Шаня, – Дунечка уж очень забавна была с рассказами о своем Леше и так забавно серьезен был Володя. И вдруг вспомнила Шаня, что печальный нынче день. Заплакала, удивляя Дунечку.
– Что ты, Шанечка? – спрашивает Дуня.
– Ах, Дунечка, не знаешь, – годовщина разлуки.
Поняла Дунечка, утешала, сама плакала. Володины глаза с диким выражением устремились вдаль. И думал опять Володя: «Зачем, для чего жить?»
Володя решился умереть. Но так трудно! Преодолеть привычку жить, прервать недосланный сон!
Весна прошла в сомнениях и колебаниях. Летом, как зреют ранние плоды, созрела решимость умереть. В сундуке, где хранились старые, оставшиеся от отца вещи, Володя нашел револьвер. Попробовал в лесу, – исправен. Достал патронов и пуль.
Прошло еще несколько дней в муках и в волнениях, в борьбе с животным страхом перед смертью.
Даже заметили дома. Спрашивали сестры:
– Что с тобою, Володя?
– Да так, ничего, – отвечал Володя. – Голова побаливает. Пройдет скоро. Пустяки.
Разговоры с товарищами не утешали. Все было страшно умирать. И вдруг настало холодное спокойствие.
В нежаркое, тихое утро Володя пришел к Шане. У Володи был растерянный и жалкий вид. Привычная, слабая жалость шевельнулась в Шанином сердце и затихла. Володя спросил:
– Все о Женьке думаешь?
– Думаю, – упрямо сказала Шаня. Покраснела. Жалко Володю, да сердцу не прикажешь.
– Брось ты о нем думать, забудь его, – умолял Володя. – Я скоро умру, у меня предчувствие, но знай, что ничего хорошего не дождешься.
– Смотри, – сказала она, показывая Володе дрожавшую на конце пальца каплю воды. Бросила ее на платье.
– Видишь, – сказала она с улыбкою странною и вдохновенною, – вобралась и не вернется в реку, пока не умрет паром. Так и я, – вся в нем, и только смерть оторвет меня от него. Без него – только в землю, на земле – всегда с ним.
Вот сидит Володя опять на могиле матери. Вся жизнь проходит в его памяти. Мать вспоминается и ее смерть. Так больно сердцу. Заплакать бы, – слез нет.
Ворона пролетела и закаркала. Володя посмотрел вслед за нею, улыбнулся и сказал громко и спокойно:
– Люблю безнадежно, потому и умираю.
Все окрест было спокойно, и ликовало ясное небо, и солнце смеялось, и травы и деревья радовались. Весь мир замкнулся от Володи в один сияющий и недоступный круг, – и Володя был среди этого ясного мира один, как в могиле.
Уходящему от жизни уже никто не поможет!
Подумал Володя: «Написать записку? Но о чем? И кому какое дело? Не надо открывать людям тайну любви, влекущей к могиле».
А что подумает Шаня?
Пусть думает, что хочет. Если она будет счастлива, она о нем забудет. А пока…
Володя усмехнулся и тихо проговорил слова из лермонтовского стихотворения:
Пускай она поплачет, –
Ей ничего не значит.
Вот последняя минута слабости. Володя один в лесу над рекою, на полянке. Лежит в траве. Плачет.
Володя пошел было один в лес, но уже за городом догнал его и увязался идти с ним двоюродный брат, – веселый босоногий мальчишка. Когда пришли в лес и добрались до берега реки, Володя отправил мальчика домой, за удочками. Хотел подождать, пока мальчик убежит подальше. Лег в траву. Полились слезы, – и потянуло к смерти. Торопливо вытащил Володя из кармана револьвер. Выстрелил себе в рот. Звук выстрела гулко прокатился под деревьями.
Мальчик услышал, испугался, вернулся. Увидел Володин труп и быстро побежал домой. Бежит и воет, никого не видит мальчишка. Наталкивается на встречных…
Пришли родные, растерянные, жалкие. Взяли труп, домой свезли, обмыли, уложили.
Мечтала Шаня о Жене. Сидела в саду в беседке, вся мечтою разнеженная. Вот птица пронеслась мимо, и Шанино сердце забилось.
То не простая птица, – то Финист – Ясен Сокол, цветные перышки. О землю ударился, обернулся Женею. Сидит с нею рядом, шепчет веселые слова. Сладко, сладко ноет Шанино сердце.
Дунечка прибежала к Шанечке. Светлые волосики растрепаны. Сама испуганная. Кричит:
– Володя застрелился!
Шаня, в страхе и в смятении, бледная, плохо понимая, что делает, надела шляпу и пошла из дому. Что-то ей говорят. Хотят остановить, – мать, няня. Убежала Шаня.
А Володя уже на столе. Шаня спрашивает, допытывается, – как это случилось. Гарволины смотрят на нее с тихим ужасом. И догадывается Шаня, что Володя застрелился из любви к ней. Это больно мучит ее совесть и радует ее самолюбие. И от этой гадкой радости ей еще больнее.
Володю хоронили, как следует. Хоть старый протоиерей законоучитель и говорил, что надо зарыть за оградою кладбища, да директор гимназии сумел добиться разрешения похоронить по-христиански.
Гимназисты пели стройно и красиво. Поп пришел чужой, молодой, – свой не захотел, отговорился нездоровьем.
Было много цветов. Много молодежи, учащейся, рабочей.
Шаня всем казалась интересною. Догадывались, что из-за нее застрелился Володя. На нее смотрели, шептались. Она плакала.
Дни идут за днями. Зарастает травою Володина могила. Пришла Шаня на Володину могилу, молится, плачет. На колени стала, просила прощения с плачем, настойчиво:
– Прости, прости, Володя.
Почти увидела его голубое тело. Как бы осенение тени над ее склоненною головою. И почти успокоилась Шаня, – Володя простил. Он – добрый, он не может не простить.
Просит Шаня, чтобы он помог ее любви.
– Ты сам любил, сам знаешь, Володя. Прости меня: одно у меня сердце, одна любовь.
Шепчет, уткнувшись губами в свежий дерн могилы, стоя на коленях:
– Если правда, что вы ходите по земле, голубые, – Володя, помоги мне. Не отходи от него, напоминай ему обо мне, покажи ему меня во сне, такую же чистую и голубую, как ты.
Полюбила Шаня ходить на Володину тихую могилу. Носила Володе цветы. Мечтала Шанечка на Володиной могиле.
Дома, одна, достала Шаня Женин портрет, на колени перед ним стала. Горько плакала. Шептала:
– Володенька умер.
Ей казалось, что у Жени лицо – жестокое. Что он повелительно требует жертв.
Шане вдруг стало страшно перед этим портретом, как перед ликом беспощадного. Упала ничком. Шепчет отчаянные слова.
Великая жертва человеческой жизни принесена ее любви, – и уже теперь навеки крепка ее верность. Таинственный ужас смерти приковал Шанину душу к светлому, торжествующему образу Евгения, – и отныне союз их нерасторжим.
Однажды осенью Шаня у Липиной познакомилась с Марьею Осиповною Грушиною, молодою вдовою чиновника, которая жила не столько на пенсию после мужа, сколько на доходы от комиссионерства, гаданья, сводничества и других услуг; она ничем не брезгала, давали бы деньги.
Грушина хвасталась искусством гадать. Шаня просила погадать ей.
– А вы не испугаетесь? – хитро подмигивая, спросила Грушина.
– Я – смелая, – бойко сказала Шаня.
Грушина поломалась еще немного и согласилась. Назначила час и день, – завтра вечером в восемь часов. Шаня была в восторге.
– Только я с подругою приду, – сказала она, думая о Дунечке. Нельзя же было не взять Дунечку, если идти к гадалке. Грушина притворилась испуганною, замахала руками:
– Ой, душенька, Шанечка, лучше вы одна. Вдвоем нельзя, ничего не выйдет, такое уж у меня гаданье.
– Нет, одной мне страшно, – настаивала Шаня. – Ни за что не пойду одна.
Грушина поохала, повздыхала и наконец согласилась:
– Ну уж так и быть. Только одну подругу приведите, не больше. Сговорились и о плате, – Шаня принесет три рубля.
Был темный и пасмурный осенний вечер. Шаня с нетерпением ждала назначенного времени. Пришла Дунечка. Девочки отправились вместе к Марье Николаевне проситься. Дунечка говорила:
– Отпустите Шанечку к нам вечерок посидеть. Урок трудный, – вместе учить будем, Леша Томицкий помочь обещал.
Мать поворчала:
– Не можете без мальчишек. Пришла к нам, так и сидела бы, учила бы уроки с Шанькой. А ты, Шанька, так и норовишь улизнуть из дому.
Но отпустила.
Сеялся мелкий, холодный дождик. Шаня и Дунечка пробирались по темным, грязным улицам. Шаня прыгала по мокрым мосткам и напевала:
– Гадать, гадать! Дунечка унимала ее:
– Молчи ты, оглашенная! Еще услышат.
– Слышать-то некому, – говорила Шаня беспечно.
Идут девочки все дальше. Ветер воет заунывно; дует в лицо девочкам. Вот и мостков нет. Слякоть. Ноги вязнут. Башмаки в грязи, и ногам неприятно от сырости.
– Дунечка, – говорит Шаня, – я скину башмаки, а то очень неприятно в сырой обуви.
– Будет холодно, – нерешительно говорит Дунечка.
Шаня останавливается у фонарного столба и, прислонясь к нему спиною, стаскивает башмаки и чулки. Дунечка за нею делает то же.
Идут дальше, шлепая голыми ногами по мокрой глиняной дорожке и по лужам, где вода приятно холодная. Вокруг уныло и темно. Ставни стучат. Редко когда в окне виден огонь. Да и домов немного, – больше заборы. Девочки подбадривали одна другую. Шаня была похрабрее. Хотя на душе ее было жутко, но она притворялась, что ей ни чуточки не страшно, и посмеивалась над Ду-нечкою. А сама нет-нет да и вздрогнет. Тогда Дунечка принималась дразнить ее:
– Ну что, пересмешница? Надо мною смеешься, а сама дрожишь!
– Ничуть не дрожу, – пытается спорить Шаня. Дунечка уличает:
– Зубами стучишь, за три версты слышно.
Шаня смеется и оправдывается:
– Это я от холода. Дунечка насмешливо говорит:
– Ой ли? Так ли? Что-то ты прежде холода не боялась, Шаня! Трусишь, милая!
– Сама больше трусишь, – отвечает Шаня. – А холодно, – поневоле задрожишь, коли босиком шлепаем.
Дунечке что дальше, то страшнее. Дунечка ноет жалобно:
– Боюсь я, Шанечка!. И зачем мы идем такую даль! Наконец Шаня сказала сердито:
– Ну, Дунечка, пойдем домой, коли ты так боишься. Но на это Дунечка не согласилась:
– Нет уж, чего уж! Пошли, так чего тут! Столько шли, да ни с чем домой идти!
Вот и мрачное жилье шарлатанки, – старый дом. Из-за забора слышен лай собак. Девочки взошли на крыльцо, позвонили. Открыла сама Грушина.
Она усиленно старалась принять внушительный вид. К ней этот вид мало шел, но все-таки нагонял страху на простодушных девочек.
Ставни хлопали. Ветер выл в трубе. Черный кот ходил и фыркал, и казалось, что он знает что-то. Грушина взяла обувь девочек на кухню, – посушить. Девочки пошли за нею. Им было страшно остаться в этом доме одним. В кухне было много тараканов, – и это также наводило на девочек страх. Тараканы шевелили усами и шептали о чем-то.
Грушина вернулась в горницу и принялась рассказывать о чертях, называя их «они». Говорила таинственным полушепотом:
– Иногда ночью они вдруг приходят и требуют работы. Шаня спрашивала боязливо:
– Кто «они»?
– Ну известно кто! – говорила Грушина, озиралась и поясняла шепотом: – Нечистые. Так вот и лезут, и пристают, и все надо придумывать им дело потруднее, чтобы отвязались. Не сумеешь придумать, – разорвут на мелкие кусочки.
Наконец Грушина ушла в соседнюю комнату, шепнув девочкам:
– Сидите смирно.
