мглистый был полусвет. Заспанная баба стояла над лестницей, собираясь мыть пол. Ряд белых дверей молчал тревожно. Раиса повернулась к вышедшей за нею Александре и почувствовала вдруг, что тревожная тишина коридора душит ее слова.
– Выйдем отсюда, – сказала она.
Прямо перед их дверью была дверь на лестницу, ведущую во двор. Александра и Раиса вышли во двор и на улицу.
Предутренний ветер свежо и влажно обвеивал их непокрытые головы. Предутренняя резкая прохлада и влажные от ранней росы камни мостовой сурово и нежно ласкали их ноги.
Сестры сели на скамью бульвара. И Раиса рассказала Александре свой сон, – про Реймс, про Сергея. Но про Ельцова еще не посмела сказать ей теперь.
XXIX
И утром автомобиль все еще не был готов. Опять тоскливо ходили по городу, встречая толпы беглецов из разоренных мест, раздавая голодным кое-какие деньги и хлеб. Несколько раз приходили на станцию, завтракать, обедать и, главное, узнавать новости.
Уже привычным становился этот буфетный зал со столиками, чемоданами, узлами, весь этот шум, смятение, множество незнакомых лиц, то радостные, то тревожные голоса.
Разнесся слух, что подходит поезд с пленными. Говорили, что целая дивизия сдалась. Другие говорили, что батальон или что два полка. Уже знали, что среди солдат славян много, и что они совсем, как наши, а офицеры сидят злые-презлые. Говорили, что один офицер в санитара стрелял и убил. Тот, будто бы, подошел к нему на поле после битвы, нагнулся, а пруссак в него прямо в упор выстрелил.
– Вот звери! – восклицали простодушные слушатели.
Спрашивали:
– Что ему будет?
Другие, с видом знающих, отвечали:
– Известно что, – расстреляют.
XXX
Поезд пришел, и в самом деле привезли пленных пруссаков, пять офицеров и сотни полторы рядовых. Зоркая Александра, идя по платформе, увидела в окне одного вагона надменное лицо пленного офицера. Он быстро отвернулся, но она была уверена, что это – Шпрудель. Вернулась в зал. Лицо Раисы было бледное и испуганное, словно и она знала об этом. Александра отвела ее в сторону и зашептала:
– Можешь представить, я видела Гейнриха. Думаю, что не ошиблась. Он взят в плен.
– Саша, милая, не говори об этом Людмиле, – просила Раиса. – Пойми, Саша, им лучше не встречаться. Если я даже говорю неправду, то все же теперь, после всех этих ужасов…
Александра сразу поверила в Раисин сон, и тоже думала, что было бы лучше, если бы Людмила не видела Шпруделя. Она быстро глянула туда, где осталась за столиком Людмила, – хотела под каким-нибудь предлогом увести ее в город. Но Людмилы там уже не было. Сестры тревожно переглянулись.
– Надо ее поискать, – сказала Александра.
Обежали всю станцию, – нигде Людмилы не нашли. Вдруг Раиса вскрикнула:
– Саша, смотри, они уже встретились!
В кабинет начальника станции входил Шпрудель, сопровождаемый двумя солдатами с ружьями. За ним шла Людмила, и с нею молодой поручик, сопровождавший пленных. Он говорил Людмиле:
– Только на пять минут. Я беру на себя большую ответственность. Только имя вашего доблестного отца заставляет меня исполнить ваше желание.
Людмила и Александра вошли за ними. Дверь захлопнулась. Шпрудель холодно поклонился им. С выражением необычайной надменности он сказал поручику:
– Напрасно вы берете на себя эту ответственность. Заметьте, что я не давал вам слова.
Поручик спокойно ответил:
– Ну, убежать вам не удастся. Здесь солдаты.
И отошел к окну. Людмила обнимала Шпруделя и говорила:
– Гейнрих, как я рада, что ты не ранен!
– Я в отчаянии, – сухим, неприятным тоном говорил Шпрудель, – что мне пришлось встретиться с тобою в такой обстановке. Но, когда я тебе расскажу, ты увидишь, что у нас не было никакой возможности пробиться. Мы все же исполнили свой долг и сделали то, что нам было поручено.
Этот тон и эти слова раздражали Раису. Она подошла к Шпруделю и спросила:
– Шпрудель, что вы сделали с Сережею?
Людмила вздрогнула и с испугом глядела на Раису. Александра тянула ее за рукав и шептала:
– Раиса, молчи!
Шпрудель холодно и надменно глянул на Раису и сказал:
– Я не видел вашего брата, Раиса.
– Вы его убили! – кричала Раиса.
– Странное обвинение! – пожимая плечами, говорил Шпрудель. – Я сам готов был отдать свою жизнь. Дочь воина, вы имеете странное представление о войне.
Людмила заплакала. Говорила:
– Милый, не слушай ее. Эта война – такое несчастие! Мы все потеряли головы.
Шпрудель отворачивался от горящего взора Раисы. Он вспоминал рассказы о Раисиных снах, – в России он привык на все обращать внимание, – и теперь его самоуверенность колебалась холодным ужасом. Он думал, что эта взбалмошная девушка, пожалуй, и в самом деле ясновидящая. Ведь никто же не мог рассказать ей того, что случилось с ним третьего дня. Даже и его совесть была смущена воспоминанием о смерти Сергея, того славного юноши, который любил его, как любил всех, с кем встречался. Он бормотал, пожимая плечами:
– Но все же, – такие слова! «Голова должна воспитать сердце».
XXXI
На платформе слышались чьи-то крики и рыдания. Поручик подошел к двери и пропустил Екатерину Сергеевну и старуху с плачущею дочерью, которых сестры заметили еще вчера. Девушка, рыдая, кричала:
– Он! Это он!
– Кто он? – спросила Александра.
– Он, этот прусский офицер, приказал расстрелять моего отца!
– Сумасшедшая! – презрительно сказал Шпрудель.
Старуха старалась успокоить девушку.
– Пойдем, пойдем, милая! – говорила она.
Заметив, что Александра и Раиса смотрят на них с участием, она говорила им полушепотом:
– Немцы обижали ее, ну, конечно, старик заступился, ударил немца, ну, конечно, его и расстреляли. Что делать, война, мы это понимаем, ну, а она все плачет.
– Этот самый офицер? – спросила Александра.
Старуха плача говорила:
– Этот, не этот, что тут, – старика убили, не вернешь. Торговлишка была, все сожгли, разграбили, как сами живы остались, не знаю. Что на нас, только то и осталось. И уж как только выбраться удалось, не пойму. Конечно, здесь отдохнули немного, ну, а вот девушка все плачет. Пойдем, пойдем, милая, – говорила она девушке.
Раиса спросила Шпруделя:
– Отчего же вы не скажете, правду ли говорит эта девушка?
– Я не обязан отвечать на нелепые вопросы, – со злостью сказал Шпрудель.
Людмила с ужасом смотрела на девушку, которая в отчаянии ломала руки и выкрикивала бессвязные слова. Раиса подошла к поручику.
– Уведите его. На нем слишком много русской крови, – сказала она.
Шпрудель задрожал от злости и закричал:
– О, баранья голова! Только русские могут быть так бестолковы. «Дух мужчины – разрушенье, дышит силой роковой». Прощай, Людмила, – до лучших времен.
Людмила с ужасом смотрела на него. Он поцеловал ее руку, она коснулась губами его лба. Поручик подошел к ним.
– Простите, – сказал он Раисе.
Шпруделя увели. Людмила подошла к Раисе и глядела на нее глазами, полными слез.
– Раиса, безумная Раиса, что ты ему говорила? Неужели все это правда? Что же мне, умереть?
Раиса обнимала и утешала ее нежными словами.
XXXII
Меж тем Екатерина Сергеевна разговорилась с молодым поручиком. Оказалось, что он бывал прошлою зимою в их доме. Он с восторгом говорил о военной деятельности генерала Старградского и о той популярности, которою уже окружено его имя. Екатерина Сергеевна молодо краснела от гордости. Она спросила:
– Вам с пленными, должно быть, много хлопот? Неприятная обязанность.
Поручик махнул рукою и сказал:
– Да уж и не говорите! Жалуются, что их посадили в вагон третьего класса! Так шумели. А во второй или первый класс посадить не было никакой возможности! Вагонов нет, надо раненых офицеров поместить. Так теперь они требуют себе шампанского! Мы, говорят, офицеры, нам полагается. Можете представить!
– Дайте им пива, – улыбаясь сказала Екатерина Сергеевна.
– Нет, им подали чай. Вина и пива они не получат.
Видно было, что молодой человек очень раздражен заносчивостью пруссаков. Раиса, вслушавшись в разговор, спросила:
– Вы слышали, что здесь говорила эта девушка? Ее отца убили за то, что он за нее заступился. Это ужасно! И если преступник в ваших руках…
– Да, ее спросят, – сказал поручик. – Только ее мать едва ли признает офицера. Вы знаете, русские слишком мягкосердечны. Они предпочитают прощать.
Раиса склонила голову. Вдруг ей стало стыдно, что она с такою нетерпимостью говорила со Шпруделем. Она подумала: «Да, может быть, так и надо. Бог рассудит».
XXXIII
Кое-как добрались наконец до Москвы. Москва была полна заботами о раненых, – и Старградские, все четверо, и Буравов пристроились немедленно в попечительства и лазареты. Дни их были наполнены тяжелою, хлопотливою деятельностью.
Скоро пришло известие о том, что Ельцов и Сережа убиты в одном и том же сражении. Как описать чувства матери, жены, сестер? Их высокую скорбь, их святые слезы почтим благоговейным молчанием. В скорби своей и в слезах он были не одиноки. Труд развлекал и почти утешал их.
И еще было им утешение, – быстро возраставшая воинская слава генерала Старградского. Он был неутомим и бесстрашен. Вражеские авиаторы не однажды выслеживали его, не раз были пробиты осколками снарядов стенки его везде успевавшего автомобиля, но Бог хранил его во всех опасностях. Солдаты почитали его за храбрость и любили за его простоту, доступность и неустанное попечение о их нуждах. Они слепо верили ему и знали, что имя его неразлучно с победою.
Александру утешал ее сын. Он был еще очень мал, но она думала, что вырастит его сильным и мужественным человеком. Раиса, видя, что она довольно спокойна, решилась рассказать ей конец своего сна.
Тяжелее всех было Людмиле. Она узнала, где Шпрудель, писала ему, получила несколько писем. Письма его были напыщенно-нежны и почему-то больно ранили ее душу.
С сестрами и с матерью Людмила никогда не говорила о Шпруделе. Когда мать заговаривала о нем, Людмила багряно краснела, молчала или заговаривала о другом, или под каким-нибудь предлогом выходила из комнаты.
Мать думала, что Людмиле тяжело говорить о Шпруделе. Он сражался против нашего войска, и Людмила все-таки любила его. Какою печалью должно было томиться ее сердце!
Потом она стала внимательнее присматриваться к Людмиле. Какая-то значительная перемена совершилась в этой девушке. Ее суждения уже не были так уверенны и решительны. Совершенно несвойственная ей раньше мягкость была разлита в ее словах и движениях. И особенно две черты удивляли и радовали мать: Людмила сдружилась с Раисою, с которою прежде обращалась несколько свысока; и, может быть, в связи с этою дружбою, Людмила начала читать книги о религиозных вопросах и стала почти так же набожна, как и молитвенная Раиса. И уже не улыбалась ее заботам о лампадках перед образами.
XXXIV
Однажды вечером мать и Александра остались дома одни. Александра сидела у себя, смотрела на портрет мужа и плакала.
– Саша, можно посидеть с тобою?
–
