самого поэта этих моментов, их слияния и их рокового спора обусловливает отношение поэзии к бесовским наваждениям, её большую или меньшую стойкость перед искушениями лукавого.
Есть магические круги, внутри которых нечистая сила не проникнет. Поэт, как чародей, чертит эти круги, но по недосмотру оставляет в них промежутки, – и в жуткие миги творчества вкрадывается нечистый в середину не до конца зачарованного круга.
Ошибка поэта, впускающая в его творчество беса, состоит в неверном употреблении приёмов иронии и лирики, одних вместо других.
Эта опасность наиболее грозит лирическому поэту. Лирика всегда говорит миру нет, лирика всегда обращена к миру желанных возможностей, а не к тому миру, который непосредственно дан. И вдруг становится лирический поэт искушаем неким лукавым сказать на языке лирики данному миру пламенное да. И поэт, «в надежде славы и добра»,12 говорит небесные слова о земном.
Нет беды, если это делает бездарный версификатор, – получается плохое стихотворение, и только. Но в творчестве великого поэта не бывает случайных ошибок. Бес, который втирается в это творчество, – бес опасный и сильный.
И бес, соблазнявший великого Пушкина, был бес не заурядный. Он пришёл к поэту рано, и мутил его долго исподтишка, не показывая своей хари. Сквозь мерзость и скверну протащил душу поэта, и показал ему великое земное и небесное святое в странном и лукавом смешении, ужалил его тщетною мечтою о недостижимом в мире здешнем и преходящем, прельстил дивною трагедиею самозванства, играл перед ним личинами, прекрасными и титаническими, – и за всеми личинами, уронив их на землю, подставил поэту магическое зеркало, и в нём лик Савельича, – и черта за чертою в холопском лике повторились черты поэта. Дьявольски искажённое отражение, – но, однако, наиболее точное из всех.
Разве не себя изображает поэт в наиболее совершенных своих созданиях? Есть тяготение к подобному, – и у Пушкина было такое тяготение к изображению титанических и прекрасных образов, – Петр Великий, Моцарт. Прекрасные возможности, – и рядом с ними отражения мелкого и случайного.
Мечты о величии пленяют каждого, кто чувствует в себе великие силы. Не могли не пленять они и Пушкина. Образ вдохновенного поэта, такой лучезарный, предносился перед ним. И всегда в лирическом озарении.
«Поэт на лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал».
«Безумная душа поэта…»
«Марать летучие листы…»
«…в строфах небрежных…»
Таков образ поэта, – рассеянный, небрежный, вдохновенный, марает летучие листы, – сколько посидит, столько и напишет, дивная, вдохновенная пишущая машинка, Ремингтон № 9! «Стихи для вас – одна забава». Труд поэта сводится к дивному искусству импровизации, сам поэт – «безумец, гуляка праздный».
На деле всего этого нет, да всё это вовсе и не нужно. Здесь мы видим лирическое отношение к предмету, такого отношения не вызывающему. И в этом было обольщение для поэта, – обольщение лживое и опасное.
Таков некий мечтательный и небывалый на земле поэт, – но сам-то Пушкин был не таков, конечно. Мы-то знаем, как он работал. И его упорная работа над рукописями его стихов и его пленительной прозы нисколько не мешает нам признать его великим поэтом. В ценность импровизаций мы не верим, небрежные стихи нам так же мало радостны, как и всё небрежное и, стало быть, косолапое и глупое. Но Пушкину предносился почему-то такой образ поэта, и гипнотизировал его. Он чувствовал себя таким, как Сальери, прилежным и удачливым работником, а быть хотел таким, как Моцарт, безумцем и праздным гулякою. Был такой трезвый, благоразумный и бережливый, а натаскивал на себя причуды праздных шалопаев. Завидовать он, конечно, не мог, – некому было завидовать, очень удачливо складывалась его литературная судьба, – но жало неудовлетворённости вливало в него свой жгучий яд. Кто-то другой, может быть, ему завидовал, кого-то другого изобразил он в лице Сальери, но с какою проникновенною, интимною точностью! Точно автопортрет!
Стоило только раз надеть на себя чужую и ненужную личину, – и уже бес притворства завладел.
Вынуждающее к притворству недовольство собою и своим не есть то «святое недовольство и жизнью, и самим собой», о котором говорит Некрасов. То недовольство свято, потому что оно есть праведно-лирическое отрицание мира. Оно говорит:
– Мир не таков, каким он должен быть, не таков, каким я хочу, чтобы он был. Отрицая этот мир, я творческим подвигом всей, приносимой в жертву, жизни сделаю, что могу, для создания нового мира, где прекрасная воцарится Дульцинея.
И у него – один язык, для себя и для мира. А то, другое, вынуждающее к притворству недовольство собою имеет два языка. Один, внутренний голос, говорит языком утверждающей иронии:
– Это – грубая Альдонса. От неё пахнет луком. Она веет рожь. Мне с нею надо жить, но мне стыдно показать её в люди.
И говорит другой голос, с притворным пафосом вещая миру:
– Это – Дульцинея Тобозская. Слаще мирры и роз благоухания её уста. «Перстами, лёгкими, как сон», она перебирает шуршащий на серебряном блюде жемчуг. Мне с нею жить. «Хорошо мне, – я – поэт».
Притворство – первая ступень. Лиха беда – начать. Дальше идёт самозванство. И то, и другое отразилось в поэзии Пушкина.
Чтобы овладеть Людмилою, Черномор принимает на себя обличие Руслана.
«Мазепа, в горести притворной,
К царю возносит глас покорный».
«Москвич в Гарольдовом плаще…»
В «Домике в Коломне» кухарка брилась.
Лиза Берестова хорошо играла роль крестьянки. Только «одно затрудняло её: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол её нежные ноги, а песок и камешки показались ей нестерпимы».
Пушкинскую Дульцинею затруднил путь правой иронии, смелого принятия земли с её песком и камнями. Она осталась барышнею цирлих-манирлих, и не проявила в себе дульцинированной Альдонсы. Это сумела сделать Анна Ермолина, которая ходила босая, как подлинная крестьянка, и наряжалась, как подлинная барышня. Приняла мир кисейный и мир пестрядинный. Явила точный образ говорящей да двуликому миру иронии, и стала в веках Моею вечною Невестою.
Одного, первого самозванства Лизе было мало, – она потом набелилась и насурьмилась пуще самой мисс Жаксон. Явила живую пародию на Дульцинею.
Дубровский поселился в доме своего врага Троекурова под видом француза Дефоржа.
Наконец, два исторических самозванца, – один в «Борисе Годунове», и другой в «Капитанской дочке». И оба – самозванцы подлинные, без малейших сомнений, заведомые плуты и обманщики.
В довершение этого перечня любопытно вспомнить, что тема «Ревизора» принадлежит Пушкину же.
Хотел быть, как Моцарт. «Ведь он же гений, как ты да я», говорит Моцарт. Очень снисходителен и Пушкин был к своим современникам. Холоден был только к двум: к гениальному Баратынскому, и к Бенедиктову, литературному предшественнику одного из самых известных современных поэтов.
Корень притворства и самозванства – в неправом самоотрицании, в ложном самоотречении. Не нравлюсь сам себе, хочу быть другим, лучшим. Это всегда не верно, всегда унизительно для человеческого сознания. Правый путь сознания только один – к самоутверждению в свободном развитии того, что во мне есть, что случайно заслонено, может быть, элементами чужого, злыми влияниями призрачного не-Я. Правый путь самоотречения – есть путь отречения от своего случайного, от вещей и от их соблазна; это – путь деятельной любви, на котором я отдаю всё моё, потому что всё есть Моё, и не беру ничего чужого, потому что есть только Моё. Идти от Меня к каким-то иным достижениям – это значит: продать свою душу чёрту, отказаться от своего вечного лика для восковой маски.
Не нравлюсь себе, хочу идти выше, стать лучше, не лучше в смысле укрепления и усиления блага, во мне лежащего, а в смысле перемены самой личины своей. Да тогда кто же сам то я, этот маленький я, хотящий быть иным? Не существо ли низшей породы? Не холоп ли, преклоняющийся перед господином? И кто господин, которого хвалим? Не князь ли мира сего?
Лирический поэт, говоря нет данному миру, говорит это для того, чтобы восхвалить мир, которого нет, который долженствует быть, которого Я хочу, который Я творю. Творю подвигом всей моей жизни.
Но вот поэт говорит миру да, которое для здешнего мира всегда претворится в ироническое. И хочет поэт хвалить здешний мир. Не льстить, а слагать правый дифирамб.
«Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю…»
«…Он прекрасен, –
«…И пред созданьями искусств и вдохновения
Безмолвно утопать в восторгах умиленья».
«Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!»
Но здешний мир издевается над его усилиями дульцинировать зримую альдонсу. Бессильная лирика истощается в напрасном пафосе, и приходит незваная, нечаянная ирония.
«Чёрт догадал меня с умом и талантом родиться в России!»
«О, если б голос мой умел сердца тревожить!»
«И сердцу вновь наносит хладный свет
неизгладимые обиды».
«Дар напрасный, дар случайный!»
И раскрывает роковую двуязычность Мира.
«Не даром лик сей двуязычен».
С настойчивою силою раскрывается эта роковая двусмысленность, – даже в такой, свойственной Пушкину, особенности, как постоянное тяготение к контрастам. Где великий Моцарт, там и маленький Сальери, – и кто из них ближе, кто подлиннее отражает Пушкинский лик?
Но слагает дифирамбы, – изнемогая под бременами невольной иронии, хвалит. Подымается вверх лестница совершенств, вереница титанических образов, – а внизу притаился гнусный, но, несомненно, подлинный Савельич. Усердный холоп, «не льстец», верный своим господам, гордый ими, но способный сказать им в глаза, с холопскою грубостью, которую господа простят, и слова правды, направленные всегда к барскому, а не к своему интересу. Ведь потому-то господа и прощают грубость старого холопа Савельича, что она бескорыстна, что она вся для господской выгоды.
Дорожит всем барским: тулупчик на заячьём меху…
«…Водились Пушкины с царями…»
«…бывало, нами дорожили…»
«…царю наперсник, а не раб…»
«…мне жаль…
что геральдического льва
демократическим копытом
теперь лягает и осёл…»
«Чувствительный и фривольный» Савельич может уродиться и «с умом и талантом»: в семье не без урода. И тогда жизнь его обращается, конечно, в «мильон терзаний». Он хочет и может парить, – но ему зачем-то вздумалось кадить. И ему могут сказать: «мало накадил!»
Он хочет, – и он мог бы, – обнять мир творческою мечтою, – но роковой наклон его души делает его только обезьяною великих.
Страшный чёрт – старый чёрт Савельич. Он всегда кружит вокруг лирически-настроенных, и возводит их на высокие горы, и показывает им богатство и красоту мира, и говорит:
– Как пышно! Как богато! Какая честь! Хвали! Преклонись!
И так редко слышит достойный человека ответ:
– Не о хлебе едином… Не искушай… Иди…
Пушкин этого ответа решительно и ясно не дал. Он остался с Савельичем. И Савельич замучил его даже до смерти…
К всероссийскому торжеству*
Судьбы переменчивы: претерпевший многие гонения при жизни и по смерти, Пушкин воспоминается торжественно, официально установленным порядком – и, однако, «будут последняя горша первых».
Не обидно ли, что великое
