улицам, смотрел, слушал. Незаметная для него самого злая улыбка иногда выползала на его губы, медленная, печальная. Горожане, которые видели эту улыбку и слышали короткий смех, вырывавшийся порою из его груди, смотрели на него со злобою.

Долго ходил и стал собирать впечатления.

«Дикие, злобные лица! – думал он. – За что? Нет, вздор, это – иллюзия. Я просто пьян, и все тут».

На одной улице встретил директоров, Павликовского и Моховикова. Стояли на деревянных мостках, поддерживали друг друга под руку, слегка покачивались, смотрели на яркую звезду. Моховиков обратился к Логину:

– Удивительное невежество! Ну скажите, пожалуйста, где тут сходство с воздушным шаром?

– Да, сходства мало, – согласился Логин. Павликовский продолжал апатично глазеть на небо.

Пьяная улыбка некрасиво растягивала его малокровные губы. Моховиков продолжал излагать свои соображения:

– Я, между прочим, думаю, что это комета.

– Почему вы так думаете, Николай Алексеевич? спросил Павликовский.

По его лицу видно было, что на него напала блажь заспорить. – На том простом основании, объяснял Моховиков, – что у него есть фост.

– Извините, я не вижу хвоста.

– Маленький фостик!

– И хвостика не вижу, – невозмутимо продолжал настаивать Павликовский.

– Этак, знаете, закорючкой, – очень убедительно говорил Моховиков, но в голосе его уже звучала нотка нерешительности и сомнения.

– Нет, я не вижу.

– Гм, странно, – протянул Моховиков, чувствуя себя сбитым с толку. – Ну а что же это, по-вашему? Павликовский принял важный вид и сказал:

– Как вам сказать! Я думаю, что это – Венера. Моховиков постарался придать своему ляду, раскрасневшемуся от вина, еще более глубокомысленное выражение и сказал:

– А я хочу вам сказать следующее, Сергей Михайлович, – по моему мнению, уж если это не комета – то Курмурий!

– Как? – удивился Павликовский. – То есть Меркурий?

– Ну да, я и говорю, между прочим, Меркурий.

– Вы думаете?

– Да непременно, – убежденно и горячо говорил Моховиков. – Ну посудите сами, какая ж это Венера! Не может быть ни малейшего сомнения, что это именно Меркурий.

– Пожалуй, – согласился Павликовский, – может быть, и Меркурий.

Уже его упрямство улеглось, удовлетворенное первою победою; надоело спорить, было все равно. Моховиков пыжился от радости, что верх-таки его.

Бойкая бабенка, которая выюркнула из толпы и сновала около разговаривающих господ, теперь метнулась к своим товаркам и оживленным шепотом сообщила:

– Слышь ты, там в шаре сидит не то Невера, не то Мор курий, господам-то не разобрать до точности.

Среди столпившихся баб послышались боязливые восклицания, молитвенный шепот.

Логин вышел из города и пошел по шоссейной дороге. Было тихо, темно. Быстро шел. Ветер тихонько шелестел в ушах, напевал скорбные и влажные песни. Мечты и мысли неслись, отрывочные, несвязные, как мелкие вешние льдинки. Несколько верст прошел, вернулся в город и почти не чувствовал усталости.

Было уже далеко за полночь. Город спал. На улицах никого не было. Когда Логин переходил через одну улицу, мощенную мелким щебнем, покатился под ногами камешек, выпавший из мостовой. Логин огляделся. Недалеко был дом Андозерского.

Логин поднял камешек и, улыбаясь, пошел к этому дому. Окна были темны. Логин поднял руку, размахнулся и швырнул камешек в окно спальни Андозерского. Послышался звон разбитого стекла.

А Логин уже быстро шел прочь. Он завернул за первый же угол и все ускорял шаги. Сердце его сильно билось. Но мысли ни на одну минуту не останавливались на этом странном поступке, только неумолчно раздавался в ушах назойливый, звонкий смех стекла, разлетающегося вдребезги, – и смех звучал отчаянием.

Глава двадцать шестая

В беспокойной голове Коноплева разживался план, который, по его расчетам, можно привести в исполнение теперь же, до утверждения задуманного общества: Савве Ивановичу хотелось устроить типографию. Работы нашлось бы, по соображениям Коноплева: мало ли в городе учреждений, которые заказывают множество фирменных бланок. Все заказы достаются типографии в губернском городе, единственной на губернию. До той типографии далеко, своя же будет под боком, вот и шанс взять в руки всю типографскую работу в городе.

Об этом рассуждали, выпивая и закусывая, в одно прекрасное утро в квартире Логина он сам, Коноплев и Шестов. Денег ни у кого из них не было, но это не останавливало: Коноплев был уверен, что все можно достать и устроить в долг; Логин соглашался, – заранее был уверен, что из этого все равно ничего не выйдет, кто-нибудь помешает, наклевещет, а пока все-таки это создает призрак жизни и деятельности; Шестов верил другим на слово по молодости и совершенному незнанию того, как дела делаются. Возник спор, очень горячий, и обострился донельзя: Коноплев рассчитывал, что типография будет печатать даром его сочинения, Логин возражал, что Коноплев обязан платить. Коноплев забегал по комнате, бестолково махал длинными руками и кричал захлебывающейся скороговоркою:

– Помилуйте, если типография моя, то зачем же я буду платить? Что мне за расчет? Да плевать я хочу на типографию тогда.

– Типография не ваша собственная, а общая, – возражал Логин.

– Да польза-то мне от нее какая? – кипятился Коноплев.

– А польза та, что дешевле, чем в чужой: часть того, что вы заплатите, вернется вам в виде прибыли.

– Да никогда я вам платить не буду: бумагу, так и быть, куплю, за шрифт, сколько сотрется, заплачу, чего еще!

– А работа?

– А работники на жалованье, это из общих средств.

– Так! А вознаграждение за затраченный вашими компаньонами капитал?

– Ну, это черт знает что такое! С вами пива не сваришь. Вы смотрите на дело с узко меркантильной точки зрения, у вас грошовая душонка!

– Савва Иванович, обращайте внимание на ваши выражения.

– Ну да, да, именно грошовая, мелкая душонка.

У вас самые буржуазные взгляды! У вас фальшивые слова: на словах одно, на деле другое!

– Одним словом, мы с вами не сойдемся, я по крайней мере.

– Я тоже, – вставил Шестов и покраснел. Коноплев посмотрел на него свирепо и презрительно.

– Эх вы, туда же! А я было считал вас порядочным человеком. Своего царя в голове нет, что ли?

– Поищите других компаньонов, – сказал Логин, – а нас от вашей ругани избавьте.

– Что, не нравится? Видно, правда глаза колет.

– Какая там правда! Вздор городите, почтеннейший.

– Вздор? Нет-с, не вздор. А если бы вы были честный и последовательный человек…

– Савва Иванович, вы становитесь невозможны… Но Коноплев продолжал кричать, неистово бегая из угла в угол:

– Да-с, вы воспользовались бы случаем применить свои идеи на практике. Если я написал, я уже сделал свое дело, а вы обязаны печатать даром, если и я участвую в типографии.

– Савва Иванович, вы не стали бы даром давать уроки?

– Это другое дело: там труд, а тут капитал. Эх вы, буржуй презренный! Теперь я понимаю ваши грязные делишки!

– Да? Какие же это делишки? – спросил Логин, делая над собою усилие быть спокойным.

– Да не ахтительные делишки, что и говорить! Верно, правду говорят, что вы самый безнравственный человек, что вы так истаскались, что вам уже надоели девки, что вы для своей забавы мальчишек заводите.

Логин побледнел, нахмурился, сурово сказал:

– Довольно!

– Постыдные, подлые дела! – продолжал кричать Коноплев.

– Молчите! – крикнул Логин, подходя к Коноплеву.

– Ну уж нет, на чужой роток не накинете платок.

– Вам не угодно ли взять свои слова назад?

– Нет-с, не угодно-с, оставьте их при себе!

– Предпочитаете вызов?

– Вызов? презрительно протянул Коноплев. – Это какой же?

– Дуэль, что ли, предпочитаете?

Коноплев захохотал. Крикнул:

– Нашли дурака! У меня жена, дети, стану я всякому проходимцу лоб подставлять.

В таком случае, вы неуязвимы, – сказал Логин, отвертываясь от него, – судиться я не стану.

По принципу будто бы? Так я вам и поверил, просто из трусости.

– Уж это мое дело, а только…

– А напрасно. Я бы вас на суде разделал, в лоск положил бы. Понимаю я теперь отлично, что и общество ваше – только обольщение одно, а цель тоже какая-нибудь подлая. Черт вас знает, да вы, может быть, бунт затеваете! Прав, видно, Мотовилов, что называет вас анархистом. Только не выгорит ваше общество, не беспокойтесь, пожалуйста, мы с Мотовиловым откроем глаза кому следует.

Наконец Коноплев изнемог от своей скороговорки и приостановился. Логин воспользовался передышкою. Сказал:

– А теперь прошу вас избавить меня от вашего присутствия.

– Не беспокойтесь, уйду, и нога моя больше у вас не будет. Я вам не такая овца, как Егор Платоныч, которого вы совсем обошли.

А Егор Платоныч сгорал от неловкости. Краснея, забился в угол комнаты и глядел оттуда обиженными глазами на Коноплева. А тот кричал все громче, брызжа бешеною слюною:

Но на прощанье я вам выскажу всю правду-матку. Вы уж меня больше не обольстите, сахар медович! Я вам отпою.

– Нет, уж увольте.

Нет, уж я не смолчу. Да чего уж, коли ваши соседи даже говорят, ведь уж им-то можно знать. Да вас из гимназии гнать собираются!

– Послушайте, если вы не оставите моей квартиры, я сам уйду.

– Нет, шалишь, никуда вы от меня не уйдете! Да я за вами по улице пойду, на перекрестках вас расписывать буду, что вы за человек. У вас болячки везде, у вас нос скоро провалится. Туда же еще к честным девицам липнете, свидания им в беседке назначаете!

Логин подошел к двери – Коноплев загородил дорогу.

– Вы заманиваете к себе гимназистов и развращаете! Дрожа от бешенства, сдерживаемого с трудом, Логин попытался отстранить Коноплева рукою, – говорить не мог, стискивал зубы: чувствовал, что вместо слов вопль ярости вырвался бы из груди, – но Коноплев схватил его за рукав и сыпал гнусные слова.

– Да что, вас бить, что ли, надо? – сквозь зубы тихо сказал Логин.

Сумрачно всматривался в лицо Коноплева – оно все трепетало злобными судорогами и нахально склонялось к Логину: Коноплев был ростом выше, но держался сутуловато, а в горячем споре имел привычку подставлять лицо собеседнику. Он заревел благим матом:

– Что? Бить? Меня? Вы? Да я вас в порошок разотру. Злобное чувство, как волна, разорвавшая плотину, разлилось в груди Логина, – и в то же мгновение почувствовал он необычайное облегчение, почти радость, – чувство стремительное, неодолимое. Что-то тяжелое, захваченное рукою, подняло с неожиданною силою эту руку и толкало его самого вперед, где сквозь розовый туман белело злое лицо с испуганно забегавшими глазами.

Шестов крикнул что-то и бросился вперед к Логину. Тяжелый мягкий стул упал у стены с резким треском разбитого дерева, и пружины его сиденья встревоженно и коротко загудели. Коноплев, ошеломленный ударом по спине, с растерянным и жалким лицом отодвигал дрожащими руками преддиванный стол. Логин отбросил ногою кресло с другой стороны стола; Коноплев опять увидел