не удался труд мой. Видно, Богу не угоден.

Игумен посмотрел на него внимательно и спросил:

– Ночью работал?

– Спал, отец игумен, – отвечал Полочанин.

– А мне не спалось ночью, – говорил игумен усталым голосом. – И как ни пойду к окну, так вижу, краснеется огонек в твоем доме. Думаю, – что это он ночью делает?

– Я спал, – повторил Полочанин.

Игумен с удивлением смотрел на художника.

Все проницательнее становились глаза старика.

– Принеси икону, – наконец сказал он.

Полочанин нерешительно говорил:

– Простите, отец игумен, она не кончена.

Игумен строго сказал:

– Ты, друг мой, делай, что сказано. Если ты спал, то некто за тебя бодрствовал. Вот мы и посмотрим, как помог тебе неведомый посетитель.

Такая уверенность и власть звучали в словах старого игумена, что Полочанин уже не сказал ни слова.

Дома, прежде, чем вставить икону в приготовленную для нее раму, он долго смотрел на лик. Гневны и пламенны были очи Небесной Царицы, и грозою пылали разгневанные уста Пречистой.

«Неужели Дмитрий?» – дивясь, думал художник.

Всматривался. Нежно пылающие ланиты Приснодевы еще хранили алость прежней радости. Но кто же зажег эти багровые огни гнева в очах, когда-то столь благостных?

Когда Полочанин раскрыл икону перед игуменом, старик сурово сдвинул брови, но, – странно, – удивления не было на его лице.

– Разгневана Владычица Небесная, – тихо сказал он.

Спросил:

– А это что?

И показал на алую полосу вверху иконы.

Полочанин отвечал:

– Была надпись: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».

Игумен помолчал. Полочанин сказал тихо:

– Думается мне, что ученик мой Дмитрий этою ночью…

Но игумен не дал ему кончить.

– О ночном сотруднике твоем умолчим, – тихо сказал он. – Утаил от премудрых и явил отрокам. Помолчим, друг мой. Икону оставь у меня, – Господь укажет, освятить ее или оставить до времени.

И отпустил Полочанина.

Шли дни. Уже вторая началась неделя. Тихо было в доме художника. Молчал учитель, молчал ученик, оба работали усердно. И уже не было в труде Дмитрия прежней небрежности, и все увереннее подбирал он тона.

– Хорошо, – иногда говорил ему учитель.

Рыжий мальчик молча вскидывал на него глаза, но неулыбчивы были его губы, и в глазах его таился страх. Но вот однажды утром стукнула в дверь, стала на пороге белолицая, алогубая. Тихо опустилась на колени, свирельным, златозвучным голосом сказала:

– Милый, любимый, прости мою измену.

Полочанин и Дмитрий молча смотрели на нее. Она повторила:

– Прости мою измену.

И приникла лбом к белому, ласковому полу. Тогда Полочанин встал и поднял ее. И ничего не спросил. Она плакала и рассказывала ему горькую повесть измены и обмана. И говорила:

– Опять люблю одного тебя.

В тот же день призвал к себе художника игумен. Сказал ему:

– Друг мой, молился я, чтобы вразумил меня Господь. И знамение дано нам ныне. Сегодня освятил я написанную тобою икону. Благ Господь в милости и праведен во гневе. Заступница наша небесная, и разгневанная, молит за нас Господа нашего, ее Пречистого Сына. Прибегаем к покрову благости Госпожи нашей, прибегаем и к покрову ее гнева.

Помолчал. Спросил:

– Жена к тебе вернулась?

– Вернулась, отец игумен, – отвечал Полочанин.

– Ты прости ее, – говорил игумен. – Вернись к ней. Иди в мир. Дал тебе Господь великую милость, открыл тебе лик разгневанной Богоматери, а ныне, вернув тебе жену, этим указует, что иного лика небесного ты уже не напишешь. В миру живи, земные лики изображай, и да благословит тебя Господь.

И в душевном мире вернулся Полочанин в мир, чтобы изображать многообразные лики земные, за которыми сквозь смятение явлений преходящих тайно сквозит единый лик.

Его ученик остался ему верным другом. Но о событиях завершительной ночи никогда не говорили они.

Золотой диск (Доброй зиме о злом лете)

«Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».

(Ев. Луки, 2, 14)

В семье фабриканта Горелова старались проводить лето весело. В знойный воскресный день с утра поехали в лесок на берегу Волги. Выпили, позавтракали. Потом разбрелись. Жена фабриканта с двумя дамами ушли на опушку любоваться видами Заволжья. Дети Горелова, племянницы и гости затеяли игру на прогалине. Остались на месте Иван Андреевич Горелов, плотный сангвиник, его дочь, молоденькая Милочка, да его младший брат, худощавый, желчный господин лет сорока, корчивший европейца. Братья пили вино. Милочка принесла на блюдечке ломтики ананаса, посыпанные сахаром. Ананасы были из теплиц Горелова; он ими гордился. Тратил на фруктовый сад и теплицы тысяч пятнадцать в год, зато подавалось всякой сладкой всячины тысяч на пять.

Горелов посмотрел на ананасы, на Милочку и громко захохотал. Милочка покраснела. Горелов говорил:

– Милочка уверяет, что ананасы фабричным принадлежат!

Его брат, Павел Андреевич, пренебрежительно усмехнулся и сказал:

– Ты знаешь, Иван, что я не восторгаюсь твоими оранжерейными затеями. Но все-таки, причем тут фабричные?

– Сад убыток дает, – хохоча, объяснил фабрикант. – Милочка сообразила, что не на десять тысяч в год мы фруктов съедаем. Убыток покрывает фабрика, значит, и ананасы им принадлежат. Так, Милочка?

Милочка улыбалась и молчала. Стали слышны девичьи голоса, пели что-то. Горелов всмотрелся в лесную даль. Сказал насмешливо:

– Легки на помине, три девицы, кажись, из моих фабричных. Милочка, не угостить ли их ананасами? А, что?

– Почему же нет, папочка? – ответила Милочка.

– Ну, что ж, позови их, угости, – смеющимся голосом говорил Горелов и сам закричал. – Эй вы, красавицы, подойдите-ка сюда!

– А зачем? – донесся издалека звонкий, веселый девичий голос.

– Подойдете, так узнаете, – кричал Горелов.

Павел Андреевич хмуро ворчал:

– Не понимаю, к чему. Что за балаган!

Из-за деревьев показались три девушки. Одна, с гордою осанкою царицы, впереди, за нею подруги. На них были светленькие юбки и блузки. Загорелые лица были веселы. Ноги ступали легко и свободно, загорелые, запыленные. В руках у каждой было по небольшой корзине. Гордая красавица шла уверенно, спокойно. Ее сияющие бессмертною радостью глаза смотрели прямо на Горелова и на Милочку. Подруги пугливо и любопытно озирались, иногда фыркали от сдержанного смеха или прятались одна за другую. Милочка узнала их. Сказала радостно:

– Вера, здравствуйте. Иглуша, Улитайка, идите сюда!

Влюбчивый Горелов во все глаза смотрел на Веру. Тяжелое вожделение уже начинало томить его. Слегка задыхающимся голосом он сказал:

– Ты, королева, подвинься поближе. Как зовут тебя?

Вера подошла уверенными шагами и остановилась перед Гореловым. Ему казалось, что лесной мох теплеет под ее голыми ногами. Вера сказала:

– Я – Вера Карпунина, с вашей фабрики работница.

– Знаю, знаю, – оживленно говорил Горелов. – Твою мать знаю, тебя никогда не видал. Красавица выросла. Надо быть, писариха? На чашках розы малюешь?

– Что придется, – говорила Вера, – цветы, фрукты, пестрых бабочек и пчел, божьих работниц.

Видно было, что работа ей нравилась, она вспоминала ее с удовольствием, и звук ее голоса стал певучим и ласковым. Горелов, беспокойно и суетливо двигаясь, ужаленный тайным желанием, говорил:

– Ну что ж, пришли, будьте гостями. Милочка, угощай их ананасами.

Расспрашивал девушек, как их зовут. Мудреные имена позабавили его. Павел Андреевич сердито ворчал. Это «кормление зверей» его раздражало. Он согласен был сливаться с народом на национальном празднике в Париже или плясать с дебелою баваркою на октоберфесте в Мюнхене, или обнимать одетую в лохмотья, пахнущую морскою солью и рыбою девушку в сицилийской деревне, – все это было в Европе, и потому для него было покрыто лаком почтения. Но эти босые девчонки казались ему первобытным зверьем. А если бы он знал, какие книги читает Вера и о чем и с кем она разговаривает, то его пренебрежение только осложнилось бы злобою ограниченного рантьера. Теперь он ждал, как девушки набросятся на лакомство.

Был уверен, что будет грубо и смешно. Конечно, схватят ломти ананаса прямо в лапы и сжуют вместе с чешуйками. Глаза его насмешливо загорелись. Вера заметила его настроение. Багряно покраснела и досадливо сказала:

– Затем-то вы нас сюда и позвали!

А ее простодушные подруги обрадовались. Смущенно подталкивая одна другую, подошли к Милочке. Но Павлу Андреевичу не было жданного развлечения, – девушки не жевали звериным обычаем, а ели как полагается. Горелов смотрел на них и хохотал. Он был уверен, что им больше понравилась бы морковь или репа. Потом он заметил, что Вера отошла в сторону. Спросил, неприятно удивленный:

– Ну а ты, королева, что не подходишь?

Вера спокойно поблагодарила и сказала, что не любит ананасов. Горелову стало не по себе. Он вдруг подумал, что гордая красавица одевается бедно и ест грубую пищу. Он знал, что его рабочие питаются не так, как он, и живут иначе, и это казалось ему естественным. Он раньше не догадывался, что эти люди не так грубы и просты, как ему казалось. Теперь он смутно чувствовал, что в надменной строгости этой босоногой красавицы есть большая правда. Захотелось сбить с нее спесь, что-то доказать ей. Сказал сурово:

– Подойди, краля босоногая.

Вера неторопливо подошла. Прежняя надменность как бы покинула ее. Она улыбалась доверчиво и ласково, и от этого Горелову казалось, что его сердце теплеет. Его голова слегка закружилась. Спросил:

– Что это у тебя в корзине?

Вера показала корзину. Там лежали крупные белые грибы. Горелов сказал:

– Продай. Сколько хочешь?

– Не продаю, – сказала Вера, – для себя сбирала.

Горелов впился в Веру неотступным взглядом. Ощущение вскипающей крови охватило его. Сказал хриплым голосом:

– В моем лесу сбирала, мои грибы.

Вера презрительно усмехнулась. Поставила корзину у ног Горелова. Сказала негромко и спокойно:

– Ваши, так и возьмите.

– За труд заплачу, – смущенно бормотал Горелов.

Протянул ей рубль. Вера покачала головою, сказала:

– Я свой труд дороже ценю. Говорят, золото – хорошие деньги.

Горелов закричал в диком восторге:

– Королева, не работница! Золота захотела! Это я понимаю! Что ты на мое золото купишь? Купи башмаки. А то змея ужалит в пятку, умрешь в одночасье.

– Меня змея не укусит, – говорила Вера дразнящим голосом, – я слово знаю.

Улыбалась, и не понять было, шутит она или сама верит своим словам. Горелов, все более приходя в восторг и влюбляясь, спрашивал:

– Что ж ты – заклинательница змей, что ли?

– Так оно и есть, – спокойно отвечала Вера, – змея меня не тронет.

Павел Андреевич злобно вслушивался. С перекосившимся от бешенства лицом он закричал:

– Она над тобой издевается, а ты ее слушаешь! Гони ее вон!

Милочка наклонилась к нему и что-то оживленно шептала. Он выслушал угрюмо. Поднялся и сказал:

– Ну, я пройдусь немного.

Горелов рылся в кошельке. Хотел дать пятирублевую монету. Но были бумажки и один золотой в десять рублей. Горелов отдал Вере монету и, громко хохоча, говорил:

– Каждый день приноси мне на дом грибы, будешь получать столько же. Но уж коли ты –