и Колину папироску: спички нашлись в одном из его глубоких карманов, среди всякой мелочи и дряни. Мальчики принялись курить, – Ваня, как привычный курильщик, Коля – с озабоченным лицом. И он сейчас же, от первой затяжки, поперхнулся. Огненная туча рассыпалась в горле и груди, и в дыму огненные искры закружились в глазах. Он выронил папироску.

– Ну, что же ты? – спросил Ваня.

– Горько, – шепотом, растерянно сказал Коля, – не могу.

– Эх ты, неженка, – презрительно сказал Ваня. – Ты хоть одну папиросочку выкури. Кури понемножку, не затягивайся глубоко, – потом привыкнешь.

Коля мимовольно, как неживой, всунул папироску в рот. Он сидел на земле, прислонясь к дереву спиной, бледный, со слезами на глазах, курил и покачивался. Едва докурил. Голова разболелась, тошно стало. Он лег на землю, – и деревья медленно и плавно поплыли над ним в круговом, томительном движении…

Ваня говорил что-то. Его слова едва доходили до затемненного Колина сознания.

– Когда бываешь один, – сказал Ваня, – можно сделать так, что станет ужасно приятно.

– Как же? – спросил Коля вялым голосом.

– Начнешь мечтать… Ну, да ты этого не поймешь… После расскажу… Вот, сюда ты ко мне и ходи. Право, давай здесь собираться, – просил Ваня.

Коля хотел отказаться, но не мог.

– Ладно, – сказал он вяло.

V

Дома Коля озабоченно показал маме свои разорванные штанишки. Мама засмеялась, глядя на его опечаленное лицо: она была сегодня хорошо настроена, – ей дали ту именно роль на любительском спектакле, которую она мечтала сыграть.

– А ты вперед осторожнее, – сказала она Коле. – Вот тебе и обновка.

Коля улыбнулся виноватою улыбкою, – и мама сразу догадалась, что на его совести есть еще что-то. Мама взяла его за подбородок, подняла его голову.

– Да что ты бледный? – спросила она.

Коля вспыхнул и опустил голову, с усилием освободясь от маминой руки.

– Это еще что такое? – строго сказала мама и нагнулась к нему.

От Коли пахло табаком.

– Коля! – сердито крикнула мама. – Что же это, от тебя табачком пахнет! Рано, голубчик!

Коля заплакал.

– Я только одну папироску, – виноватым тоненьким голосом признался он.

Маме было смешно и досадно.

– Зачем ты водишься с этим скверным Ванюшкой? Противный, лягушка зеленая, – досадливо говорила мама.

– Я не буду больше курить, – плача говорил Коля, – а ему отец позволяет.

– То-то и хорошо, – с негодованием сказала мама.

– Он хороший, право, а что ж, коли ему позволяют, – убеждал Коля.

– Ах ты, курильщик! – сказала мама. – Чтоб никогда этого больше не было, слышишь?

VI

В эту ночь ворона приснилась Коле. Противная и страшная. Коля проснулся. Была еще ночь, – полусветлая северная ночь.

Потом Коля видел во сне Ваню с его ясными глазами. Ваня посмотрел пристально, сказал что-то невнятное, – и у Коли сильно забилось сердце, и он проснулся.

Потом Коле снилось, что он поднялся с постели и летит под потолком. Сердце замирало. Было жутко и радостно. Тело неслось без усилий. Страшно было, что толкнешься в стену над дверью. Но это обходилось благополучно, – Коля опускался, где надо, и в другой горнице опять всплывал под темный, сумеречный потолок. Много было покоев, и один за другим являлись они все более высокие, и полет в них все более жуткий и быстрый. Наконец из высокого, темного окна, которое бесшумно распахнулось перед ним, вылетел он на свободу, поднялся высоко под небо и, закружившись томно и сладко в его глубокой вышине, пронизанной солнцем, оборвался, упал и проснулся.

VII

На другой день Коля как-то мимовольно очутился в том же овраге. Не хотел идти. Но пошел, словно по привычке.

И там, далекие от людей, говорили они…

– Ты рассказывал вчера, – нерешительно начал Коля.

– Ну? – сердито спросил Ваня и весь передернулся.

– Вот, что ты мечтаешь, – робко сказал Коля.

– А, вот что! – протянул Ваня.

Он сел смирно на камень, охватил колени руками и уставился неподвижным взором куда-то вдаль. И Коля опять спросил его:

– О чем же ты мечтаешь?

Ваня помолчал, вздохнул, повернулся к Коле, оглядел его со странной улыбкой и сказал:

– Ну, о разном. Самое лучшее, о чем-нибудь стыдном. Как тебя ни обидят, – сказал Ваня, – как ты ни зол, а только заведешь шарманку, все зло забудешь.

– Шарманку? – переспросил Коля.

– Я это называю завести шарманку, – объяснил Ваня – Только жаль, что она не очень долго играет.

– Недолго? – с жалостливым любопытством переспросил опять Коля.

– Устаешь скоро, – сказал Ваня. Он как-то вдруг опустился и усталыми, сонными глазами смотрел перед собою.

– Ну а все-таки, о чем же ты мечтаешь? – настаивал Коля.

Ваня усмехнулся криво, передернул плечами…

И так, далекие от людей, говорили они, о странных мечтаниях, о жестоком, о знойном…

И лица их пламенели…

Ваня помолчал и заговорил о другом.

– Я один раз целых три дня ничего не ел, – сказал он. – Меня отец ни за что отдул, а я страх как озлился. Подождите, думаю, я вас напугаю. Ну, и не ел.

– Да что ты? – широко раскрыв доверчивые глаза, спросил Коля. – Ну, и как же ты?

– Кишки от голоду выворачивало, – рассказывал Ваня. – Перепугались дома. Опять пороть принялись.

– Ну и что же? – спросил Коля.

Ваня нахмурился и сжал кулаки.

– Не выдержал, – хмуро сказал он, – наелся. Уж очень ослабел с голоду. Так напустился на еду… Говорят, можно три недели прожить, если не есть, только пить. А вот без воды живо подохнешь. Знаешь что, – давай завтра не есть, – быстро сказал Ваня.

И он пристально смотрел на Колю прозрачными, ясными глазами.

– Давай, – вяло сказал Коля, словно чужим голосом.

– Смотри, не надуй.

– Ну вот еще.

Тепло пахло мхом и папоротником и смолистой хвоей. Колина голова слегка кружилась, и томительное безволие овладевало им. Мама вдруг припомнилась, но какая-то словно далекая, – и равнодушно подумал о ней Коля, без того прилива нежных чувств, который всегда возбуждался в нем думами о маме.

– Мать разозлится, аж побагровеет, – сказал Ваня спокойно, – но только если очень расходится, то я в лес убегу.

И вдруг, совсем другим, оживленным и веселым голосом, он сказал:

– Перейдем-ка здесь вброд. Вода холодненькая.

VIII

Ванин отец, Иван Петрович Зеленев, юрист по образованию и свинья по природе, служил в министерстве, каждый день ездил на службу на утреннем поезде и возвращался к вечеру, часто под хмельком. Это был рыжий, плотный, веселый и ничтожный человек. И мысли, и слова его были в высшей степени пошлы, – как будто у него не было никакого облика, и как будто он не имел ничего настоящего и верного в себе. Разговаривая, он подмигивал зачем-то собеседнику зачастую в самых невыразительных местах. Фальшивым голосом напевал он модные песенки из опер. Носил перстень с фальшивым камнем и галстук, зашпиленный булавкою со стразом. На словах был свободолюбив, любил повторять громкие слова и осуждать правителей. На службе же был усерден, искателен и даже подловат.

Обедали поздно. За обедом Зеленев пил пиво. Дал и Ване. Ваня пил, как взрослый. Отец спросил:

– Ты, Ванька, для чего связался с этим дохлым чистоплюйчиком?

– Что ж такое! – грубо ответил Ваня. – Уж и знакомиться нельзя. Новости какие!

Ванина грубость нисколько не смутила ни отца, ни мать. Они ее даже не заметили. Привыкли. Да и сами были грубы.

– Жалоб не оберешься, – объяснил отец. – Чего ему папиросы даешь? Его мать жалуется. Да и мне, брат, накладно: на всех здешних мальчишек папирос не накупишься.

– И он совсем не дохлый, – сказал Ваня, – так только, что манеженный. А вы́ходить он много места может, ничего. И главное, что мне в нем нравится, что он послушный.

– Ты-то у меня боец, – с гордостью сказал отец. – Так и надо, брат, – всегда старайся верх забрать. Люди, брат, большие скоты, – говорил со странным самодовольствием Зеленев. – С ними нечего церемониться. Там все эти миндальности если разводить, – загрызут живым манером.

– Само собой, – сказала мать.

– Кто сильнее, тот и прав, – продолжал отец наставительно. – Борьба за существование. Это, скажу тебе, брат, великий закон.

Зеленев закурил и для чего-то подмигнул Ване.

Так, по привычке. Он не думал в это время ничего такого, что вызывало бы надобность в таком подмигиваньи. Ваня попросил:

– Дай папироску.

Отец дал. Ваня закурил с тем же спокойно важным выражением, с каким он незадолго пил пиво. Мать сердито заворчала:

– Ну, оба задымили.

– Пойдем, брат, в садик, – сказал отец.

IX

Ночью Коля нескоро заснул. Странные волнения томили его. Он вспомнил, что рассказал ему Ваня о своих мечтах, – и Ванины мечты соблазнили его помечтать о том же. Как это может быть?..

Утром Коля попросил у мамочки позволения ничего не есть сегодня. Сначала мамочка обеспокоилась.

– Что у тебя болит? – спросила она.

Но потом, когда узнала, что ничего не болит, что Коля только хочет поголодать, мамочка рассердилась и не позволила.

– Ванькины затеи, – сказала она. – Уж от этого сорванца добра не ждать.

Коля признался, что они с Ванею условились сегодня целый день не есть ничего.

– Как же вдруг я наемся, а он голодный, – смущенно говорил Коля.

Но мама решительно сказала:

– И думать не смей.

Коля был очень смущен. Попытался все-таки не есть, но мамочка так строго приказала, что поневоле пришлось послушаться. Коля ел как виноватый. Мамочка и хмурилась, и улыбалась.

А Ваня точно голодал весь день. Мать сказала ему спокойно:

– Не хочешь жрать, и не жри. Поголодаешь, – не сдохнешь. А и сдох бы, – не убыток.

К вечеру мальчики сошлись в овраге. Колю поразил голодный блеск в Ваниных глазах и его осунувшееся лицо. С нежною жалостью смотрел он на Ваню, – и с почтительным уважением. И с этого часа как рабом стал он Ване.

– Жрал? – спросил его Ваня.

Коля сделал виноватое и кисленькое лицо.

– Накормили, – робко сказал он.

– Эх ты! – презрительно промолвил Ваня.

X

Если бы Колина мама не была так занята репетициями к назначенному на днях представлению, то она, конечно, давно бы заметила и обеспокоилась бы тем, что Коля странно изменился. Веселый и ласковый прежде мальчик стал совсем другим.

Неведомые раньше Коле тоскливые настроения все чаще обнимали его, – и Ваня их поддерживал. Точно он знал какие-то гибельные и неотразимые чары. Он заманивал Колю в лес и чаровал под сумрачными лесными сенями. Порочные глаза его наводили забвение на Колю, – забвение столь глубокое,