Разве ты не хочешь слышать слово правды? Вот в этом несчастье нашей жизни, что мы таим что-то друг от друга.
«Он все знает!» – думала Екатерина Сергеевна и плакала, плакала горько.
Тихо сказала она:
– Иногда счастие в этом.
Так, точно она хотела оправдать перед ним молчание всей своей жизни, то, что не сказала ему о своей любви к другому.
– Для меня, не для тебя счастье, – отвечал он.
Екатерина Сергеевна горестно воскликнула:
– Да в чем же правда? В мечте бездейственной или в деятельной жизни?
И больно, и сладко ей было думать, что в эту минуту она отрекается от мечты всей своей жизни.
Старградский спокойно сказал:
– Правда в том, чего хочет сердце.
Он приоткрыл дверь и сказал не громко, но так, что звучный голос его покрыл всю сумятицу разговоров и движений в гостиной:
– Девочки, пойдите ко мне.
Вошли Александра и Людмила.
– А где же Раиса? – спросил генерал.
– Она сейчас придет, – отвечала Александра. – Она молится с Уэллером. Дюбуа пошел за нею. Он очень милый и услужливый.
Старградский посмотрел на дочерей внимательно и сказал:
– Не оставляйте мать, девочки.
– Папа, будь спокоен, мы будем с нею, – сказала Людмила.
– Поддерживайте ее, – говорил отец.
– Папа, ради Бога, береги себя, – отвечала Людмила.
Старградский сказал, улыбаясь:
– Помнишь, кто писал: «Я к пулям не хожу, а ты запрети им ко мне летать»?
В это время, поспешная и легкая, в кабинет вбежала Раиса.
– Папа, береги мой образок, – он спасет тебя.
Спасибо, Раиса, твой образок всегда со мною. Ну а ты, самая умная, что скажешь мне?
Александра покраснела, стала перед отцом на колени, поцеловала его руку и сказала:
– Что смею сказать? Ты сам знаешь. Я буду за тебя молиться.
– И я, папа, – сказала Раиса.
По ее лицу текли радостные слезы, и когда она рядом с Александрою склонила свои колени перед отцом, она казалась легкою, белою и почти бестелесною. И такою светлою, что невольная зависть вошла в сердце Людмилы.
Старградский говорил Раисе:
– Знаю, милая, что ты будешь за всех за нас молиться.
XXII
Вечером в тот же день Буравов сидел в гостиной у Екатерины Сергеевны. Сестер не было дома. Они ненадолго ушли куда-то.
Слова незначительного разговора перемежались минутами взволнованного молчания. В большом волнении они смотрели друг на друга. Наконец Буравов тихо сказал:
– Катя, наконец я буду с тобою долгие дни. Прости, но я рад.
Екатерина Сергеевна смотрела на него испуганными глазами. Шептала:
– Сердце мое, сердце мое! Как оно бьется!
Буравов целовал ее руки и говорил:
– Оно хочет счастия, оно ждет радости.
– Счастия, радости! – повторяла Екатерина Сергеевна.
Какие слова! Точно из старой, забытой сказки! Теперь, в эти великие грозные дни, слова о личном счастии, о маленькой, уютной радости! Какая боль! Неужели он не знает, что теперь не надо говорить об этом? Или он, такой умный, такой мудрый, знает лучше?
Он повторял:
– Мы будем вместе, мы будем счастливы.
Как можно этому поверить? Словно испытуя свою душу, Екатерина Сергеевна тихо говорила:
– Нет, нет! Он будет сражаться, он будет в смертельной опасности, – как я могу в эти дни думать о счастии!
Буравов тихо покачал головою. О, эти женщины! Он всегда умеют создавать неожиданные препятствия. Он с ласковым укором говорил:
– Разве мужу твоему надо, чтобы мы сами отбросили от себя сладкие минуты счастия?
Звякнул в передней колокольчик. Послышались голоса девушек. Екатерина Сергеевна пугливо смотрела на дверь. Буравов встал и задумчиво ходил по комнате.
XXIII
Вошла Раиса. Она была в беспокойном, нервном настроении и казалась слишком веселою. Шаловливо сказала она Буравову:
– Не думайте, что я поеду с вами.
– А как же? – спросил Буравов.
– Спрячусь в погреб, и вы меня не найдете.
– Как же не найду, если вы сами сказали, что спрячетесь в погреб?
– Да, но я ведь не сказала, в какой погреб. А потом – к отцу Григорию.
Мать смотрела на Раису, укоризненно покачивая головою. Буравов сказал досадливо и наставительно:
– Блаженная Раиса! Не разберешь, шутите вы или говорите серьезно. А разве можно шутить в такие значительные дни? Теперь надо работать.
– И молиться, – тихо сказала Раиса.
XXIV
Через день выехали. Автомобиль, купленный Буравовым, оказался поместительным и сильным. Но ехали не так скоро, как бы хотелось. Дороги были очень плохи. Недаром потом немцы жаловались, что русские пять лет, готовясь к войне, портили дороги. Не раз приходилось останавливаться для починок. Трудно было доставать бензин. Быстрой езде мешало и то, что дороги были загромождены обозами и людьми. С пограничных местностей бежали обыватели, напуганные разговорами о германских жестокостях, а немало было и таких, которые и сами испытали все ужасы тевтонского нашествия. Бедные люди, среди которых было много евреев, тащили кое-какой, спешно захваченный скарб, кто на телегах, кто на тележках, тачках, кто на своих собственных спинах. Шли и ехали испуганные, плачущие люди, кое-как одетые, и плачущим гвалтом их стонали и теснота дорог, и околодорожные просторы неубранных полей.
Сколько рассказов наслушались! Самых невероятных и ужасных. Сколько разных людей видели!
Останавливались то в харчевнях, то в гостиницах, то на вокзалах, то просто в чьем-нибудь гостеприимном доме. На каждой остановке приходилось раздавать деньги и пищу голодным детям с ужасными, жалкими и жадными глазами.
Везде, где проезжали, было тревожное настроение. Граница была близка, и везде ходили слухи, что русская армия, повторяя двенадцатый год, отступит в глубину страны, чтобы приготовить врагу гибель. Счастливыми считались те, кто мог бежать далеко-далеко, дальше черты оседлости. Но не всем было дано и это жалкое счастие.
Наконец в маленьком уездном городке застряли основательно, дня на три: автомобиль надо быпо чинить. А отъехали едва верст шестьдесят. Поместились, очень тесно, в гостинице, но почти все время проводили то на улицах города, то в буфете вокзала.
Иногда расспрашивали, иногда пассивно слушали отрывки тревожных разговоров. На вокзале говорили про разрушение немцами пограничного русского города.
– Провокаторский выстрел!
– Просто с перепугу сами своих жарили, за русских приняли.
– И разрушили почти весь город.
– Ну на это только немцы способны.
События уже сделали людей доверчивыми к страшным слухам.
Буравов озабоченно повторял:
– Что вы поделаете с этим народом! Этот ужасный, угрюмый человек говорит, что раньше, как завтра, автомобиль не будет готов.
Екатерина Сергеевна кротко улыбалась и говорила:
– Ну что ж делать, подождем!
Какая-то старуха, по виду торговка, утешала плачущую девушку, очень красивую и очень испуганную:
– Не плачь, не плачь, милая. Отца не вернешь, конечно. Горе, конечно, Господи, да уж что убиваться-то! Бог их накажет, немцев проклятых.
Сестры смотрели на нее и на молодую красавицу испуганными глазами. Она исчезла с дочерью в каком-то темном углу.
Передавались страшные рассказы. Не разобрать иногда было, наяву ли это или кошмарный сон. Но, несмотря на усталость, сестры чувствовали себя очень бодрыми. Их поддерживало нервное возбуждение, да и сказывалось суровое, спартанское воспитание, которое получили они в родительском доме.
Екатерине Сергеевне иногда казалось, что целые годы прошли с тех пор, как ее Сережа ушел на войну. А посчитает дни, – и месяца еще нет. Особенно удручало то, что со времени отъезда нельзя было получить никакой вести ни от Сережи, ни от Ельцова. Утешали себя мыслью, что письма будут в Москве.
XXV
Обедали в буфете вокзала. За соседним столиком сидел плотный господин германской наружности. У него был очень веселый и гордый вид. Буравов встречал его, – это был технолог Мюллендорф; он уже давно жил в России, работая на каком-то заводе.
Вслушавшись в разговор Буравова со Старградскими, он сказал очень уверенно:
– Наши скоро придут в Москву.
Все поглядели на него с удивлением. Он не казался пьяным.
Александра спросила:
– Кто это ваши?
– Германская армия, – отвечал Мюллендорф. – Я говорю, что очень скоро наши войска войдут в Москву.
Раиса засмеялась.
– Пленными? Так их и дальше Москвы отправят.
– Раиса, не дразни его, – тихо сказала Людмила.
Ей казалось вполне естественным, что в начавшейся войне германцы победят. Слова этого господина поэтому не казались ей ни смешными, ни дерзкими.
Екатерина Сергеевна тихо спросила Буравова:
Буравов рассказал ей, что знал о Мюллендорфе. А тот, отвечая Раисе, говорил:
– Нет, не пленными, а победителями. Наши уже пришли в Брюссель. Сначала возьмут Париж, усмирят французов, и потом сюда.
– Париж! О, милый город! – воскликнула Раиса. – Нет человека на земле, который не заплачет о Париже. Москва, Париж, Лондон – вот настоящие великие города.
– У нас очень хорошее войско, – хвастался Мюллендорф, – и пушки очень хорошие. Наши цеппелины летят вверху и несут с собою смерть и разрушение.
– Пушки у вас, может быть, и не хуже наших, а только солдаты у вас поплоше, – отвечала Раиса.
Мюллендорф покраснел и надулся.
– Немцы никого не боятся, – сказал он.
– Кроме казаков, – со смехом сказала Раиса.
Мюллендорф смутился.
– О, ваши казаки!
Подумав немного, он продолжал уже не так уверенно:
– Нет, немцы и казаков не боятся. Наш кайзер Вильгельм – великий человек.
Раиса, всплеснув руками, обратилась к Буравову:
– Неужели они все такие? Фрау Нахтигаль, этот господин, – все поют одно и то же и петушатся нестерпимо.
Буравов сухим тоном начал говорить ей что-то весьма несомненное о превосходстве германской культуры. Екатерина Сергеевна говорила Мюллендорфу:
– Россия и с Наполеоном справилась, справится, Бог даст, и с Вильгельмом.
Мюллендорф презрительно засмеялся.
– Наш Вильгельм выше Наполеона.
Раиса, не дослушав Буравова, вскрикнула:
– О, что он говорит! Вильгельм выше Наполеона? Разве только ростом. А вы слышали, какие варварства были совершены германцами в Бельгии! Ваши солдаты истязали женщин и детей, воевали с безоружными…
Мюллендорф кивал головою, словно слышал что-то очень приятное и верное.
– Да, – сказал он внушительно, – это – проявление силы, себя сознающей. Никто не смеет становиться поперек дороги нашей армии.
Взволнованная и раскрасневшаяся, Раиса говорила:
– Нет, ваши войска совершают нечестивое дело. Недаром великодушные англичане вооружились против Германии.
– Наши их разобьют, – хвастливо сказал Мюллендорф.
– Не рано ли хвалиться? – сказала Александра. – Предсказаний таких вы бы лучше не делали.
– Почему же, позволю себе вас спросить?
– Потому что вы в русском городе и говорите с русскими людьми.
Раиса, краснея и волнуясь, говорила:
– Жребий войны в руках Божьих. Мы – русские, верим, что не в силе Бог, а в правде. Только благочестивые владеют миром. Дело наше правое, мы сильны, мы хотим победить и победим.
Голос ее звенел, и глаза блестели.
Мюллендорф сердито отошел. Буравов принялся упрекать Раису, зачем было оскорблять немецкие чувства этого человека.
Раиса не знала, чувствовать ли себя виноватою. Она робко сказала:
– Он наши русские чувства оскорблял.
Но к Буравову присоединилась, как всегда в таких случаях, Людмила. Она доказывала, что Мюллендорф – иностранец, и что к нему надо
