обессилят. Наше горе превратится в радость. Мы будем жить, работать, надеяться. Если не для себя, то для других, для многих.
– Милые дочери, – сказала мать, – я завидую вашему горю. Мой избыток счастия…
Она не кончила и заплакала. Раиса подняла голову и, все еще стоя на коленях, смотрела на мать. Ее голос звучал нежно и повелительно, когда она говорила:
– Мама, ты будешь верна.
Екатерина Сергеевна грустно улыбнулась.
– Дитя мое, ты хочешь, чтобы я повторила слова пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана, и буду век ему верна». Да уж не знаю, буду ли я хорошею актрисою для этой роли?
Все с тою же настоятельностью говорила Раиса:
– Отец скоро придет к нам. Что же тогда ты, мама? Развяжешь или свяжешь?
Мать повторила тихо и задумчиво:
– «И буду век ему верна!»
Тоскуя и плача, говорила она:
– Сердце мое! Сердце мое! Воскресни, печаль моя светлая!
Раиса утешала ее:
– Сердце твое бьется в надежде воскресения! В эти дни над нашими головами зажигаются венцы великих надежд.
XXXVII
В этот день утром Екатерина Сергеевна получила письмо от Буравова. Знакомый почерк на конверте взволновал ее необычайно: ведь они встречались каждый день или где-нибудь на работе, или он приходил к обеду, или вечером, – зачем же письмо? Значит, что-то необычное.
Он писал, что ему необходимо поговорить с нею окончательно, что неопределенное положение тяготит его. С трогательным красноречием он напоминал ей первые дни их юной любви, умолял вернуться к нему и покончить навсегда с уже ни на что ненужною ложью жизни. Он просил назначить ему время, когда они могли бы поговорить наедине.
И вот вечером они сидели вдвоем и говорили, – все о том же, о безнадежном. Свет электрической лампочки под малиновым колпаком оставлял гостиную в полумраке, озаряя только узкий круг у дивана и их бледные, трепетные руки. Угли в камине слабо тлели, вея легким жаром на их лица.
– Нет, – сказала она, – как же я оставлю тот дом, который мы с ним вместе создавали? Война окончится победою, он вернется гордый и радостный, – и что же его встретит? Нанести ему такой удар в его торжественный день! Отравить радость победителя!
– Но ты его не любишь! – сказал он.
Самые сокровенные глубины своей души пытала она, – что в ней? Любовь? Отвращение? Привычка? Равнодушие? И верное сердце говорило ей, что ее с мужем соединила не мечта любви, а непобедимая любовь к жизни. Эту жизнь они создали, как умели, она ли ее разрушит? Мечта любви, что же она? Им, соединенным жизнью, надо быть вместе, до гроба быть вместе!
Томя и тревожа, но не побеждая, звучали в ее душе слова ее старого друга. Любовь, любовь, подавленная когда-то, отчего же ты теперь не восстанешь и не победишь?
Он говорил настойчиво и трогательно:
– Катя, я спрашиваю тебя в последний раз. Подумай, в последний раз в нашей жизни. С кем ты хочешь быть, с ним или со мною?
И уже как будто «то в высшем решено совете, то воля Неба», – не думая, почти не слыша себя, не зная, что скажет, как покорная иной воле, она сказала:
– С ним.
И так решителен был звук ее голоса, что Буравов почувствовал вдруг все бессилие свое. Любовь, любовь, как можешь ты перейти в такое жалкое бессилие?
Но все еще не веря печальной правде, он спросил:
– Ты твердо решила?
И она отвечала:
– Твердо решила. Прости, милый, милый, – иначе я не могу.
Буравов молча сжал ее руку и смотрел ей в глаза. Она заплакала. Он тихо поцеловал ее, – в последний раз, поцелуем нежным, но холодным и безрадостным, – и ушел.
XXXVIII
Раиса была обрадована, – и второе ее предчувствие сбылось. Уэллер, легко раненый в руку, был привезен в Москву. Старградские решили взять его из лазарета к себе, и Раиса поехала за ним.
Уэллер был все такой же спокойный и сдержанный. Но блеск его глаз выдавал Раисе, что он рад и счастлив. Они сидели в быстро мчавшемся автомобиле, говорили о чем попало и улыбались друг другу. Когда уже автомобиль останавливался перед подъездом, Уэллер тихо и быстро спросил:
– Что вы теперь мне скажете, Раиса?
Раиса вспыхнула и ответила так же тихо и торопливо:
– Теперь да. Теперь вы нам не чужой.
Уэллер крепко сжал ее руку.
– И я смею сказать: ты – моя?
– Твоя, завоеванная тобою.
– Мы пойдем помолимся вместе?
– Да, помолимся, – улыбаясь, отвечала Раиса.
XXXIX
Через два дня после первого посещения Шпруделя он появился вторично. Кончая обед, сидели в столовой, когда горничная сказала, что пришел господин Шпрудель. Людмила побледнела, Раиса вскрикнула:
– Опять!
Уэллер начал было:
– Позвольте мне…
Но Екатерина Сергеевна сказала горничной:
– Просите в гостиную.
Когда горничная вышла, Александра спокойно сказала:
– Конечно, надо его принять. Но это будет последний раз.
Шпрудель, еще более худой и зеленый, вошел в гостиную. Там никого еще не было. За закрытою дверью слышны были голоса. Шпрудель подошел к столу, стоявшему у окна, тихо выдвинул ящик, вынул револьвер и спрятал его в карман. Потом он стал ходить по комнате. Ждать ему пришлось недолго, – дверь открылась, вышли сестры и мать, и Шпрудель был очень удивлен, когда увидел за ними высокую и флегматичную фигуру Уэллера с левою рукою на черной перевязке.
Шпрудель церемонно поклонился всем и, не садясь на указанное ему кресло, заговорил:
– Понимаю всю неловкость моего возвращения после того, что здесь было. Но я люблю вас, Людмила, и мне тяжело расстаться с вами так. Вы меня спрашивали, я пытался уклониться от ответа. Я подумал и решил рассказать вам. Слушайте и судите сами. Вечером после битвы я проходил, исполняя возложенное на меня поручение, по проселочной дороге. Со мною было несколько соадат. По сторонам дороги было много убитых. Наши санитары убирали раненых. Вдруг мы услышали револьверный выстрел и мимо уха моего прожужжала пуля.
Все это Шпрудель рассказывал сухим и монотонным голосом, словно отвечая заученный урок. Впечатление неправды и неискренности его слов было так велико, что Людмила чувствовала, как ее щеки горят от стыда.
Меж тем Раиса тихо подошла к столу, выдвинула ящик, – так, одного из двух револьверов нет. Она шепнула Уэллеру:
– Ричард, не спускай с него глаз, – у него в кармане револьвер.
Уэллер молча кивнул головою.
Шпрудель продолжал свой лживый рассказ:
– Стрелял раненый русский. Мои солдаты были возмущены предательским выстрелом. Один из них бросился к стрелявшему. Я крикнул: «Стой!» Но усердный солдат уже окончил свое дело, и когда я подошел, он вынимал свой штык из тела убитого. Я наклонился и к великому ужасу моему узнал вашего брата. Я был потрясен до глубины моей души. Все это совершилось так быстро.
– И это был Сергей? – спросила Людмила. – И он стрелял в вас? Раненый, лежа на земле, он выстрелил вам в спину?
– Да, – отвечал Шпрудель, – я же вам говорю.
– Вы лжете! – закричала Александра.
Людмила подошла к Шпруделю. Глаза ее горели ненавистью и презрением, когда она говорила:
– О нашем брате, с которым мы вместе выросли, чистую душу которого мы так знаем, вы говорите нам эту ложь! О, господин лейтенант, до этой минуты в моем сердце было еще сожаление о невозвратном, теперь я вас презираю. Вы – подлый и жестокий!
Лицо Шпруделя исказилось отвратительною гримасою злости. Он закричал неистовым голосом:
– Так умри же, мечтательная дура!
Выхватил из кармана револьвер и выстрелил в Людмилу, целя ей в грудь. Но Раиса и Уэллер во время бросились к нему. Уэллер ударил его здоровою рукою по руке, и пуля ударилась в пол. Револьвер выпал из рук Шпруделя. Раиса быстро нагнулась и подняла револьвер. Уэллер крепко держал Шпруделя за руку, но Шпрудель и не думал сопротивляться. Он стоял, опустив голову, и мрачно озирался исподлобья. Уэллер сказал:
– Екатерина Сергеевна, надо послать девушку за людьми.
Горничная прибежала на звук выстрела и с испуганным лицом стояла в дверях.
Раиса сказала решительно:
– Нет, мама, никого не надо звать. Этот человек сделал все злое, что мог. Теперь он, как змея, лишенная жала.
– Да, отпустите его, – презрительно сказала Людмила.
Уэллер выпустил руку Шпруделя. Шпрудель поднял голову и смотрел на всех злобно и недоверчиво.
– Какое странное великодушие! – хриплым голосом бормотал он. – Я хотел вас убить, отчего же вы не тащите меня в суд?
Екатерина Сергеевна подошла к нему и сказала:
– Моя дочь вас прощает. Прощайте, господин Шпрудель.
Шпрудель злобно усмехнулся, тяжелым взором окинул всех и медленно вышел.
– Ну вот и кончилось! Ну вот и кончилось! – повторяла бледная Людмила, смеясь и плача.
В небе много, бесконечно много чистой лазури, ясной синевы, бездонной голубизны, нежной, глубокой, переливной, сияющей многотонным богатством оттенков от самого глубокого синего, таинственного, бархатно-темного, до самого легкого, светлого, прозрачного, пронизанного всеми сияниями дня, почти впадающего в белый, в молочную или опаловую синеву. Вся бирюза мира растворена в безгранном великолепии небосвода, все милые голубые незабудки всех земных низин, покорно умирая, возносят к небесам свою наивную синь, все фиалки, страстно и благоуханно увядая, вливают в этот высокий, безбрежный океан свои фиолетовые души. Не потому ли так майская сирень спешит цвести, изливать аромат и вянуть, чтобы свою окраску перелить в небеса. Еще только голубоватые в апреле и уже так усилившие свою синеву к дням зенитного солнца? Если есть в глазах человека синева и голубое, то это лишь потому, что в душе его есть мечта и радость о нашем земном небе, которое раскрыло над нами свою безмерную чашу, полную тихими призраками скромных синих лобелий, за свою малость на земле и за неутомимость своих цветений, прославленных высокими сферами небес. Когда взор купается в голубиной чистоте небес, только непорочные мечтания скользят в душе, одетые голубыми пламенами, веемыми эдемским сладким ветром, ангелы, летящие в торжественном храме небес на аквамариновых и сапфировых крыльях. Тверже лазоревой эмали, пламеннее синих огней угара, прозрачнее голубых речных струй и волн морских просторы небосклона. Когда умрут багровые огни заката и погаснут зеленовато-синие дыхания вечерней зари, приходит ночь в лиловом плаще, и на лиловом звезды, и от их яркости еще глубже и торжественнее глубокая синева. Смотрите, смотрите чаще в небеса, и днем, и ночью, и в обе зари, всматривайтесь в бесчисленные оттенки голубого, в эти тона простодушной голубики, махровой дельфинии, голубой сеслерии, агератума, лазоревой котинги, и ликены, и полевых васильков, и колокольчиков, и гелиотропа, и синеньких цветочков льна, голубиной шейки, перышек колибри, варакушки и лазоревки, крыльев тяжелого ворона и легкой ванессы, темно-синего магнитного железняка, синей руды свинцовой, синего кобальта
