А все-таки прозрел, – Бог просветил; послал тяжкую болезнь, – она заставила меня подумать и раскаяться.
– Просто вы это потому, что теперь мода такая, – сказал Шестов; он от слов Коноплева пришел в сильнейшее негодование.
Коноплев презрительно посмотрел на него.
– Мода? Скажите пожалуйста! – сердито сказал он.
Широкие губы его нервно подергивались.
– Ну да, – продолжал Шестов, волнуясь и краснея, – было прежде поветрие такое вольное, и вы тянулись за всеми, а теперь другой ветер подул, так и вы…
– Нет, извините, я не тянулся, я искренно все это пережил.
– И Толстой – искренно.
– Толстой? На старости лет честной народ мутит.
– Ваша книга его и обличит окончательно, – сказала Анна примирительным тоном.
– Мало того! На кол его, и кнутом!
– Меры, вами предлагаемые, не современны, к сожалению, – сказал Шестов.
Он старался придать своим словам насмешливое выражение, но это ему не удалось: он весь раскраснелся, и голос его звенел и дрожал, – очень уж обидно ему было за Толстого, и он теперь от всей души ненавидел Коноплева.
– Не современны! – насмешливо протянул Коноплев. – То-то нынче все и ползет во все стороны, и семья, и все. Разврат один: разводы, амурные шашни! А по Домострою, так крепче было бы.
– Так, по Домострою, – сказал Ермолин, – то есть непокорную жену…
– Камшить плетью!
– Хорошо, кто с плетью, худо, кто под плетью, – сказал Логин, – всяк ищет хорошего для себя, а худое оставляет другим. Так и жена.
– Нет, совсем не так. Жена – сосуд скудельный, она слабее, и поэтому ее обязанность – повиноваться мужу.
– Вот вы говорите, что жена слабее, – сказала Анна. – А если случится так, что жена сильнее мужа?
– Не бывает! – решительно сказал Коноплев.
– Однако!
– Если телом и сильнее, так умом или характером уступит. Муж – глава семьи. Вот Дубицкий – примерный семьянин, он в повиновении держит…
– Изверг! – воскликнул Шестов.
– А взять хоть нашего городского голову, – да он прямой колпак. Я б его жену а бараний рог согнул.
– Это вам не удалось бы, – возразил Хотин, – посмеиваясь.
– Не беспокойтесь! Или еще исправничиха, – разве хорошо? Муж долги делает, а она наряжается. Не молоденькая, пора бы остепениться!
Глава десятая
Логин и Шестов с Митею втроем возвращались от Ермолиных. Они отказались от экипажа, который им предлагали, а Коноплев и Хотин предпочли ехать.
Митя устал за день. Ему хотелось спать. Иногда он встрепенется, пробежит по дороге и опять шагает лениво, понурив голову.
Тихо было на большой дороге. Уже солнце касалось мглистой полосы у горизонта. Откуда-то из-за дали доносились заунывные звуки песни, тягучие и манящие. По окраинам дороги, на высоких и пустых стеблях покачивались большие желтые цветы одуванчика. На лугу кой-где ярко желтели крупные калужницы. В перелеске коротко и скучно загоготал одинокий леший и смолк.
Шестов так бодро шагал по дороге, словно уже совершал некоторый подвиг. Логин с усмешкою слушал его восторженные восклицания. Вспомнилось, как при прощанье Анатолий крепко сжал его руку. Он смотрел тогда на Логина разгоревшимися глазами, и щеки его раскраснелись. Восторг мальчика понравился Логину и позабавил его.
«Игрушка, заманчивая для детей, незнакомых с жизнью, и для стариков, которые молоды до могилы» – так определил он теперь свой замысел.
– Какая превосходная идея! – восклицал Шестов. – Да, вот это именно и хорошо, что без всяких потрясений можно устроить разумную жизнь, – и так скоро!
– Разумную жизнь в Глупове! – тихо сказал Логин.
Помните, – продолжал Шестов, – «Через сто лет» Беллами. Когда я читал, я все думал, что это что-то далекое, почти несбыточное. Ведь он через сто с лишком лет рассчитывает. А через сто лет что еще будет нравиться людям. У них свои идеалы, может быть, будут, получше наших. А это наше дело теперь же можно сделать! Сейчас же можно начать!
Сейчас, конечно, угрюмо сказал Логин, – вот придем домой и переменим свою жизнь.
Ну, не буквально сейчас… Да нет, именно сейчас, теперь же можно говорить, собирать сотрудников, разрабатывать устав. Ведь начальство разрешит!
Было бы для кого разрешать.
Шестов посмотрел на Логина внимательно, словно обдумывал – разрешат или нет, – и опять быстро и уверенно зашагал.
– Ведь тут нет ничего предосудительного или незаконного. Впрочем, как посмотрят. Вот мне один из товарищей писал, что в их городе клуба не разрешили: мало членов, и никого из местных заправил. Но мы-то навербуем толпу участников.
– Едва ли десяток найдется.
– Почему же вы так думаете?
– Равнодушие – злейший враг всякого движения.
«Ах, если бы я сам был поменьше недоверчив к себе, думал Логин. – Этот мальчик своим энтузиазмом разогрел бы кого-нибудь… если бы не обстоятельства».
Настолько Логин был уже знаком с историею, которая занимала город, и с настроением некоторых влиятельных в городе лиц, чтобы предвидеть, что участие Шестова не принесет пользы для проведения замысла в жизнь. Скорее напротив: будут мешать за то, что он участвует.
А все-таки поборемся, – решительно сказал Шестов.
Горделивое чувство поднялось в душе Логина, как перед битвою в душе воина, который не уверен в победе, он дорожит честью.
– Поборемся, – весело повторил он.
И вера в замысел, такая же сильная, как и неверие, встала в его душе, но все же не могла затмить угрюмой недоверчивости.
«Восторг его хорош сам по себе, помимо возможных результатов, думал он о Шестове, эстетичен этот восторг!»
Было, в самом деле, что-то прекрасное и трогательное в молодом энтузиасте. Дорога, где шли они, с серым избитым полотном и узкими канавами по краям, пыльно протянулась среди унылого ландшафта, утомительно-однообразного; она своим пустынным и жестким простором под блекло-зеленым небом, всем своим скучающим видом странно и печально оттеняла незрелый восторг молодого учителя. Чахлые придорожные березки не слушали его восклицаний, вздрагивали пониклыми и порозовелыми на заре ветками и не пробуждались от вечного сна. Грубая дорожная пыль взлетала по ветру нежными клубами, сизыми, обманчивыми. Когда она подымалась у ног Логина, за нею мерещился ему кто-то злой и туманный.
– Какая светлая личность – Ермолин! – продолжал восторгаться Шестов. – Какая удивительная девушка – Анна Максимовна! Их Толя – замечательно умный мальчик, не то, что ты, Митька!
– Ну уж, ты, – сердито пробормотал Митя, – все-то у тебя замечательные!
– Коноплев тоже очень умный человек, но только он ужасно заблуждается.
– Что вы говорите! – досадливо сказал Логин, – какой он умный! У него в голове не мозг, а окрошка с луком.
– Ах нет, вы его еще очень мало знаете!
– Говорит, был нигилистом. Да он и теперь нигилист.
Логин не пошел прямо домой. Сообразил, что горожане глазеют на острог, где сидит арестованный учитель Молин, – и захотелось поглядеть на это.
Не ошибся. На валу нашел вереницы гуляющих по той дорожке над рекою, откуда видны окна острога. Некоторые останавливались перед острогом и смотрели на него сверху вниз; старались угадать окно, за которым сидит Молин. Надеялись, что он покажется; кто-то уверял, что днем Молин разговаривал из окна с учениками. Но теперь он не появлялся. Любопытствующие горожане спорили о том, какое окно принадлежит его камере.
Логин встречал знакомых, слышал отрывки разговоров, веселый смех, шутки, довольно плоские, по обыкновению, – все о заключенном. Кто попроще, не стесняясь, бранили Молина и издевались над тем, что он угодил в тюрьму: прельщала мысль, что вот, хоть и барин, а все-таки посажен. Но в речах людей, которые стараются в обхождении и одежде подражать «господам и барышням», не мог Логин уловить ни сочувствия к заключенному, ни пылкого осуждения: в сонную толпу брошен забавный анекдот, занимаются им, – и только.
Здесь была сегодня все больше публика, одетая странно, в подражание господам; шляпки, не идущие к лицу, стриженые холки над румяными лупетками, пестрые галстуки под корявыми рожами, тесные башмаки на громадных ножищах и усилия подражать господам не только в разговорах, но и в самых мыслях.
Какие-то вертлявые, но как бы испуганные чем-то барышни хихикали; молоденькие, развязные и неловкие чиновники вертелись вокруг них – иной поместится против барышень, да так и марширует спиною вперед. Смуглый, рябой поручик Гомзин, со сверкающими белыми зубами, молодцевато прошел с Машенькою Оглоблиною, которая фасонисто потряхивала хорошенькою глупенькою головкою, чтобы пощеголять золотыми сережками, и помахивала пухленькими короткопалыми ручонками, чтобы увидели ее золотые браслеты. Ее брат, жирный молодой купчик, суетливо пробежал в толпе бестолково-шумливых молодых людей; они покрывали каждую его фразу восторженным ржанием. Валя Дылина и ее младшая сестра Варя прошмыгнули тут же; их преследовали двое невзрачных юношей, воспитанники учительской семинарии; в воздухе, мягком и влажном, резко взвизгнули скрипучие и трескучие нотки громкого смеха веселых девушек.
Внизу, на площадке между собором и острогом, тоже был народ. Но они не прикрывали своего любопытства тем, что будто бы пришли на прогулку, – это был рабочий народ, который гуляет только в кабаке да в трактире. Прохаживались угрюмо, застаивались перед железными воротами острога, – мрачные, унылые фигуры в испачканных, заплатанных одеждах: мальчишки грязные, растрепанные и изумленные, – мастеровые: сапожник, опорки измызганные и дырявые, почерневшие от вара пальцы-краснели кий мясник, одежда пахла кровью убитых быков, – столяр, высокий, тощий, бледный, цепкие и костлявые руки бесприютно болтались по воздуху, тосковали об оставленном дома рубанке. Говорили тихо, но злобно, – обрывками зловещих угроз и таинственных афоризмов.
– А вы что здесь один делаете, Кудинов? – спросил Логин румяного, длинноносого гимназиста, который с любопытным и суетливым видом шнырял в толпе, на дорожке вала.
– А меня мама послала посмотреть, что здесь делается, – откровенно объяснил Кудинов.
Трое почтовых чиновников остановились на валу против окон острога. Пьяные. Один из них, хромой, с выражением совестливости на румяном лице, круглом, безусом, уговаривал товарищей идти дальше и сконфуженно улыбался. Бормотал:
– Братцы, бросьте! Довольно безобразно, и даже нехорошо. Ну, что там! Наплевать! Невидаль какая! Пойдемте, ей-богу, пойдемте!
Двое других, тощие, бледные, обалделые и нахальные лица, удерживали его, хватали за руки и вскрикивали, обращаясь к острогу:
– Друг, Лешка, ясное солнышко, покажись! Скотина ты этакая, выставь свою мордашку, друг распроединственный!
Наконец-таки благоразумный товарищ (они пили по большей части на его счет и потому несколько слушались его) убедил их. Пошли, неистово хохотали, шатались, ругались. Были не настолько пьяны, как представлялись, и могли бы держаться прямее, но хотелось покуражиться.
Молодой щеголеватый портной Окоемов, у которого кривые ноги двигались, как ножницы, подскочил к Логину с форсом, протянул ему руку. Разило помадою и духами резедою; галстучек на тонкой, жилистой шее торчал зеленый с розовыми крапинками;
