорошо, — сказал отец, окончив наказание, — твердый хлопец!

И он принялся развязывать сына. Передонову казалось, что Владе не очень больно.

— Для этого-то не стоило и привязывать, — сказал он сердито, — это с него, как с гуся вода.

Нартанович посмотрел на Передонова своими спокойными синими глазами и сказал:

— В другой раз милости просим, — то лепше ему будет. А сегодня же достаточно.

Владя надел рубашку и, плача, поцеловал у отца руку.

— Целуй розгу, смаганец, — крикнул отец, — и одевайся.

Владя оделся и побежал босиком в сад, — выплакаться на воле.

Нартанович повел Передонова по дому и по службам показывать хозяйство. Передонову это нисколько не было занятно. Хотя он часто думал, что вот накопит денег и купит себе именье, но теперь, глядя на все, что ему показывали, он видел только грубые и неопрятные предметы, не чувствовал их жизни и не понимал их связи и значения в хозяйстве.

Через полчаса сели ужинать. Позвали и Владю. Передонов придумывал шутки над Владей. Выходило грубо и глупо. Владя краснел, чуть не плакал, но другие не смеялись, — и это огорчало Передонова. И ему было досадно, зачем давеча Владя не кричал. Больно же ведь ему было, — недаром кровца брызгала, — а молчал, стервеныш. Заядлый полячишка! — думал Передонов. И уж он начал думать, что не стоило и приезжать.

Рано утром Передонов поднялся и сказал, что сейчас уезжает. Напрасно уговаривали его погостить весь день, — он решительно отказался.

— Я только по делу и приезжал, — угрюмо говорил он.

Нартанович слегка усмехался, поводя своими длинными сивыми усами, и говорил зычным голосом:

— Что то за шкода, что за шкода!

Передонов опять несколько раз принимался дразнить Владю. А Владя радовался, что Передонов уезжает. Теперь, после вчерашней кары, уж он знал, что можно дома делать что хочешь, отец не забранит. На приставанья Передонова он охотно ответил бы какою-нибудь дерзостью. Но за последние дни Вершина не раз повторяла ему, что если он хочет добра Марте, то не должен сердить Передонова. И вот он усердно заботился о том, чтоб Передонову еще удобнее было сидеть, чем вчера.

Передонов смотрел на его хлопоты, стоя на крыльце, и спрашивал:

— Что, брат, влетело?

— Влетело, — отвечал Владя, стыдливо улыбаясь.

— До новых веников не забудете?

— Не забуду.

— Хорошо всыпало?

— Хорошо.

И так продолжался разговор все время, пока запрягалась тележка. Владя начал уже думать, что не всегда возможно быть любезным до конца. Но Передонов уехал, — и Владя вздохнул свободно.

С ним отец обходился сегодня так, как будто вчера ничего и не было. Владин день прошел весело.

За обедом Нартанович сказал Марте:

— Глупый этот у них учитель. Своих детей не имеет, чужих сечь ездит. Смагач!

— На первый-то раз можно было и не сечь, — сказала Марта.

Нартанович посмотрел на нее строго и сказал внушительно:

— В ваши лета человека выхлестать завсе не лишнее, — имей это в памяти. Да он и заслужил.

Марта покраснела… Владя сказал, сдержанно улыбаясь:

— До свадьбы заживет.

— А ты, Марта, — сказал Нартанович, — после обеда получишь хлосты. Отца не учи. Двадцать горяченьких дам.

(обратно)

6

Передонов быстро шел, почти бежал. Встречные городовые раздражали, пугали его. Что им надо! — думал он, — точно соглядатаи.

(обратно)

7

Знал он о горожанах поразительно много, — и действительно, если бы каждая незаконная проделка могла быть уличена с достаточной для преданья суду ясностью, то город имел бы случай увидеть на скамье подсудимых таких лиц, которые пользовались общим уважением. Любопытных было бы несколько судебных дел!

(обратно)

8

И во всей-то гимназии теперь 177 гимназистов, а мещан 28, да крестьян 8, дворян да чиновников только 105.

(обратно)

9

— Теперь вы, значит, не либерал, а консерватор.

— Консерватор, ваше превосходительство.

(обратно)

10

Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгой в руках, что бывало редко. Варвара читала поваренную книгу, единственную, которую она иногда открывала.

Многого в книге она не умела понять, и все то, что вычитывала из нее и хотела применить, ей не удавалось: никак ей было не сладить с отношениями составных частей кушаний, так как эти отношения давались в книге на 6 или 12 персон, а ей надо было готовить на две или на три персоны, редко больше. Но все же она иногда делала кушанья по книге. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза Передонову и привел его в уныние.

— Что ты читаешь, Варвара? — сердито спросил он.

— Что, известно что, поварскую книгу, — ответила Варвара, — мне глупые книги некогда читать.

— Зачем поварская книга? — с ужасом спросил Передонов.

— Как зачем? кушанье буду готовить, тебе же, ты все привередничаешь, — объясняла Варвара, усмехаясь с видом горделивым и самодовольным.

— По черной книге я не стану есть! — решительно заявил Передонов, быстро выхватил из рук у Варвары книгу и унес ее в спальню.

«Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! — думал он со страхом. — Тогда только