неутешно тосковала. Она все боялась чего-то и плакала. Не смела никому открыть своего горя. Догадывалась, что отец знает. Но он молчал и был печален, и это еще более угнетало Имогену.

В это время внезапно вернулся в Пальму, взяв отпуск на два месяца, жених Имогены, молодой Мануель Парладе-и-Ередиа, секретарь миссии в Париже. Он приехал раньше, чем его ждали дома и у Мелладо.

В Париже Мануель Парладе получил несколько безымянных писем из Пальмы. В них сообщалось, в выражениях откровенных и грубых, что Имогена полюбила принца Танкреда, что принц Танкред часто посещает ее и что об их связи уже знает вся Пальма.

Мануель Парладе не поверил этим письмам ни на одну минуту и с презрением бросил их в огонь. Да и как было им поверить! Письма от Имогены, правда, приходили к нему не так часто, как в первое время после их разлуки, но все-таки были нежны, как и раньше. Правда, очень кратки были иногда эти милые письма, но Мануэль Парладе объяснял это себе однообразием жизни Имогены в доме старого отца. Не о чем писать, и не пишет. Да и сам Мануэль Парладе не очень-то любил писать письма. И некогда было, – так много если не дел, то развлечений, удовольствий, интересных встреч, светских вечеров и веселых ночей.

Не поверил Мануель Парладе злым рассказам, но смутное беспокойство все же торопило его на родину.

В первый же день, полный нетерпеливого восторга, мечтая об Имогене сладко и влюбленно, он поехал из Пальмы в замок отца Имогены, маркиза Мелладо. Быстро мчал его легкий автомобиль. Быстро проносящиеся мимо, полуприкрытые пепельно-золотою дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе очаровательными. Безумное благоухание роз кружило ему голову и навевало сладостные мечты. В шуме волн и в шелесте листвы слышалось ему милое имя, а лазурь небес, облеченная в золотистый багрянец, напоминала фиалковую синеву глаз Имогены и смуглую багряность ее щек.

Старый маркиз Альфонс Мелладо принял Мануеля Парладе приветливо, но казался печальным и утомленным. Мануелю Парладе показалось, что он сильно постарел за эти несколько месяцев, когда они не виделись.

После нескольких минут обычного незначительного разговора о родных и друзьях, о последних новостях светской жизни в Париже и в Пальме в гостиную тихо вошла Имогена. Маркиз Мелладо сейчас же поднялся со своего места. Сказал:

– Простите меня, дорогой Мануель. Я устал и плохо чувствую себя сегодня. Позвольте оставить вас с Имогеною.

Он ушел. Имогена проводила его грустным, боязливым взглядом и робко подошла к Мануелю Парладе. Мануель Парладе, целуя руки Имогены, говорил:

– Как я рад, что опять вижу тебя, милая Имогена!

Имогена принужденно улыбнулась.

– Давно из Парижа? – спросила она.

Мануелю Парладе показалось, что Имогена словно испугана чем-то и очень смущена. С ловкостью благовоспитанного светского человека он пытался развлечь ее непринужденною болтовнёю. Все более и более удивляла Имогена своею молчаливостью, бледностью, подавленными вздохами. И тем, что она так похудела, даже немножко подурнела, и оттого стала еще более милая. Мануелю Парладе жаль было ее. И глаза у нее были с таким выражением, точно она недавно много плакала. Наконец Мануель Парладе спросил ее тревожно:

– Имогена, дорогая, что с тобою?

– Со мною? Нет, ничего, – тихо ответила Имогена.

Глаза опустила, отвернулась стыдливо.

Тихо по зеленым коротким травам ковра и по его рассыпанным алым розам подошла к рояли, приподняла черную, блестящую над клавишами крышку и дрожащими смуглыми пальчиками взяла несколько беглых аккордов. Потом стала перед роялью, как виноватая, склонила голову и перебирала желтую ленту около пояса. Улыбалась смущенно и жалко, дышала прерывисто. Бросила ленту, прислонилась спиною к доске рояли и руками делала маленькие неловкие жесты. Сказать что-то хотела, – и не решалась.

Мануель Парладе подошел к Имогене.

– Что ты скрываешь от меня, милая Имогена? – спросил он.

Заглянул ласково и тревожно в ее фиалково-синие глаза, опущенные опять к ровной мураве ковра. Имогена смущенно отвернулась. Ее лицо покраснело, как у ребенка перед плачем.

Мануель Парладе распрашивал Имогену нежно и осторожно, – что с нею? Что ее огорчает? Любимая кукла сломалась? Или его она разлюбила? Он целовал ее тоненькие, смуглые, смешные ручонки с длинненькими, тоненькими пальчиками – ручонки, привыкшие к забавным детским жестам. Имогена горько заплакала, по-детски громко, – и вдруг все лицо ее стало мокро от слез.

– Милый Мануель, я недостойна вас! – горестно воскликнула она.

– Дорогая, милая Имогена, что вы говорите! – в ужасе восклицал Мануель Парладе. – Или случилось с вами что-то страшное?

Плача говорила Имогена:

– Я очень нехорошая. Я скрывала мою вину от вас. О, какая нехорошая! Вот, я вам все расскажу.

Горько плача, рассказала ему Имогена о своей измене, о кратком своем счастии и о своем горе.

– И вот оставил, бросил, забыл меня!

Такими словами закончила Имогена свой простодушный рассказ. С ужасом и с тоскою смотрела она в побледневшее лицо Мануеля, надменно-прекрасное молодое лицо, на котором боролись гнев и отчаяние.

– Ты мне изменила! – воскликнул Мануель Парладе. – Ты обманула меня, Имогена!

Имогена, рыдая, стала перед ним на колени. Восклицала:

– Убейте меня, милый Мануель! Я не стою того, чтобы жить в этом свете, чтобы смотреть на это солнце. Убейте меня и потом забудьте, простите мне то горе, которое я вам причинила, и будьте счастливы с другою, более достойною вас.

Тронутый слезами и мольбами бедной Имогены, Мануель Парладе поднял ее, нежно обнял и утешал как мог. Восклицал:

– Бедная Имогена, ты не виновата. Не ты виновата. Я отомщу ему за тебя!

В мрачном отчаянии ушел Мануель Парладе от Имогены. Ему казалось, что жизнь его разбита навеки, что счастие для него уже невозможно, что гордое имя его предков покрыто неизгладимым позором.

Опять быстро мчал его легкий автомобиль, резкими металлическими вскриками сгоняя с дороги чумазых, черномазых ребятишек и возвращающихся с работ грубо крикливых и неприятно хохочущих женщин и девушек в белых грязных одеждах. Быстро проносившиеся мимо полуприкрытые пепельное-золотою дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе страшными картинами страны отверженной и проклятой. В безумном благоухании роз кружилась его голова и тоскою сжималось сердце. В шуме волн и в шелесте листвы слышались ему слова укора и проклятий. Яркая лазурь небес, облеченная в золотистый багрянец, распростирала над ним трепещущую и пламенеющую ярость.

Гневная, торопливая решимость умереть быстро созрела в нем. Пусть злое солнце совершает своей ликующий в небесах путь, сея на землю жгучие соблазны и распаляя кровь невинных глупых девочек, – Мануель Парладе уже не выйдет навстречу его смеющимся лучам.

Он написал несколько писем родным своим и друзьям и уже готов был умереть. И уже последние, предсмертные мысли бросили на его душу торжественный свет великого успокоения. Не прощая жизни и не досадуя на нее, уже чувствовал он холод в своей душе и покой и в последний раз, прощаясь, смотрел, как чужой, на привычную обстановку кабинета, не жалея любимых с детства вещей.

Но его мрачный вид и его суровое молчание заставили домашних опасаться, что, потрясенный изменою невесты, он лишит себя жизни, – и за Мануелем следили. Навязчивые и милые, домашние враги, всегда мешавшие гордым намерениям! Графиня Изабелла Альбани, старшая сестра Мануеля Парладе, вошла в его кабинет в то время, когда он заряжал свой револьвер.

– Что ты делаешь, Мануель, безумный! – воскликнула она и бросилась к нему.

Мануель Парладе поспешно выстрелил себе в грудь. Рука его от торопливости и смущения дрогнула.

– Не мешай мне умереть! – воскликнул он, стреляя.

Пуля пробила грудь слева от сердца, задела левое легкое, роя в теле темный путь вверх и влево, засела сбоку, между ребрами и, утративши всю свою силу, уже не могла пробиться еще на сантиметр, чтобы выйти на свободу из своего влажного, горячего плена. Мануель Парладе тяжело упал на руки подбежавшей сестре и лишился сознания.

Весть о несчастном случае с молодым Мануелем Парладе быстро разнеслась по городу. Узнала об этом и бедная Имогена. Ей сказала утром девушка, помогавшая ей одеваться. Острая боль пронзила сердце Имогены, и она почувствовала вдруг, что опять любит Мануеля.

В отчаянии бросилась Имогена к отцу. Она упала к ногам седого старика, простодушно-детским, отдающимся движением простирала к нему трепещущие руки, испуганная, горько презирающая себя и свою жизнь, и кричала:

– Это я во всем виновата! Негодная порочная, проклятая я!

Старый маркиз Альфонс Мелладо поднял Имогену и обнял ее. Руки его дрожали, и слезы струились из мутных синих старческих глаз на изрытые морщинами смуглые щеки и на седые усы. Он утешал Имогену нежно и горько бранил ее. Его ласковые слова исторгали из ее фиалково-синих глаз потоки слез и стыдом пронизали ее сердце, – его суровые укоры были радостны ей. Целуя дряхлые отцовы руки, умоляла отца Имогена:

– Накажи меня жестоко, меня, проклятую! Убей меня или заточи меня в монастырь! В подземную темницу посади меня, где бы я не видела света, голоса людского не услышала бы никогда. Но только теперь позволь мне идти к Мануелю, молить, чтобы хоть на минуту пустили меня к моему милому. А не пустят, – хоть постоять на улице у порога его дома, посмотреть на окна, за которыми он лежит. И потом вернусь, и возмездия буду ждать покорно.

Старый маркиз благословил Имогену и отпустил ее к Мануелю Парладе.

В тоске и страхе стояла Имогена у дверей спальни Мануеля Парладе. Графиня Изабелла Альбани укоризненно и ласково смотрела на Имогену. За нежно любимого брата готова была бы графиня Изабелла острый нож вонзить в грудь легкомысленной девочки, и повернуть нож в ране, и окровавленное тело бросить на землю, и топтать его ногами. Но сердцем любящей женщины Изабелла так понимала Имогену, так жалела ее, что сама охотно пошла бы к Мануелю просить его, чтобы он простил Имогену.

Имогена, горька плача, целовала ее руки и говорила:

– Я знаю, что не стою того, чтобы вы пожалели меня, и той милости не стою, о которой молю. Но вы все-таки будьте милосердны ко мне, сжальтесь над бедной грешницею, дайте мне только взглянуть на него, только взглянуть!

Графиня Изабелла сказал ласково и строго:

– Войдите, Имогена, но не волнуйте его ничем. Сегодня вы останетесь с ним только ненадолго, – он еще совсем слаб. Держите себя спокойно, не плачьте. Все идет хорошо. Не отчаивайтесь. Врачи говорят, что он встанет, – но теперь ему вредно волноваться.

Обрадованная Имогена лепетала:

– Бог наградит вас за вашу доброту, милая Изабелла. Я буду совсем тиха, я сниму здесь мои сандалии, я войду к нему босая и уйду скоро и плакать не стану.

Тихо ступая легкими ногами по