пропахшей астрисом, загроможденной цветами и безделушками. Мимочка так устала, так тяжело у нее на душе, лучше остаться дома. Платье оттягивает ослабшие плечи, от шпилек разболелась голова.
В голубом халатике, вся окутанная разбившимися волнами тяжелых золотых волос, Мимочка садится в кресле у окна, где так любила сидеть с Дицом.
– Маленькая статуэтка на этажерке моей жизни, – вдруг слышится ей капризно-звенящий голос. – Поймите, я люблю в жизни одно искусство.
– Ну да, – все они выбрали только одно: Диц – живопись, Борегар – поэзию, даже у Кати и то теперь – «ремесло». А вот она, Мимочка, выросшая, как цветок в поле, никогда не думала: зачем, для чего. Ей нравится глядеть на небо, когда зажигаются ласковые вечерние звезды, обирать ландыши там, дома, в лиственной роще, читать Кнута Гамсуна. И быть может, всего этого хватило бы на ее немудреную жизнь, если бы не большой, холодный город, насмешливые витрины, суетливый трамвай, «приставашка» Катя.
Может быть, все они правы. Может быть, надо что-то сделать, на что-то решиться. Но Мимочка так не привыкла думать, так устала, так одна.
Очутиться бы ей теперь дома, в бабушкиной комнате, где пахнет мятой и лампадным маслом, забраться бы ей с ногами в большое дедовское кресло и заснуть бы сладко, позабывши все!
В комнате тепло, почти жарко. Нежный, восковой благоухает гиацинт, – томно раскрыл свои объятия и ждет. Его аромат, сладкий, мечтательный, что-то напоминает Мимочке, одурманивает усталую голову.
«Праздник, – думает она тоскливо. – Зачем это каждый год, зачем теперь?»
Дремлется, клонит ко сну… Тишина жуткая, пытливая, тягостная… Машинально, сквозь сон, оглядывает Мимочка вокруг, обводит рассеянным взглядом стены комнаты. Какие гадкие желтые обои, какой низкий потолок. Как могла она прожить здесь целый год, не замечая!
А что, если она проживет здесь еще десять, двадцать лет? Так вот, – просидит у окна, за которым шумит город, гудят трамваи, свистят автомобили? И ей страшно, вдруг так страшно, как еще никогда в жизни. Точно черная пропасть раскрылась вдруг.
Нет, ни за что! Она пойдет на все, послушается Катю, только не это. Лучше смерть, – только не эти желтые обои, не этот низкий потолок!
Форточка приотворилась, – снаружи доносится гул улицы, смягченный высотою. Свистят суетливые трамваи, звонят неугомонные конки. Ни на один миг не смолкает огромное, ненасытное чудовище. В монотонно беспрерывном ритме его движений снова те же неумолимые слышатся Мимочке голоса, те же властные призывы.
А из дома напротив, где освещены только два крайние окна, несутся звуки, тихие, жалобные, и кто-то, тоже одинокий и забытый, тоже тоскующий в этот вечер радости и печали, плачет о том, что розы осыпаются, песни умолкают, все проходит, ничего нет вечного.
И, уронив голову на руки, закрывшись разбившимися прядями тяжелых золотых волос, Мимочка плачет, долго и неутешно. Плачет об убитом Володе с кроткими, голубыми глазами, – о Соне, схоронившей себя заживо, о милом, далеком Дице, – о ландышах, по которым соскучилась, – обо всем светлом, мгновенном, преходящем, никогда не повторяющемся.
Потом, от горьких слез и тяжелых, докучливых мыслей, она засыпает, вся окутанная плащом рассыпавшихся золотистых волос. И снится Мимочке, что где-то она с Дицом на голубых качается волнах в раззолоченной лодочке, и ей так весело, так весело, так легко!
Лампада горит, освещая светлую голову, улыбающуюся последнему радостному сну. Маленький, белый ангел, который знает, что сегодня доцветают Мимочкины золотые сны, слетает с образа и задумчиво благословляет ее на долгую, мучительную, скорбную жизнь.
Золото королевы
Королева опять разлюбила. Молодая и прекрасная, изменчивая и жестокая, она пришла к Мануэлю де Монкайо последний раз ночью, когда луна стремилась, печальная, по безоблачному темно-голубому небу, – пришла к нему в сад королевского замка, в ту беседку над обрывом, где сказала ему два месяца тому назад первые слова любви. И теперь, холодная и спокойная, она говорила:
– Мануэль, я не люблю вас. Я в вас ошиблась. Прощайте.
И в ту же ночь он застрелился.
Торжественно хоронили его. Знаменитый публицист произнес на его могиле прочувствованную речь. Знаменитый поэт прочитал превосходное стихотворение, и оно произвело потрясающее впечатление на присутствовавших. Было много девушек, принесших цветы. Смерть из-за любви всегда волнует молодое воображение.
Через несколько дней после похорон Мануэля де Монкайо, королева облеклась в глубокий траур, чтобы посетить его могилу. Никому не сказала, от всех утаилась, ушла одна, через комнаты своей верной, привыкшей молчать, камеристки, через огороженную под окнами покоев королевы часть королевского парка, через узкую калитку в стенке, выходящей на пустынную уличку святой Варвары, что узкою каменною тропкою вьется над лазурным морем. На этой уличке королева опустила на лицо густую черную вуаль. Вышла на тихую площадь святой Варвары, против бокового фасада своего замка. Там королева взяла наемный экипаж до кладбища.
Тоскуя, вошла она в каменные ворота. Тоскуя, шла среди могил.
Аллея кладбища мирною своею тишиною отвеивала грусть молодой королевы. Какая успокоенность там, в земле!
Королева нашла кладбищенскую контору. На скамье у входа в дом сидели, разговаривая, несколько сторожей с серебряными галунами на воротнике и на рукавах. Они встали, увидевши подходящую к ним нарядную, в черном, черным вуалем прикрытую даму.
Королева тихо сказала:
– Покажите мне могилу Мануэля де Монкайо.
– Я знаю, – сказал угрюмый высокий старик. – Это в моем участке. Недавно хоронили. Как же, знаю!
Взял ключи, повел королеву. Бормотал:
– Рядом с женою положили. Не очень-то он долго о жене сокрушался. Королеве приглянулся. Да королева его разлюбила. Не вынес, бедняга, застрелился. Много на его могилу дам ходит. Цветы носят. Нужны ему цветы!
Скрипел, пересыпался песок под ногами королевы, скрипела, сухо пересыпаясь в ее ушах, старческая воркотня. Ах, сказка города – любовь королевы! Сказка, чтобы рассказать с полуулыбкою, легкая, забвенная сказка – вся жизнь королевы! Пройдет легким дымом, словно только приснилась кому-то, – синеокой, далекой, счастливой.
Прямы, расчищены дорожки. Цветы у могил. Кирпичные склепы, как нарядные дачки, в зелени прячутся. У них узкие окна, у них железные двери, над железными дверьми благочестивые надписи из святой книги да имена, полузабытые близкими; за дверьми мрак и молчание.
Остановился у одного склепа старый, сказал:
– Здесь. Шли, шли, да и пришли.
У входа в склеп Мануэля де Монкайо цвели красные цветки кошениального кактуса, – красные, как только что пролитые капли благородной крови.
Цветок сорвала королева, палец уколола, – капля крови на белом пальце красная выступила.
Маленькая капелька крови за всю его любовь, за всю кровь его!
Старик долго гремел ключами и ворчал тихонько что-то. Наконец он подобрал ключ и открыл дверь. Сказал королеве:
– Войдите. Осторожнее, – дверь низкая. Пять ступенек вниз. Я тут близко побуду, подожду.
Королева одна спустилась в прохладно-влажный сумрак склепа, – и холодны были ступени, и холодна была стена, на которую опиралась тонкая, в черной перчатке, рука молодой королевы.
Две каменные плиты лежали рядом. Одна была засыпана свежими цветами. Золотые буквы сложились в его имя, из-за цветов едва видны.
Долго стояла, безмолвно тоскуя, королева над гробницею Мануэля де Монкайо.
Она вспоминала о своей любви, об его любви. Сладостные, радостные припомнились ей ночные минуты, когда луна ворожила над их любовью, и вскипающие зеленоватою пеною под скалами волны шумно пели хвалу любви. И вспоминались золотые, дневные часы радостных ожиданий.
И за что она отвергла его, осудила? Так поспешно осудила, словно спеша уйти от него. Куда уйти? К кому, к чему?
Кто-то сказал ей, что ее любовью Мануэль мечтал воспользоваться для своего личного возвышения. Показали его письма, доказали, что он интриговал, заботился о делах, о связях. Поверила жестокая королева коварному навету. Всегда верила, когда ей говорили злое. Привыкла видеть в людях неискренность, лживость.
Но он любил ее сильнее, чем любят жизнь, – и вот убил себя. И что же теперь королеве честолюбие его и его бедные интриги! Перед бледным ликом смерти, под черным покровом печали, как все это казалось ей теперь ничтожным! И думала она: «У него была нежная и гордая душа. На высоту хотел взойти он, чтобы оттуда господином и победителем смотреть на широко синеющие дали жизни и мечтать о прекрасном и высоком, недоступном вовеки. Но не хотел он скупо и мелочно торговаться с жизнью. Когда она его обманула, когда она посмеялась над ним, он спокойно и гордо ушел».
– Прости меня, как я тебя прощаю.
Стала на колени, склонилась к его могильной плите, заплакала и шептала:
– До свидания в лучшем мире.
Слезы падали на холод камня. И, как этот камень могильный, холодна и спокойна была душа королевы.
Опустивши черную вуаль на лицо, королева вышла на аллею кладбища.
Ясно было вокруг и тихо. Синевато-золотая вечерняя грусть смиряла душу.
Старик, бренча ключами, из-за могил подошел к королеве. Бормотал:
– Долго ждал, а все же дождался. Да мне что ж! Я все равно при деле, – посмотрю, поправлю. Я не заглядываю в дверь, как другие.
Королева молча положила старику в руку золотую монету и тихо пошла к воротам.
Старик долго смотрел вслед за нею. Смотрел на золотую монету, качал головою и думал: «Должно быть, это сама королева. Приходила поплакать, помолиться, побыть с милым».
Тряся дряхлою головою, поплелся он к своему месту у дверей кладбищенской конторы.
Сидя там опять на скамье со своими товарищами, он долго бормотал что-то невнятное. Лицо его было желто и строго. Молодой могильщик сказал:
– Скучно что-то стало! Хоть бы ты, старина Хозе, рассказал нам про старые годы.
– Старина Хозе! – ворчливо ответил старик. – Хозе, ты думаешь, простой человек? Хозе служил самой королеве, отворял ей двери опочивальни.
Молодые люди смеялись. Но старик сказал строго:
– Над старым Хозе не надо смеяться. Старый Хозе умрет сегодня. Старый Хозе знает больше, чем надо.
Перестали смеяться и смотрели на старого с удивлением. Старик, тяжело шаркая подошвами пыльных башмаков, пошел в свою каморку. Там он положил золотую монету к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье.
– Старый Хозе служил самой королеве, – тихо говорил он Мадонне. – Сама милостивая королева подарила старому Хозе золотую монету. Моли Господа Бога, пресвятая Дева, за грешную душу нашей королевы.
Изнемогая от сладкого восторга, чувствуя, как вся сила оставляет его, он склонился на пол к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье, вздохнул глубоко и радостно, как засыпающий тихо ребенок, – и умер.
Говорили потом суеверные могильщики:
– Старый Хозе был праведник. Прекрасная дама в трауре приходила возвестить ему час его смерти.
Имогена
(из «Творимой легенды»)
Нежная графиня Имогена Мелладо наскучила принцу Танкреду. Письма его к Имогене с острова Кабреры были нежны, но кратки. Вернувшись в Пальму, принц Танкред посещал Имогену все реже и реже и, наконец, оставил ее совсем.
Имогена
