посвятил стихи[794]. Вот начало этого посвящения, уже опубликованного. В нем ярко выражена мысль о полной оторванности искусства от жизни.
В. В. Смиренскому.
Какое б ни было правительство
И что б ни говорил закон, —
Твое мы ведаем властительство,
О светозарный Аполлон![795]
Много стихов написал мне Сологуб в альбомы, подарил мне несколько своих портретов (на кустодиевском сделал такую надпись: «Когда я был с бородой, тогда я не был седой», писал мне письма, несмотря на то, что мы часто встречались (был случай, когда в один день он прислал мне три письма)[796]. У меня сохранилось большое количество его книг с надписями[797].
Из Союза мы возвращались всегда вместе. Сологуб жил почти рядом со мною, на Ждановке[798]. Тут происходила неизменная сценка с извозчиком.
Сологуб на ходу (он ходил очень медленно, задыхался) говорил извозчику:
— На Ждановку.
— Рублик положите? — ласково осведомлялся извозчик. — Полтинник. — Восемь гривен, барин, пожалуйте, — догонял нас извозчик. — Полтинник. — Семь гривен, барин, дешевле никак нельзя. Овес нынче больно уж дорог. — Полтинник. — Эхма, — с тоской соглашался извозчик, — пожалуйте!
Дорогой Сологуб разговаривал. Рассказывал о своих поездках по России, вспоминал о возникновении у нас школы символистов, любил, проезжая мимо старинных зданий, рассказывать историю Петербурга, внимательно читал вывески.
Однажды, прочитав надпись «Москательная», Сологуб хитро посмотрел на меня и спросил:
— Владимир Викторович, что такое москатель?
Я честно сознался, что не знаю.
— Вот и я тоже, — вздохнул Сологуб.
Потом помолчал и грустно добавил:
— А меня этот вопрос всю жизнь мучил.
Вскоре я переехал на Марсово поле, в бывший дворец принца Ольденбургского[799]. Но маршрут наш почти не изменился, и я только выходил значительно раньше, а Сологуб продолжал свою поездку один. Как-то, подъезжая к моему дому, Сологуб сказал:
— Можно написать, Владимир Викторович, о Вас целую поэму и начать ее так:
Жил Смиренский в доме высоком,
У самого Летнего Сада.
Сам Сологуб жил в большой квартире вместе с племянницей и ее мужем[800]. Занимал он комнату, всю белую. На стенах висело много портретов, окантованных тоже в белое. Здесь же стояла его кровать, производившая впечатление девичьей, и маленький письменный стол. В соседней комнате, столовой, была расположена на длинных полках огромная библиотека Сологуба. Он сам лично составил на нее карточный каталог[801]. Все его книги и рукописи хранились всегда в исключительном образцовом порядке, и к этому порядку он приучил и меня, за что я ему до сих пор благодарен. Целую полку занимали его сочинения, и он часто говорил: «Когда я хочу доставить себе очень большое удовольствие, я беру одну из своих книг и читаю»[802].
Об аккуратности Сологуба в литературной среде рассказывался в свое время случай, который воспринимался как анекдот.
Был как-то в гостях у Сологуба Корней Чуковский. Уходя, он позабыл в прихожей свой зонтик. Пунктуальный и аккуратный на редкость, Сологуб не терпел у себя чужих вещей. Он на другое же утро послал Чуковскому открытку. «Дорогой Корней Иванович, — писал он, — Вы позабыли у меня зонтик, возьмите его, пожалуйста».
Но Чуковскому было некогда, да и погода стояла хорошая, и он за своим зонтиком не поехал.
Через три дня Сологуб писал ему вторую открытку: «Многоуважаемый Корней Иванович, — уже более официально и скупо извещал он, — у меня стоит Ваш зонт. Будьте любезны взять его».
Но Чуковский опять не поехал.
Спустя три дня, Сологуб снова пишет: «Корней Иванович! Потрудитесь взять Ваш зонтик!»
Потону письма Чуковский увидел, что Сологуб почти в бешенстве и, чтобы не раздражать старика, поехал к нему и взял, наконец, злополучный зонт.
Дома Сологуб был всегда в сером, надевал мягкие войлочные туфли, ходил по комнатам бесшумно и тихо. Любил чай, мармелад и пирожные с ягодами. Слушая стихи, опускал веки и покачивал ритмично ногой. Часто читал свои стихи, которых у него было очень много, около трех тысяч. Последние стихи его приближались своей мудрой ясностью к тютчевским, и сам он последние годы внешне разительно напоминал Тютчева. Помню из его неизданных стихов отдельные строки:
А теперь поэта нет.
Скоро в яму сволокут,
И зароют кое-как…
Или еще:
Повстречалась красота.
Между прочим, полюбил.
Не придет из-под креста.
Между прочим, позабыл![804]
Или:
И — умирает человек![805]
Это строки случайно сохранившиеся в моей памяти, отнюдь не лучшие… Читал Сологуб прекрасно: тихо, но внятно, и в простоте его читки таилась глубокая выразительность.
Он любил сидеть на диване, закинув ногу на ногу, и смотрел всегда на собеседника из-под очков умными своими, иронически-смеющимися глазами.
— Труд писателя — это тяжелый труд, — говорил он, выпуская густую струю папиросного дыма, — почти физический. Ведь сколько приходится писать да еще переписывать, особенно прозы, и рука устает по-настоящему.
Я вот сейчас занимаюсь почти исключительно переводами (перевод Ренье)[806], ничего не поделаешь, нужно жить и надобны деньги. Но обидно, что не имеешь возможности заниматься литературой! Так я устаю писать очень, к вечеру рука затекает. Я уж не говорю о том, что страшно утомляется мозг. Писатель так уж устроен, что все время думает непроизвольно, все подмечает и все старается ухватить, запомнить!
Он помолчал немного и, погасив папиросу, продолжал:
— Больше того, труд писателя очень неблагодарный. Напишешь большую вещь, измучаешься над ней, устанешь, а что потом? Потом вас начинают ругать на всех перекрестках, во всех газетах, и каждый старается не только выругать, но и поизощряться над вами в собственном остроумии. Если, например, не нравится критику Передонов, так он пишет, что Передонов — это, мол, сам автор и есть. Я вот хотел было продолжить «Мелкого беса», написать трилогию и обдумал уже вторую часть «Карьера Передонова», но я просто боюсь писать, потому что подымется опять такое улюлюканье, что лучше не связываться.
Критики наши не помогают писателям, а душат их, давят, стараются втоптать в грязь.
Конечно, не надо обращать внимания на них, но это легко говорить, а сделать трудно. Так-то вот! Быть писателем — это дело серьезное!
Последние годы он много переводил. Он и прежде занимался переводами Рембо и Верлена[807], и достиг в них, по отзывам специалистов, величайшего мастерства, сумев передать самый голос поэтов[808]. Теперь он переводил прозу (Анри де Ренье), но перевел и много стихов (Тарас Шевченко)[809] и громадную по размерам поэму Мистраля (перевод с провансальского)[810].
Сын прачки, по существу — недоучка, — Сологуб был одним из культурнейших людей нашего времени!
На моих вечерах Сологуб выступал трижды. О двух выступлениях его у меня сохранились печатные отзывы. На вечере памяти К. М. Фофанова, когда я читал свою диссертационную работу об этом поэте, Сологуб произнес вступительное слово, в котором сказал:
— Фофанов не имеет примера не только в нашей, но и в мировой литературе. Никогда не было столь чистого дарования, такого продукта полного сгорания. Но в то время, когда мы помним других поэтов, чье сгорание было неполным, чье дарование давало иногда и чад, и копоть.
— Фофанов нами уже забыт!..
На вечере неоклассиков Сологуб сказал заключительное слово:
— Будет время, — сказал он, — когда придет настоящий разбойник в литературу. Он смело и открыто ограбит всех, и это будет великий русский поэт[811].
Таковы были высказывания Сологуба, всегда очень оригинальные.
Однажды он мне подарил редкую книгу «Библиографию сочинений Федора Сологуба», составленную им самим[812]. Он рассказал мне при этом, что сюда не вошел его учебник геометрии[813] (он был в свое время преподавателем математики и инспектором классов), и что целый ряд его пьес и рассказов, напечатанных под его именем, принадлежат не ему, а его покойной жене Анастасии Чеботаревской[814]. Он вскоре после ее смерти (в 1922 году) даже печатно заявил об этом[815]. Мне же объяснил простую причину этого: Сологубу платили значительно больше, чем его жене, и потому он часто подписывал ее произведения своим именем.
В развитие своей мысли о том, что великим поэтом будет тот. кто ограбит своих предшественников, Сологуб однажды пояснил мне, что его обвиняли во всех грехах, и никогда не упрекали в подражании. «А между тем, — сказал он, — я никогда не скрывал от критики, что я несамостоятелен, наоборот, я заявлял им открыто и честно: обратите внимание, я обокрал Бульвера»[816].
В 1924 году был торжественно отпразднован 40-летний юбилей Сологуба[817], и он стал получать персональную пенсию, а летом 1927 года он умер[818]. Умирал он долго и очень мучительно. Только здесь выяснилось, что этот «поэт смерти», всю свою жизнь ее прославлявший, совсем не любил ее и не ждал. Он яростно отмахивался при разговорах на эту тему: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!», — и до последней своей минуты он цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча стихи как молитву:
Я прошу милосердного бога,
Как ни разу еще не просил:
Дай мне жизни еще хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил![819]
Но сложить новые песни Сологубу уже не пришлось.
[1927–1945 г.
г. Куйбышев — Вытегра — г. Боровск]
Стихотворения В. В. Смиренского, посвященные Федору Сологубу
* * *
Ветер небо в озере полощет[820],
Звезды опускаются на дно.
С Богом жить спокойнее и проще,
А без Бога скучно и темно.
Может быть, и нет над нами Бога,
Но в душе моей он жил всегда,
И глядел то ласково, то строго
На мои беспутные года.
И в минуты беспощадной муки
Видел я и чувствовал не раз,
Как, в тоске заламывая руки,
Плакал Он, не поднимая глаз.
Оттого-то верю я и знаю,
Что за этим небом голубым
Где, быть может, буду я святым.
XXIII. СПб.
ИЗ КНИГ ФЕДОРА СОЛОГУБА[821]
Слаще яда змеиные очи,
Слаще яда тяжелые сны,
Оттого, что постылые ночи
Мне заклятием стен суждены.
На лазурные горы всходил я,
Видел сумрак жемчужных светил,
Не одну ли любовь полюбил я,
Фимиамы не ей ли кадил?
Я прошел через книгу стремлений,
Превращений и темных чудес.
Над тоскою моих восхождений
Улыбался из тьмы мелкий бес.
Но земные веселые дети
И недобрая жизнь-госпожа
Не хотели грустить о поэте,
Не хотели навстречу бежать.
Пусть же плачут тревожней и звонче
Золотые любви корабли.
Я творимой легендою кончил
Чарования грешной земли.
20 апреля 1925
* * *
1
Как много утомленных душ[822]
На этом безмятежном свете!
Смешно, что у тебя есть муж
И даже маленькие дети.
Мучительным
