Пламенный круг. Фёдор Сологуб

I. ЛИЧИНЫ ПЕРЕЖИВАНИЙ

«Я был один в моём раю…»

Я был один в моём раю,

И кто-то звал меня Адамом.

Цветы хвалили плоть мою

Первоначальным фимиамом.

И первозданное зверьё,

Теснясь вокруг меня, на тело

Ещё невинное моё

С любовью дикою глядело.

У ног моих журчал ручей,

Спеша лобзать стопы нагие,

И отражения очей

Мне улыбалися, благие.

Когда ступени горных плит

Роса вечерняя кропила,

Ко мне волшебница Лилит

Стезей лазурной приходила.

И вся она была легка,

Как тихий сон, — как сон безгрешна,

И речь её была сладка,

Как нежный смех, — как смех утешна.

И не желать бы мне иной!

Но я под сенью злого древа

Заснул… проснулся, — предо мной

Стояла и смеялась Ева…

Когда померк лазурный день,

Когда заря к морям склонилась,

Моя Лилит прошла как тень,

Прошла, ушла, — навеки скрылась.

«Мы поклонялися владыкам…»

Мы поклонялися владыкам

И в блеске дня и в тьме божниц,

И перед каждым грозным ликом

Мы робко повергались ниц.

Владыки гневные грозили,

И расточали гром и зло,

Порой же милость возносили

Так величаво и светло.

Но их неправедная милость,

Как их карающая месть,

Могли к престолам лишь унылость,

Тоской венчанную, возвесть.

Мерцал венец её жемчужный,

Но свет его был тусклый блеск,

И вся она была — ненужный

И непонятный арабеск.

Владык встречая льстивым кликом, —

И клик наш соткан был из тьмы, —

В смятеньи темном и великом

Чертог её ковали мы.

Свивались пламенные лица,

Клубилась огненная мгла,

И только тихая Денница

Не поражала и не жгла.

«Когда звенят согласные напевы…»

Когда звенят согласные напевы

Ойлейских дев,

И в пляске медленной кружатся девы

Под свой напев, —

Преодолев несносные преграды,

И смерти рад,

Вперяю я внимательные взгляды

В их светлый град.

Отрад святых насытясь дуновеньем,

С тебя, Ойле,

Стремлюсь опять, окованный забвеньем,

К моей земле.

Во мгле земли свершаю превращенья.

Покорен я, —

И дней медлительных влачатся звенья,

О, жизнь моя!

«Разбудил меня рано твой голос, о Брама!…»

Разбудил меня рано твой голос, о Брама!

Я прошла по росистым лугам,

Поднялась по ступеням высокого храма

И целую священный Лингам.

Он возложен на ткани узорной,

Покрывающей древний алтарь

Стережет его голый и черный,

Диадемой увенчанный царь.

На священном Лингаме ярка позолота,

Сам он черен, громаден и прям…

Я закрою Лингам закрасневшимся лотосом,

Напою ароматами храм.

Алтарю, покрывалу, Лингам,

Я открою, что сладко люблю.

Вместе Шиву и Вишну и Браму я

Ароматной мольбой умолю.

«Насытив очи наготою…»

Насытив очи наготою

Эфирных и бесстрастных тел,

Земною страстной красотою

Я воплотиться захотел.

Тогда мне дали имя Фрины,

И в обаяньи нежных сил

Я восхитил мои Афины

И тело в волны погрузил.

Невинность гимны мне слагала,

Порок стыдился наготы,

И напоил он ядом жало

В пыли ползущей клеветы.

Мне казнь жестокая грозила,

Меня злословила молва,

Но злость в победу превратила

Живая сила божества.

Когда отравленное слово

В меня метал мой грозный враг,

Узрел внезапно без покрова

Мою красу ареопаг.

Затмилось злобное гоненье,

Хула свиваясь умерла,

И было — старцев поклоненье,

Восторг бесстрастный и хвала.

«Нерон сказал богам державным…»

Нерон сказал богам державным:

— Мы торжествуем и царим! —

И под ярмом его бесславным

Клонился долго гордый Рим.

Таил я замысел кровавый.

Час исполнения настал, —

И отточил я мой лукавый,

Мой беспощадно-злой кинжал.

В сияньи цесарского трона,

Под диадемой золотой,

Я видел тусклый лик Нерона,

Я встретил взор его пустой.

Кинжал в руке моей сжимая,

Я не был робок, не был слаб, —

Но ликовала воля злая,

Меня схватил Неронов раб.

Смолою облит, на потеху

Безумных буду я сожжен.

Внимай бессмысленному смеху

И веселися, злой Нерон!

Нюренбергский палач

Кто знает, сколько скуки

В искусстве палача!

Не брать бы вовсе в руки

Тяжелого меча.

И я учился в школе

В стенах монастыря,

От мудрости и боли

Томительно горя.

Но путь науки строгой

Я в юности отверг,

И вольною дорогой

Пришел я в Нюренберг.

На площади казнили:

У чьих-то смуглых плеч

В багряно-мглистой пыли

Сверкнул широкий меч.

Меня прельстила алость

Казнящего меча

И томная усталость

Седого палача.

Пришел к нему, учился

Владеть его мечом,

И в дочь его влюбился,

И стал я палачом.

Народною боязнью

Лишенный вольных встреч,

Один пред каждой казнью

Точу мой темный меч.

Один взойду на помост

Росистым утром я,

Пока спокоен дома

Строгий судия.

Свяжу веревкой руки

У жертвы палача.

О, сколько тусклой скуки

В сверкании меча!

Удар меча обрушу,

И хрустнут позвонки,

И кто-то бросит душу

В размах моей руки.

И хлынет ток багряный,

И, тяжкий труп влача,

Возникнет кто-то рдяный

И темный у меча.

Не опуская взора,

Пойду неспешно прочь

От скучного позора

В мою дневную ночь.

Сурово хмуря брови,

В окошко постучу,

И дома жажда крови

Приникнет к палачу.

Мой сын покорно ляжет

На узкую скамью.

Опять веревка свяжет

Тоску мою.

Стенания и слезы, —

Палач — везде палач.

О, скучный плеск березы!

О, скучный детский плач!

Кто знает, сколько скуки

В искусстве палача!

Не брать бы вовсе в руки

Тяжелого меча!

Собака седого короля

Когда я был собакой

Седого короля,

Ко мне ласкался всякий,

Мой верный нрав хваля.

Но важные вельможи

Противно пахли так.

Как будто клочья кожи,

Негодной для собак.

И дамы пахли кисло,

Терзая чуткий нос,

Как будто бы повисла

С их плеч гирлянда роз.

Я часто скалил зубы,

Ворча на этих шлюх.

И мы, собаки, грубы.

Когда страдает нюх.

Кому служил я верно.

То был король один.

Он пахнул тоже скверно,

Но он был властелин.

Я с ним и ночью влажной,

И в пыльном шуме дня.

Он часто с лаской важной

Похваливал меня.

Один лишь паж румяный,

Веселый мальчуган,

Твердил, что я — поганый

Ворчун и грубиян.

Но, мальчику прощая,

Я был с ним очень прост,

И часто он, играя,

Хватал меня за хвост.

На всех рыча мятежно,

Пред ним смирял я злость.

Он пахнул очень нежно,

Как с мозгом жирным кость.

Людьми нередко руган,

Он все ж со мной шалил,

И раз весьма испуган

Мальчишкою я был.

Опасную игрушку

Придумал навязать

Он мне на хвост: гремушку,

Способную пылать.

Дремал я у престола,

Где восседал король,

И вдруг воспрянул с пола,

В хвосте почуяв боль.

Хвостом косматым пламя

Восставил я, дрожа,

Как огненное знамя

Большого мятежа.

Я громко выл и лаял,

Носясь быстрей коня.

Совсем меня измаял

Злой треск и блеск огня.

Придворные нашлися, —

Гремушка вмиг снята,

И дамы занялися

Лечением хвоста.

Король смеялся очень

На эту дурь и блажь,

А все-таки пощечин

Дождался милый паж.

Прибили так, без гнева,

И плакал он шутя, —

Притом же королева

Была совсем дитя.

Давно все это было,

И минуло давно.

Что пахло, что дразнило,

Давно погребено.

Удел безмерно грустный

Собакам бедным дан, —

И запах самый вкусный

Исчезнет, как обман.

Ну вот, живу я паки,

Но тошен белый свет:

Во мне душа собаки,

Чутья же вовсе нет.

«Струясь вдоль нивы, мертвая вода…»

Струясь вдоль нивы, мертвая вода

Звала меня к последнему забытью.

Я пас тогда ослиные стада,

И похвалялся их тяжелой прытью.

Порой я сам, вскочивши на осла,

Трусил рысцой, не обгоняя стада,

И робко ждал, чтоб ночь моя сошла

И на поля повеяла прохлада.

Сырой песок покорно был готов

Отпечатлеть ослиные копыта,

И мертвый ключ у плоских берегов

Журчал о том, что вечной мглой закрыто.

«Высока луна Господня…»

Высока луна Господня.

Тяжко мне.

Истомилась я сегодня

В тишине.

Ни одна вокруг не лает

Из подруг.

Скучно, страшно замирает

Все вокруг.

В ясных улицах так пусто,

Так мертво.

Не слыхать шагов, ни хруста,

Ничего.

Землю нюхая в тревоге,

Жду я бед.

Слабо пахнет по дороге

Чей-то след.

Никого нигде не будит

Быстрый шаг.

Жданный путник, кто ж он будет,-

Друг иль враг?

Под холодною луною

Я одна.

Нет, невмочь мне, — я завою

У окна.

Высока луна Господня,

Высока.

Грусть томит меня сегодня

И тоска.

Просыпайтесь, нарушайте

Тишину.

Сестры, сестры! войте, лайте

На луну!

«Я жил как зверь пещерный…»

Я жил как зверь пещерный,

Холодной тьмой объят,

Заветам ветхим верный,

Бездушным скалам брат.

Но кровь моя кипела

В томительном огне, —

И призрак злого дела

Творил я в тишине.

Над мраками пещеры,

Над влажной тишиной

Скиталися химеры,

Воздвигнутые мной.

На каменных престолах,

Как мрачные цари,

В кровавых ореолах

Мерцали упыри.

Безумной лаской нежить

Во тьме и тишине

Отверженная нежить

Сбиралася ко мне.

И я как зверь скитался

В кругу заклятых сил

И скверною питался,

Но смерти не вкусил.

«Степь моя!..»

Степь моя!

Ширь моя!

Если отрок я,

Раскрываю я

Желтенький цветок,

Зажигаю я

Желтенький, веселенький, золотой огонек.

Ты цветков моих не тронь, не тронь!

Не гаси ты мой земной, золотой огонь!

Степь моя!

Ширь моя!

Если дева я,

Раскрываю я

Аленький цветок,

Зажигаю я

Аленький, маленький, красный огонек.

Ты цветков моих не тронь, не тронь!

Не гаси ты мой ясный, красный огонь!

Степь моя!

Ширь моя!

Вею, вею я,

Раскрываю я

Желтенькие, аленькие цветки,

Зажигаю я

Золотые, красные огоньки.

Ты цветков моих не тронь, не тронь!

Не гаси ты мой красный, золотой огонь!

Какие-то светлые девы

Какие-то светлые девы

Сегодня гостили у нас.

То не были дочери Евы, —

Таких я не видывал глаз.

Я встретил их где-то далеко

В суровом лесу и глухом.

Бежали они одиноко,

Пугливо обнявшись, вдвоем.

И было в них много печали,

Больной, сиротливой, лесной,

И ноги их быстро мелькали,

Покрытые светлой росой.

Но руки их смелой рукою

Сложил я в спасающий крест,

И вывел их верной тропою

Из этих пугающих мест.

И бедные светлые девы

Всю ночь прогостили у нас, —

Я слушал лесные напевы,

И сладкий, и нежный рассказ.

«Порой повеет запах странный…»

Порой повеет запах странный, —

Его причины не понять, —

Давно померкший, день туманный

Переживается опять.

Как встарь, опять печально всходишь

На обветшалое крыльцо,

Засов скрипучий вновь отводишь,

Вращая ржавое кольцо, —

И видишь тесные покои,

Где половицы чуть скрипят,

Где отсырелые обои

В углах тихонько шелестят,

Где скучный маятник маячит,

Внимая скучным, злым речам,

Где кто-то молится да плачет,

Так долго плачет по ночам.

Лунная колыбельная

Я не знаю много песен, знаю песенку одну.

Я спою её младенцу, отходящему ко сну.

Колыбельку я рукою осторожною качну.

Песенку спою младенцу, отходящему ко сну.

Тихий ангел встрепенется, улыбнется, погрозится шалуну,

И шалун ему ответит: — Ты не бойся, ты не дуйся, я засну.

Ангел сядет к изголовью, улыбаясь шалуну,

Сказки тихие расскажет отходящему ко сну.

Он про звёздочки расскажет, он расскажет про луну,

Про цветы в раю высоком, про небесную весну.

Промолчит про тех, кто плачет, кто томится в полону,

Кто закован, зачарован, кто влюбился в тишину.

Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну,

Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину, —

Тот поникнет, и не крикнет, и не пикнет, и поникнет в глубину,

И на речке с лёгким плеском круг за кругом пробежит волна в волну.

Я не знаю много песен, знаю песенку одну,

Я спою её младенцу, отходящему ко сну,

Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,

Глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну.

колыбельная

Много бегал мальчик мой.

Ножки голые в пыли.

Ножки милые помой

Мои ножки, задремли.

Я спою тебе, спою:

Баю-баюшки-баю.

Тихо стукнул в двери сон.

Я шепнула: — Сон, войди. —

Волоса его, как лен,

Ручки дремлют на груди, —

И тихонько я пою:

Баю-баюшки-баю.

— Сон, ты где был? — За горой.

— Что ты видел? — Лунный свет.

— С кем ты был? — С моей сестрой.

— А сестра пришла к нам? — Нет.-

Я тихонечко пою.

Баю-баюшки-баю.

Дремлет бледная луна.

Тихо в поле и в саду.

Кто-то ходит у окна,

II. ЗЕМНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

«Веришь в грани? хочешь знать?..»

Веришь в грани? хочешь знать?

Полюбил Ее, — святую девственную Мать?

Боль желаний утоли.

Не узнаешь, не достигнешь здесь, во мгле земли.

Надо верить и дремать

И хвалить в молитвах тихих девственную Мать.

Все дороги на земле

Веют близкой смертью, веют вечным злом во мгле.

«Злое земное томленье…»

Злое земное томленье,

Злое земное житье,

Божье ли ты сновиденье,

Или ничье?

В нашем, в ином ли твореньи

К истине есть ли пути,

Или в бесплодном томленьи

Надо идти?

Чьим же творящим хотеньем

Неразделимо слита

С неутомимым стремленьем

Мира тщета?

«Белая тьма созидает предметы…»

Белая тьма созидает предметы

И обольщает меня.

Жадно ищу я душою просветы

В область нетленного дня.

Кто же внесет в заточенье земное

Светоч, пугающий тьму?

Скоро ль бессмертное, сердцу родное

В свете его я пойму?

Или навек нерушима преграда

Белой, обманчивой тьмы,

И бесконечно томиться мне надо,

И не уйти из тюрьмы?

«Равно для сердца мило…»

Равно для сердца мило,

Равно волнует кровь —

И то, что прежде было,

И то, что будет вновь,

И темная могила,

И светлая любовь.

А то, что длится ныне,

Что мы зовем своим,

В безрадостной пустыне

Обманчиво, как дым.

Томимся о святыне,

Завидуем иным.

«Ветер тучи носит…»

Ветер тучи носит,

Носит вихри пыли.

Сердце сказки просит,

И не хочет были.

Сидеть за стеною, работником быть, —

О, ветер, — ты мог бы и стены разбить!

Ходить по дорогам из камней и плит, —

Он только тревожит, он только скользит!

И мертвые видеть повсюду слова, —

Прекрасная сказка навеки мертва.

«Неустанное в работе…»

Неустанное в