снов.

Дивный замок Селениты весь пронизан лунным светом.

Отуманенной дорогой, по долине, где мечтают полуночные цветы, Готик проходил тихонько, легкой тенью, еле слышный, еле видный, до травы едва касаясь. И пришел к царевне дивной, к милой Селените.

Тихая музыка еле слышно доносилась издалека.

Лунная царевна Селенита нежною улыбкою встретила Готика.

Ее голос звенел, как струя в ручье.

Как струя в ручье, как нежный звон свирели, звучал тихий голос царевны Селениты.

Вся она была нежная, воздушная и такая легкая, что казалась прозрачною.

Звезды горели не то на ее зеленовато-белой одежде, не то за нею и просвечивали сквозь ее тело.

И улыбалась, и чаровала. И говорила нежным свирельным голосом, и ароматы струились, сплетались с журчанием ее свирельной речи.

IV

А Лютик надоедал шутками, – бесконечными, скучными, назойливыми.

«И все-то Лютик каламбурит! – досадливо думал Готик. – Как ему не надоест! Не диво, что мама на него сердится».

В самом деле, это ужасно надоедливо.

Что ему ни скажи, сейчас же начинается выворачивание и пригонка слов.

А вот отцу это почему-то очень нравится. Отец и сам веселый. Он часто поощрительно говорит Лютику:

– Ну-тка, Илютка, вальни хорошенько.

И Лютик старается, придумывает.

Глупо.

И до того это навязчиво, что Готик иногда и сам начинал каламбурить.

Тогда Лютик восторженно визжал, кричал и прыгал:

– Да он совсем стал, как я, так что и не различишь, кто это, – он или я, – он – Илия или я Илия.

И так приставал к Готику:

– Ты – Илия, или я – Илия, – что тот начинал сердиться не на шутку.

До драки доходило порою дело. Мальчишки!

V

Людмила Яковлевна, Лютина и Готина мать, сегодня утром поднялась рано против обыкновения.

Встала вместе с мужем, – он уезжал в город на службу.

В другие дни она вставала уже после его ухода, когда и мальчики подымались.

Проводила мужа до калитки, пришла в кухню, видит: уже плита растоплена жарко, – а вовсе и не надо так рано, – и Готина одежда сушится на веревке у огня, – совсем вся мокрая, – и сапоги в грязи.

Людмила Яковлевна встревожилась.

– Что это такое, Настя? – спросила она.

– Загваздал чегой-то Готик и сапоги и одежду, – со смехом сказала Настя.

– Да ведь вечером все на нем было сухое, – тревожно говорила Людмила Яковлевна.

– Да уж не знаю, где они загваздались.

Настя смеялась как-то странно, – не то лукаво, не то смущенно. От этого Людмиле Яковлевне стало жутко.

– Ты знаешь что-нибудь? – пугливо спросила она.

– Да нет, барыня, право нет. Что мне знать-то? – отговаривалась Настя.

– Готик ходил куда-нибудь?

– Не знаю, барыня. Право, не знаю.

VI

Когда мальчики пили утренний чай, Людмила Яковлевна спросила:

– Готик, куда ты бегал ночью?

Готик покраснел и сказал:

– Никуда не бегал. Я спал.

Но сказал так, словно виноватый, – неуверенно, с запинкою.

– У тебя сапоги мокрые, – сказала Людмила Яковлевна.

– Не знаю, я спал, – повторил Готик.

– Готик сегодня вежливый, – сказал Лютик, – ес-ер прибавляет: я-с, говорит, пал, – а куда пал, не говорит.

– Вовсе не остроумно, – сказала Людмила Яковлевна досадливо.

Она больше не спрашивала Готика.

Но весь день провела в жестокой тревоге.

Ждала мужа.

VII

А Готик мечтал о лунной царевне, милой Селениточке.

– Она Селениточка.

– А на селе ниточка, – дразнил кто-то Лютиным голосом.

И мечты о раздвоении весь день сладко волновали его.

Он думал:

«Как хорошо, что есть иная жизнь, ночная, дивная, похожая на сказку, другая, кроме этой дневной, грубой, солнечной, скучной!

Как хорошо, что можно переселиться в другое тело, раздвоить свою душу, иметь свою тайну!

Таить от всех.

И никто никогда не узнает.

Ночью все иное.

Дневные спят, лежат неподвижными телами, – и тогда исходят иные, внутренние, которых днем мы не знаем».

VIII

Готик стоял на берегу реки, смотрел на воду, как она все бежит, журчит, и мечтал о Селените, как она улыбается и говорит.

Подошел Лютик.

– Готик, – сказал он, – ты грамматику забыл.

– Отстань, – досадливо ответил Готик.

– Правда. Ну, вот, я тебе докажу: у свиньи хвостик, а у лошади?

– Хвост, – ответил Готик.

– У стола ножки, а у тебя? – допрашивал Лютик.

– Ноги.

– Мальчик читает книжку, а студент?

– Книгу.

– Ванечка надел рубашку, а Иван?

– Рубаху.

– Ванька надел сорочку, а Иван?

– Сороку, – с размаху ответил Готик.

Засмеялись оба.

IX

Когда отец, всегда веселый и говорливый, – в него был Лютик, – возвращался из города со службы, Людмила Яковлевна вышла ему навстречу на станцию, что редко делала в другие дни. По дороге домой она озабоченно говорила:

– Можешь себе представить, Александр Андреевич, Готик нынче ночью куда-то бегал, а куда, не говорит. Говорит, что спал. Как хочешь, Саша… – И она заплакала.

Александр Андреевич посвистал, махнул рукой.

– Глупости! – сказал он сиповатым голосом. – Куда ему бегать? Какая-нибудь глупая фантазия. Просто на реку ходил.

– Это меня так беспокоит, – упавшим голосом сказала Людмила Яковлевна.

– Глупости! – повторил Александр Андреевич. – И не говорит, куда ходил?

– Да не говорит же, – плачевно сказала Людмила Яковлевна.

– А вот я его спрошу хорошенько, так скажет, – сердито сказал отец.

Было жарко, и ему было досадно, что надо сердиться, чего он не любил.

X

За обедом разговор шел беспокойный и неровный. И отец, и мать значительно и внимательно поглядывали на мальчиков. Людмила Яковлевна несколько раз заговаривала о дачных ворах. О том, что Настя иногда забывает запереть двери. Что воры легко могут влезть и в окно, если оно не закрыто на задвижку.

Готику было неловко и тоскливо.

Лютик один был весел и шутил, как всегда.

– За Настасьей всегда надо смотреть, чтобы двери затворяла, – ворчал Александр Андреевич.

– На то она и Настя-ж, чтобы держать двери настежь, – сказал Лютик.

Но, к удивлению обоих мальчиков, отец сердито сказал:

– Заткнись. Ничего нет смешного.

Лютик смешливо посмотрел на отца и мать.

«Что они дуются? – подумал он. – Уж не поругались ли дорогою?»

И подумал, что надо пошутить о чем-нибудь постороннем, не домашнем. Припомнил один из намеднишних разговоров с одним из своих бесчисленных знакомых, смешливо фыркнул и сказал:

– Готик, треугольник нарисован, а в нем глаз. Угадай, что такое.

– Ну, кто этого не знает! – сказал Готик. – Всевидящее око.

– Вот и не угадал. Николай Алексеевич мне рассказывал, что это он в одной церкви видел, в деревне, – такое изображение на стене сделано, и подпись: глаз вопиющего в пустыне.

Все засмеялись.

– Это ты сам сочинил? – недоверчиво спросил отец.

– Ну вот, спроси сам у Николая Алексеевича, – уверял Лютик.

Отец вдруг опять нахмурился.

– Вот за вами бы нужен глаз да глаз, – сурово сказал он.

Помолчали.

Лютик спросил:

– Готик, как зовут предводителя современных гвельфов?

Готик подумал.

– Ну, это просто, – сказал он.

– А ну, скажи!

– Того.

– Молодец!

– Объясни, – хмуро сказал отец.

– Очень просто, – сказал Готик, – если есть гвельфы, то есть и гибелинги… А Лютик уж конечно от слова «гибель» это слово произведет. Русские моряки довели свой флот до гибели, вот они и гибелинги.

– Ерунда, – сказал отец. Но засмеялся.

– Целый месяц сочинял, – сказал он.

– Ничего не месяц, – краснея сказал Лютик. – А зато я ни разу не сказал, что Того – не того. Сколько стишков было на эту глупость.

– Ну, так ты на генерала Ноги что-то глупое придумал. Ну-тка, – оживился отец.

– Ну, это просто, у японцев есть ноги, они войдут в Порт-Артур.

Посмеялись, – и опять отец хмуро сказал:

– Иные ноги туда бегают, куда и не надо.

Неловкое молчание опять прервал Лютик.

– Готик, тебе все Настя положила? – спросил он.

– Все, отвяжись.

– И нож да вилка есть?

– Есть, отстань.

– Нож давилка есть, а нож резалка есть?

– Не ерунди! – крикнул Готик.

– Придумываешь пустяки, – сердито сказал отец. – Никакой связи нет в твоих дурачествах.

Лютик не смущаясь ответил:

– Вот то-то и весело, что нет связи. Не связано, свободно. А где логическая связь, там тоска, тощища. Тоска таскать все от причины к следствию. А вот так-то лучше, как хочу, так и верчу. Когда рассуждаю дельно, то чувствую тосчищу, словно таз чищу, никому ненужный таз.

– Старо, брат, – сказал отец. – Это еще когда я учился, у нас был учитель, который любил мудреные диктовки давать. Вот в таком же роде была одна диктовка: «Таз куя, сказал кузнец, тоскуя: „Задам же людям таску я, за то, что я тоскую“».

Мальчики смеялись.

XI

Наконец Александр Андреевич спросил, собравши все силы своей строгости:

– Ты куда это, Георгий, нынче ночью бегал?

Готик покраснел. Теребя салфетку, сказал жалующимся голосом:

– Да никуда, папа, право. Это мама я не знаю почему думает. Это она потому, что сапоги сырые. Ну, что ж, – вчера сыро же вечером было. Ну, мы возле реки ходили. Ну, по воде.

– Ночью не сметь уходить! – строго сказал Александр Андреевич.

– Ну, не буду уходить, – хмуро ответил Готик.

– И, пожалуйста, не нукай, – раздражаясь, говорил отец. – Дурацкие привычки. Будешь бегать, розгами выдеру.

Готик обидчиво покраснел и тихо промолвил:

– Это из мрачных времен дикого средневековья.

Отец засмеялся.

– Поговори ты у меня! – погрозил он полушутя, полусердито.

Лютик сказал весело:

– Нас драть нельзя, а то мы забастуем.

– Стачку устроим, – поддержал Готик.

– Обоих и выдеру, – дразнил отец.

– А мы обструкцию устроим, – кричал Лютик.

– Подадим тебе петицию.

– Или побежите в полицию?

– Ну уж нет, на это я не согласен, – живо ответил Лютик, – хоть пополам перепори, а к городовым не пойду.

Настя переменила блюдо. Заслушалась, локтем задела стакан, – стакан скатился на пол. Не разбился, – упал счастливо.

– Настя, вы со стола сталкан сталкали, – сказал Лютик.

– Надсмешники! – крикнула Настя и с хохотом убежала.

Подали рисовую кашу.

– Готик, да неужели ты и кашу станешь есть? – спросил Лютик.

– Ну да, и кашу стану есть, – с досадой сказал Готик, – тебе одному, что ли?

– Смотри, – остерегающим голосом говорил Лютик, – и каши поешь, икать станешь.

– Отстань, – кричал Готик, и сердясь и хохоча. – Какой ты дурак! Все глупости придумываешь.

XII

После обеда Александр Андреевич никуда не пошел. Он долго сидел в беседке у забора, глядя на реку, и курил. Потом пошел к жене.

– Знаешь, Люба, – сказал он тихо, – это начинает меня беспокоить.

Людмила Яковлевна заплакала.

– Ну, ну, не плачь, мы это узнаем, – говорил Александр Андреевич, – но куда он мог бегать?

– Так легко утонуть, – всхлипывая, говорила Людмила Яковлевна. – Каждый год кто-нибудь тонет.

XIII

За вечерним чаем опять говорили о том, что надо запирать на ночь двери. Насте напоминали. Мальчикам и отец, и мать повторяли – окон открытыми не держать.

На днях