говорят: не вой!
Шумит, ревет, взывает в злости ярой:
– Хочу быть Розой или Кларой! —
Склонилась наконец к ее моленью власть,
Ей дали имя Роза,
Но что же за напасть!
Бунтует Роза, нет зимой мороза.
Кондукторша стояла у окна
Чрез Розу проходящего вагона,
И объяснила так она
Причину бунта, рева, стона:
– Вишь, на подъем она легка,
Наделает немало злого.
Да что с воды спросить? Жидка,
Нелегкие деньки
К нам в Ленинград приходят:
Волна вслед за волной повсюду колобродят,
Жидки.
Услышал эти речи
Внимательный и верный комсомол
И, взяв кондукторшу за плечи,
В милицию отвел.
Что жидко здесь, и что здесь густо,
Все объяснили ей. Идет домой,
Кричит: – Чтоб всем вам было пусто!
Вы слышите здесь недоразуменье,
Поставлено неверно ударенье.
Всем надо знать, что воды у реки,
Так точно, как и все напитки,
Бывают жидки,
А не жидки,
И говоря неверно,
Вождей заденешь Коминтерна.
4(17) января 1925
7 Нэпманские крестины
Средь множества затей
Задумал окрестить ребенка,
Не пролетарское ничуть,
Чтоб революцией не пахло,
Чтоб буржуазность не зачахла.
Что прежде украшало грудь
Чинуши старого? Владимир.
Чтоб дух чинуш не вымер,
Так назвал сына нэпман. Но, идя
К делам, он коммуниста встретил,
И тот с улыбкою заметил:
– Вы имя пролетарского вождя
Сынку-то дали: Ленин
Владимир был. Хвалю!
Отныне к красному Кремлю
Да будет путь ваш неизменен. —
И нэпман мой внезапно скис:
Затея глупая поникла.
Кричит, упившися до положенья риз:
– Судьбы-насмешницы каприз!
Зачем не вспомнил я Тезея и Перикла?
Историю бы почитать,
И он вопит, сердито глядя на ночь:
– Вот, ожиданием живи,
Родится ль Диоген Иваныч! —
Нет, нэпман, как ребенка ни зови,
Имен старинных взрывши рухлядь,
Все это будет только тухлядь
И соглашательская ложь,
И если сына назовешь
Сократом или Ариостом,
Смотри, не вырос бы прохвостом.
1(14) января 1925
Из дальних странствий возвратясь,
Орел застал большие перемены:
Где возвышались замковые стены,
Теперь развалины и грязь,
И вместо прежних сладких арий
Он слышит кваканье болотных тварей.
Премудрую Сову Орел спросил
(Он, видно, не читал газеты):
– Скажи, кто эти стены повалил?
Кто сбросил все мои портреты? —
Сова ему в ответ: – Орел, поверь,
Низы не так, как прежде, слабы:
Орлы царили встарь, – теперь
Повсюду правят Жабы.
19 марта (1 апреля) 1926
9 Паразиты
В одну страну явился паразит.
В короткое развел он время
Большое племя,
И стал на всю страну он знаменит.
Его названье в стих пускать негоже,
Но всяк о нем кричит,
Умы и совести тревожа.
– Как у меня их много завелось! —
– И у меня немало! —
– Не поздоровится, небось:
Одна всю ночь меня кусала! —
– А я уж как от них терплю:
– Собрать бы их, да всех под сапожище! —
– То не поможет, – говорит
Заехавший из дальних стран, буржуй на вил:
– Одно есть средство – жить почище. —
Когда бранят взволнованной толпой
Сосущих кровь из наших жилок,
Мне хочется сказать: – Возьмите хоть обмылок,
Умойтесь вольною водой.
11(24) января 1925
У совгражданки муж был инженер,
А сын – хороший семилеток.
Притом же сын был красный пионер.
Мы взяли мужа лишь для рифмы,
Чтоб не сказали, что слагаем миф мы,
И про него
Увидела совмать ребенка своего
В великом восхищеньи,
И спрашивает: – Милый мой,
Да что с тобой? —
– Я председатель был, провел я комсобранье! —
– За что же пало на тебя избранье?
Ты всех умней? —
– Ну, нету:
Считают умницей Подгузкину Совету. —
– Так всех бойчей? —
– Нельзя бойчей быть Лимонада Вцика. —
– Ну, всех сильней? —
– Сильнее всех Плевков Гвоздика. —
– Скажи ж мне, милый, почему
Ты избран был. В догадках я теряюсь. —
– Да очень просто, мама: потому,
Что послушаньем отличаюсь. —
С ним век свой проживешь недаром:
Послушен будь, – настанет срок,
Тебя назначат комиссаром.
7(20) января 1925
11 Садулевы дули и свиньи
Стоит перед судом Садуль.
Чего ж он ждет? Чего он просит?
Да нет, он сам принес мешочек дуль,
И буржуазным свиньям их подносит.
Честит он Мильерана, Клемансо,
И заскрипело колесо
Военно-судного процесса.
С Садулем что поделаешь? Ни беса,
И свиньям дуля не вкусна,
Тень Клемансо для них нужна.
Конечно, для Садуля
И не одна,
Да как судить его! Что надо свиньям прятать,
Он на суде разворошит.
Его со смертью не сосватать,
А буржуазным свиньям будет стыд.
Садуля трудно схряпать, – свой сломаешь хрящик,
Да так, что и не зачинишь.
Не лучше ль отложить
Да и молчок.
А русский мужичок
Наивно рассуждает:
– Не тронь дерьма, не завоняет.
3(16) января 1925
12 Свинья и свиньи
Жил в древности подлец, по имени Свинья.
Чем осрамился он, не знаю я.
Известно только то, что судьи порешили
Предать забвению, как пакостные были,
Его презренные дела,
И с той поры ко всем, имевшим гнусный норов,
Свиная кличка перешла.
Жил в том же городе какой-то боров,
И осрамился он: хозяйское дитя
Загрыз и съел, не с голода, шутя,
И стали звать его свиньею.
Потом и всех его детей
Прозвали кличкою такою.
Нет правды у людей!
Один лишь виноват, какая же причина,
Что мясо правнуков известно, как свинина?
Ведь если есть на свете Леф,
Не каждый из людей иль Каин, иль Азеф.
8(21) апреля 1926
13 Соловей и осел
Распелся Соловей над белой вешней Розой.
На ту беду в кусты пришел
И заревел на Соловья с угрозой
Большой Осел:
Он был один из тех, вы знаете, уродов,
Которые всегда позор своих же родов.
– Зачем поешь? О чем поешь?
Ослам к чему же роза?
Небось, нам песенки не заведешь
О крепком запахе навоза!
Поешь, как плачешь, ты, – с каких таких причин?
С ума, островитянин, спятил?
Послушай, как долбит, как славит стук машин
Ты на носу бы зарубил,
Что сладких буржуазных арий
Не должен слушать пролетарий.
И о цветах, как видно, ты забыл.
Какие воспевать прилично! —
Заголосил
Осел усердно, зычно,
Но все ж не очень гармонично.
Как быть теперь тебе, мой бедный Соловей,
Да и тебе, пленительная Роза?
Бояться ли речей
Любителя навоза?
За Розу и за Соловья
Ослу отвечу я:
Но кто ж, Осел, сказал, что пролетарский нос
Так жаден к прелестям навоза,
Что нюхать ни за что не станет вешних роз?
Ведь этак рявкнешь ты, пред хлебной стоя лавкой:
Пусть белый хлеб буржуй бы ел,
А ты, рабочий, черный чавкай!»
18(31) января 1925
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела, —
Революция пришла.
Жили барышни в палатах,
Где теперь Дворец Труда.
Кто ютился в тесных хатах,
Тот теперь пришел сюда.
В нищете долгонько бились
С пауком они сдружились,
Стало жить им веселей.
Что за чудо? Где причину
Раздобреть паук нашел?
Он, как нэпман, паутину
Пчелка в улье негодует:
– Тех же шей погуще влей.
3(1б) января 1925
15 Французская травка в москве
Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой,
И от нее душистым стал и сам.
Хорошее всегда знакомство в прибыль нам>.
Москва знакомится с Эрбеттом,
Эрбетт знакомится с Москвой.
В Париже Эррио при этом
Качает головой.
Он чует, что в после речистом
Чего-то прежнего уж нет,
И говорит, собрав совет:
«Вот город! Только поселись там,
Ах, скоро, скоро наш Эрбетт
В Париж приедет ярым коммунистом».
3(16) января 1925
«Согласятся все историки…»
Согласятся все историки,
Что рассказы без риторики
Поэтических речей.
Соловьи, цветы, зорь зарево,
И мечтаний чистых марево,
И природы благовения
18 сентября (1 октября) 1927
Анастасия
«Унесла мою душу…»
Унесла мою душу
На дно речное.
Волю твою нарушу,
Пойду за тобою.
Любила меня безмерно,
Всё отдала, не считая.
Любви беспредельной верный
В жертвенном пламени тает.
Не спасешь меня смертью своею,
Не уйдешь от меня и за гробом.
Ты мне – камень на шею,
И канем мы оба.
28 ноября 1921
«Я создал легенду любви…»
Я создал легенду любви,
Жизнь обратил я в сказку.
Что же, душа, благослови
Страшную сказки развязку.
Всё это сделал я сам,
Душу Тому я отдам,
Кому служил я послушно.
Кончаясь, улыбнуся я,
И улыбка моя не слукавит.
Страстная мука моя
Юных иногда позабавит,
И кто-нибудь слезы прольет
Над сказкою жизни жуткой,
И даже поэму сплетет
Мечтатель с душою чуткой.
6 декабря 1921
Колыбельная себе
Чадом жизни истомленный,
Тихо-тихо я пою,
Убаюкать песней сонной
Зыбку шаткую мою.
Спи, грозою опаленный,
Спи, от счастия спасенный,
Баю-баюшки-баю.
Вспомни верное кормило
Невозвратной госпожи,
Обо всем, что с Нею было,
Горько плача, потужи,
Всё, что звало и манило,
Всё, что было в жизни мило,
Туже в узел завяжи.
Вот, полуночная вьюга
Запевает: «Вью, вью, вью», —
Вея зыбко и упруго
Зыбку легкую мою.
Вышла светлая подруга
Из пылающего круга.
Баю-баюшки-баю.
Кто устал, тому довольно
Щедрых пытками годов.
В запреднльность он готов.
Руки сжавши богомольно
На груди, где сердцу больно,
«Истлевающие сети
Смертным хмелем перевью.
Покачаю в тайном свете
Зыбку жуткую твою.
Улыбаясь вечной Лете,
Спи, как спят невинно дети,
Баю-баюшки-баю».
8 декабря 1921
«Я дышу, с Тобою споря…»
Я дышу, с Тобою споря,
Ты задул мою свечу.
Умереть в экстазе горя
Не хочу я, не хочу.
Не в метаньях скорби знойной
Я умру, когда спокойный
Для меня настанет срок.
Умерщвлю я все тревоги,
На таинственном пороге
Я сожжению предам.
Обозревши путь мой зорче,
Сяду в смертную ладью.
Пусть мучительные корчи
Изломают жизнь мою.
13 декабря 1921
«Мой ангел будущее знает…»
Мой ангел будущее знает,
Но от меня его скрывает,
Как день томительный сокрыл
Безмерности стремлений бурных
Под тению своих лазурных,
Огнями упоенных крыл.
Я силой знака рокового
Одно сумел исторгнуть слово
От духа горнего, когда
Сказал: – От скорби каменею!
Скажи, соединюсь ли с нею? —
И он сказал с улыбкой: – Да. —
Спросил я: – Гаснут ли мгновенья
В пустынном холоде истленья?
Найду ль чертогов тех ключи,
Где все почиет невредимо,
Где наше время обратимо? —
И он ответил мне: – Молчи. —
Уста, как пламенные розы,
Таили острые угрозы,
Но спрашивать я продолжал:
– Найду ль в безмерности стремленья
Святую тайну воплощенья? —
Он улыбался, но молчал.
9 марта 1922
«Как я с Тобой ни спорил, Боже…»
Как я с Тобой ни спорил, Боже,
Как на Тебя ни восставал,
Ты в небе на змеиной коже
Моих грехов не начертал.
Что я Тебе? Твой раб ничтожный,
Или Твой сын, иль просто вещь,
Но тот, кто жил во мне, тревожный,
И много ль я посеял зерен,
И много ль зарослей я сжег,
Но я и в бунте был покорен
Твоим веленьям, вечный Бог.
Ты посетил меня, и горем
Всю душу мне Ты сжег дотла, —
С Тобой мы больше не заспорим,
Всё решено, вся жизнь прошла.
В оцепенении жестоком,
Как бурею разбитый челн,
Я уношусь большим потоком
По прихоти безмерных волн.
11 марта 1922
«Творца излюбленное чадо…»
Творца излюбленное чадо,
Храня безмерные мечты,
Под сводами земного ада
В отчаяньи металась ты.
Сожгла тебя трехмерных дымов
Мгновенно-зыбкая игра,
О, шестикрылых серафимов
Лазурно-чистая сестра!
Ушла ты в области блаженных, —
К тебе, в безмерность бытия,
В чертог среди восьми вселенных
Приду и я, любовь моя.
23 марта 1922
«Ты – Воскресение! Ты, Смертью смерть поправ…»
– Ты – Воскресение! Ты, Смертью смерть поправ,
Свершила темный путь, – скажу ль, необратимый?
– Я – Воскресение, и Ты со Мной, любимый.
Смотри, как радужно сверканье райских трав! —
– А горечь терпкая земных Твоих отрав,
И этот грозный рок, немой, неумолимый? —
– В обиде горестной, в тоске невыносимой
Прошла я тяжкий путь, но этот путь был прав. —
– Ко мне Ты низошла горящим серафимом.
Вся жизнь моя была во тьме ползущим дымом.
Простила ли Ты мне безумство диких дней? —
– Пред нами вечный мир, безмерный, многоликий.
Я – Воскресение! Во мне огонь великий!
Смотри, как тает дым тех низменных огней. —
15 апреля 1922
«По цветам, в раю цветущим…»
По цветам, в раю цветущим,
Влагу росную несущим,
Ты идешь, светла, легка,
Стебельков не пригибая,
Ясных рос не отряхая,
Мне
