– сказал Мотовилов, – весьма нравственная сцена: мать наказала своего ребенка, – это хорошо, а смех исправляет. Зато он у нее по ниточке ходит.
Логин улыбнулся. Странная мысль пришла ему в голову: смотрел на полу седую бороду Мотовилова, и почти неодолимо тянуло встать и дернуть Мотовилова за седые кудри. Голова кружилась, и он с усилием отвернулся в другую сторону. Но глаза против воли обращались к Мотовилову, и глупая мысль, как наваждение, билась в мозгу и вызывала натянутую, бледную улыбку. И вдруг волна злобного чувства поднялась и захватила. Он вздохнул облегченно, глупая мысль утонула, унося с собою бледную, ненужную улыбку.
«Убить тебя – доброе дело было бы!» – подумал он. Его глаза загорелись сухим блеском. Резко сказал:
– Ваша теория имеет одно несомненное преимущество: это – последовательность.
– Очень рад, – иронически ответил Мотовилов, – что сумел угодить вам хоть в этом отношении.
В это время в дверях показалась Анна. Шелест ее светло-зеленого платья успокоил Логина.
«Как глупо, подумал он, – что я чувствую злобу! Негодовать на филинов, когда знаешь, что солнце все так же ярко!»
И отвечал Мотовилову спокойно и мягко:
– Нет, извините, мне вовсе не мила такая последовательность. Я привык чувствовать по-другому… У всякого свои мысли… Я не думаю переубедить…
– Совершенно верно, – сухо сказал Мотовилов. – У меня уж сивая борода, мне не под стать переучиваться.
После этого разговора общество окончательно убедилось в том, что отношения Логина к Лёне нечисты.
– Какое бесстыдство! – говорила потом Свежунова, когда Логин был в другой комнате. – Сам проговорился, что этот мальчишка доставляет ему у довольствие.
– Воображаю, – сказала Сазонова, – какое это удовольствие. Хорош гусь!
В компании мужчин – конечно, тоже в отсутствии Логина, – Биншток уверял, что уже давно известно, какие именно штуки проделывает Логин с мальчишкою и что ему, Бинштоку, это известно раньше всех и доподлинно: он сам-де это видел, то есть чуть-чуть не видел, почти совсем застал. По этому поводу Биншток рассказал, довольно некстати, как в Петербурге одна барыня завладела им на Невском проспекте и целую неделю пользовалась его услугами, а потом уплатила весьма добросовестно. Рассказ Бинштока вызвал общий восторг.
Подстрекаемый успехом Бинштока, Андозерский вдохновился и сочинил, что у Логина была очень молодая и очень красивая мать, весьма чувственная женщина.
– Ну, и вы понимаете?
Негодующие сплетники восклицали хором:
– Однако!
– Это уж слишком!
– Гадость какая!
– И вот, представьте, – продолжал фантазировать Андозерский, – один раз отец их застал!
– Вот так штука!
– Енондершиш, се тре мове!
– Воображаю!
– Положение хуже губернаторского!
– Мать – хлоп в обморок. Отец – пена у рта. А сын прехладнокровно: ни слова, или я выведу на чистую воду ваши шашни с моей сестрой! Ну, и отец сбердил, можете представить! – тихими стопами назад, а вечером жене брошку в презент, а сыну – ружье!
Раздался громкий хохот, посыпались восклицания:
– Вот так семейка!
– Ай да папенька!
– Переплет!
– Конечно, господа, – озабоченно сказал Андозерский, – это между нами.
– Ну, само собой!
Обед, шумный, веселый, для Логина тянулся скучно. Пили, ели, говорили пошлые глупости. Даже с Анною не пришлось говорить сегодня. Мотовилов обратился к Логину с вопросом:
– Ну, а что вы намерены, Василий Маркович, делать в последующее время с этим… как его… вашим воспитанником? Разговоры призатихли, ножи приостановились в руках обедающих, все повернули головы к Логину, и прислушивались к тому, что он скажет. Не успел приспособить голоса к внезапному затишью, и ответ прозвучал несоразмерно громко:
– Отдам в гимназию.
– В гимназию? – с удивленным видом переспросил Мотовилов.
Дамы засмеялись, мужчины улыбались насмешливо и изображали на своих лицах, что от него, мол, чего же и ожидать, как не глупостей. Мотовилов сделал строгое лицо и сказал:
– Ну, я должен вам заметить, что это едва ли вам удастся.
Логин удивился. Спросил:
– Это отчего?
– Да кто же его примет? Я первый против. И я уверен, что и почтенный Сергей Михайлович со мною согласен, не правда ли?
Павликовский апатично улыбнулся, молча наклонил голову. Логин сказал:
– Приготовится, выдержит экзамен, – за что ж его не принимать? В нашей гимназии не тесно.
– Гимназия не для мужиков, – возразил Мотовилов, – вы это напрасно изволите не принимать во внимание.
– И гимназия, и университет, – настаивал Логин, – для всех желающих.
Даже университет? – посмеиваясь, сказал Андозерский. – Нет, дружище, и так перепроизводство чувствуется, да еще мужичонков через университет протаскивать, – да они еще там будут стипендии выклянчивать. Ну, и конечно, с их мужицким трудолюбием…
– Стипендии все эти, – заявил Дубицкий, грозно хмуря брови, – баловство, разврат. Не на что тебе учиться – марш в деревню, паши землю, а не клянчи. Учатся они там! На собаках шерсть околачивают, а потом в чиновники лезут, да чтоб им тысячи отваливали. Это из податного сословия-то, а?
– Да, – сказал Павликовский, – уж вы оставьте эту дорогу детям из общества, а для других… ну, там у них свои школки есть, – ведь это достаточно, куда ж там!
– Напрасно думать, – возражал Логин, – что у нас людей образованных достаточно. В нашем обществе невежество сильно дает себя чувствовать.
– Вот как! В нашем обществе – невежество? – обидчиво сказала хозяйка.
Дамы переглядывались, улыбались, пожимали плечами. Только Анна ласково смотрела, оправляя широкий бант своей газовой светло-зеленой косынки. Кроткая улыбка ее говорила:
«Не стоит сердиться!»
– Извините меня, – сказал Логин, – я вовсе не то хочу сказать. Я вообще о русском обществе говорю.
– А вот мы, енондершиш, – вмешался Вкусов, – и не были в университете, да что ж мы, невежды? А мы и парлефрансе умеем!
– Мы с тобой – дурачье, – закричал казначей, – так умники решили.
Логин обвел глазами стол: глупые, злые лица, пошлость, злорадство. Он подумал:
«А ведь и в самом деле могут не пустить Леньку в гимназию!»
Апатичное лицо Павликовского никогда раньше не казалось таким противным. Торжественно-самодовольная мина Мотовилова подымала со дна души негодование, бессильное и озлобленное.
В конце обеда произошел неожиданный и даже маловероятный скандал. Неведомо какими путями в дверях появился пьяный Спирька. Оборванный, грязный, безобразный, стоял перед удивленными гостями, подымал громадные кулаки, кричал диким голосом, пересыпал слова непечатною бранью:
– Все – одна шайка! Наших баб портить! Подавай мою жену, слышь, подлец! Расшибу! Будешь мою дружбу помнить!
Дамы и девицы выскакивали из-за стола, разбегались, мужчины приняли оборонительные позы. Только Анна сидела спокойно.
Спирьку скоро удалось вытащить. Все пришло в порядок. Мотовилов ораторствовал.
– Вот, мы видим воочию, что такое мужик. Это тупая скотина, когда он трезв, и разъяренный зверь, когда он напьется, – но всегда животное, которое нуждается в обуздании. Вы, члены первенствующего сословия, не должны забывать нашего высокого призвания по отношению к народу и государству. Если мы устранимся или ослабеем, вот кто явится нам на смену. И чтобы выполнить нашу миссию, мы должны быть сильны не только единодушием, но и тем, что, к сожалению, дает теперь силу всякому: мы должны быть богаты, должны не расточать, а собирать. И мы явимся в таком случае истинными собирателями русской земли. Это – великая заслуга перед государством, и государство должно оказать нам более существенную поддержку, чем было до сих пор. Пора вернуться и нам домой!
– Что так, то так! – подтвердил Дубицкий. – Поразбрелись.
– Я иногда мечтаю, господа, – продолжал Мотовилов, – как наша святая Русь опять покроется помещичьими усадьбами, как в каждой деревне опять будет культурный центр, – ну, а также и полицейский, – будет барин и его семья…
– Это – миф, русское дворянство, – сказал Логин, – и поверьте, ничего не выйдет из дворянских поползновений. Таков удел нашего дворянства – прогорать, с блеском: пыль столбом, дым коромыслом.
Когда обед кончился, Баглаев под шумок отвел Логина в сторону и шепнул ему заплетающимся от излишне выпитого вина языком:
– А ведь это я сделал!
– Что такое?
– Спирьку-то, – напоил и науськал – я!
– Как это ты? И для чего?
– Тс! После расскажу. А? Что? Потешно? Утер я ему нос? А Спирька-то каков!
Улучив минуту, когда Логин остался один, Нета подошла к нему. Сказала:
– Извините, но вы такой добрый!
И опять крохотный лоскуток лежал в его ладони. Логин усмехнулся, сунул письмо в боковой карман сюртука и заговорил о другом.
Уже был вечер, когда Логин вышел из дома Мотовилова. На небе высыпали звезды. Толпился народ на улицах – больше народа, чем обыкновенно в праздничные дни. Шорох возбужденных разговоров струился по улицам. Все глядели в одну сторону, на небо, где светилась яркая звезда. Говорили о воздушном шаре, о прусских офицерах, об англичанке и о холере. Кто-то уверенно рассказывал, что в самую полночь шар «подъедет» к окну острога, Молин сядет «в шар» и уедет. Женщины причитали, охали. Мужчины больше прислушивались к бабьим толкам и были озлоблены.
Логин услышал за собою нахальный голос:
– А вот это и есть самый лютый лютич! Оглянулся. Кучка мещан, человек десять, стояла посреди улицы. Впереди молодой парень с бледным, злым лицом. Какой-то несуразный вид. Сбитые набок волосы торчали из-под фуражчонки, просаленной насквозь, как ржаной блин; на него она была похожа и формою, и цветом. Губы перекошенные, сухие, синие, тонкие. Глаза тускло-оловянные. Тонкий большой нос казался картонным. Измызганный пиджачишка, рваные штаны, заскорузлые опорки, все неуклюже торчало, как на огородном чучеле. Он-то и сказал слова, которые остановили Логина.
Логин стоял и смотрел на мещан. Они мрачно рассматривали его. Парень с оловянными глазами сплюнул, покосился на товарищей и заговорил:
– Антихристову печать кладет на людей, кого, значит, в свое согласие повернет. Что ни ночь, на шарах летает, немит травой сыплет, оттого и холера.
Остальные все молчали, угрюмо и злобно.
Поле зрения Логина вдруг сузилось: видел только бледное лицо, синие губы, оловянные глаза, – все это где-то далеко, но поразительно отчетливо. Чувствовал в груди какое-то, словно радостное, стеснение; что-то властное и торжествующее толкало вперед. Бледное лицо, которое приковало к себе его глаза, приближалось с удивительною быстротою, и так же быстро суживалось поле зрения: вот в нем остались только оловянные глаза, – и вдруг эти глаза беспомощно и робко забегали, замигали, заслезились, шмыгнули куда-то в сторону.
Логин очнулся. Мещане раздвинулись. Уходил, не оглядываясь. Мещане глядели за ним.
Один из толпы сказал:
– Ежели слово знает, так его не возьмешь.
– Нет, – возразил другой, – коли наотмашь сдействуешь, так оно того, и не заикнется.
– Наотмашь, это верно, – подтвердил буян с оловянными глазами.
Жгучее любопытство мешало Логину идти домой. Ходил по
