приходит царевна в золотой диадеме и в красной порфире. В руке у нее золотая лилия, на ногах у нее золотые башмаки, а на плече у нее сидит золотая змейка-скоропейка. Лицо у царевны белое, красивое, но страшное, злое, такое гордое, и глаза горят зеленым огнем. Мне сразу стало страшно. И вдруг ты отходишь к ней. И вы с нею ушли по какой-то длинной золотой дороге. А я бегу за тобою, и не догнать, запыхалась.
Шаня заплакала. Евгений, чем бы утешать Шаню, вдруг рассердился. И даже обиделся. Закричал:
– Как тебе не стыдно, Шаня, верить в сны! Ты бы хоть последила, сколько снов сбудется, и увидела бы, какой это вздор.
Шаня, плача, говорила:
– Что ж такое! Ну и пусть не всякий сон сбудется, пусть: я, может быть, Бога успею умолить или после хорошего сна нехорошее согрешу.
Евгений сердито ходил по комнате и ворчал:
– Невежество! Предрассудки! Набита глупостями и невежеством, как гранитный камень.
Эти слова рассмешили Шаню. Смеясь сквозь слезы и вытирая глаза тоненьким платочком, отороченным кружевцами и слегка надушенным убигановскою цветущею кобеею, она спросила:
– А ты что ж, никаким приметам не веришь? Ведь сны и все указания от Бога. И разве может в душе человека быть что-нибудь так, ни с того ни с чего? Вот, остаешься одна сама с собою, отделяешься от всего внешнего мира, и видишь сон, и так глубоко его переживаешь, просыпаешься взволнованная, и все это ни к чему, так, пустяки? Не может этого быть.
Злобно и насмешливо кривя губы и как-то тупо в эту минуту ненавидя Шанин голос, Евгений сказал: –Доморощенная философия!
– Да как же ты живешь, если ты только в своего Дарвина веришь? – спросила Шаня.
– У меня есть умственные и общественные интересы, – высокомерно говорил Евгений. – Я не могу унизиться до языческих суеверий.
– Умственные и общественные интересы, – повторила Шаня задумчиво.
В раздумье она покачала головою, усмехнулась и спросила:
– В чем же они состоят, эти твои интересы?
Евгений взглянул на нее, презрительно усмехнулся и отвечал:
– Ну, этого ты не поймешь!
– А я хочу понять и пойму, – упрямо сказала Шаня. – Читать по-печатному и я умею.
– Ну, этого мало, – важно сказал Евгений. – Надо поучиться.
– И поучусь, – сказала Шаня. – И Дарвин, и Кант, и Маркс, поди-ка, человеческим языком писали, а не ангельским.
Евгению было досадно, что Шаня называет такие имена. Ему казалось даже странным, что Шаня о них что-то слышала. Он наставительно сказал:
– Шанечка, тебе рано такие книги читать. Ты в грамматике не очень сильна, иногда в букве «ъ» ошибаешься.
Шаня возражала:
– Нешто в букве «ъ» дело?
– Ну все-таки, знаешь ли… И что это за слова – нешто, поди-ка! Что это за лексикон, которым ты пользуешься?
Шаня покраснела и говорила:
– Это – вздор, твоя грамотность. Вот Нагольский в букве «ъ», может быть, и не ошибается, а имени Рабле не слыхивал, думает, что это – наш современник.
– Он – не словесник, – досадливо говорил Евгений. – У него совсем другая специальность. Ты бы с ним в области физико-математических наук поговорила. Здесь он – широко образованный человек. Вообще у тебя обо всем ужасно наивные суждения.
– Да и совсем я не такая неграмотная, – обиженным тоном говорила Шаня. – Я кое-что читала и все-таки, хоть и с грехом пополам, гимназию кончила.
– То-то вот, с грехом пополам, – с презрительною гримасою сказал Евгений. – А читала ты что же? «Приключения Рокамболя»? или «Петербургские трущобы»?
Книги, которыми сам Евгений в гимназии зачитывался. Тон его слов показался Шане таким обидным, что она заплакала. Евгений с видом недоумения пожал плечьми. Не решил еще, что лучше сделать: прикрикнуть на Шаню построже или приласкать ее. Всхлипывая, Шаня говорила:
– И если хочешь знать, Женечка, я даже очень грамотна, – я тебе ни одного обидного слова не скажу. Всю эту грамматику я твердо знаю.
И тогда Евгению стало неловко. Лаская Шаню, он смущенно говорил:
– Ну, ну, Шанечка, не надо плакать!
Шаня вытерла слезы, стараясь не вздохнуть, и все-таки нечаянно вздохнула, точно всхлипнула, и сказала:
– А дело все-таки не в грамотности. А вот что думают все эти умные и ученые господа, вот что узнать надо. Ведь не о букве же «ъ»?
Шаня решилась хоть отчасти усвоить себе эти умственные и общественные интересы, о которых говорил ей Евгений и которыми, по-видимому, он так дорожил. Она начала серьезно заниматься своим образованием. Опять набросилась на чтение. Говорила себе: «Я непременно должна стать рядом с моим Евгением. Иначе ему со мною будет скучно. Не все же нам говорить о любви да целоваться. В жизни все должно быть вместе: и радость, и горе, и труд».
Шаня искала встреч и разговоров с учащеюся молодежью, актерами, литераторами, молодыми учеными. Ласковая, живая, щедрая, она легко находила себе друзей и приятельниц; ее ценили и за то, что она была приятна в обхождении, и за то, что у нее всегда можно было перехватить денег.
Читала Шаня в эти дни очень много и очень разные книги: романы знаменитых писателей, стихи, книги исторические, философские и научные, книги об искусстве. Помогали ей в выборе книг Манугина и приват-доценты Леснов и Лунев, с которыми познакомила ее тоже Манугина. Как на качелях, Шаня качалась между мировоззрениями материалистическими, идеалистическими и скептическими.
Когда уж очень трудно было Шане разобраться в сумятице идей и образов, она шла в одну из многочисленных крутогорских церквей и там горячо молилась. Лампады и мерцающие свечи озаряли ее душу тихим светом нездешнего утешения, а кроткий взор Христа Распятого говорил ей, что любви надлежит быть униженною и распятою и что душа, пострадавшая до конца, спасется. В этой земной области или в иных чертогах будет ликовать душа, страдающая ныне, – в дому Единого Сущего обителей много.
Уже предчувствовала Шаня, что путь любви ее – стезя тернистая. Все внимательнее присматривалась к Евгению. Все настойчивее хотела понять его.
Вот он говорит о своих умственных и общественных интересах. Но что же его интересует в особенности? И сам он, – что такое он? Что в нем от него самого, что следует принять и благословить, – и что наносного, чужого, что надо одолеть? И куда пойдет он, когда станет мужем и гражданином? Туда ли, где топает ногами, перекосив свирепое лицо, яростная барыня Варвара, или туда, где бедная швея Лиза исколола иглою пальцы золотых своих рук?
Казалось иногда Шане, что в Евгении живет двойная душа. Один Евгений – милый и любит ее. Другой, из породы Хмаровых, далек от нее. Все хмаровское в Евгении было ненавистно Шане, – его гордость, самоуважение, хвастовство, его презрительность и грубость с теми, кого он считает ниже себя, и его преувеличенная вежливость, почти подхалимство, перед сильными в его кругу людьми. И отчего же так сильно в Евгении это хмаровское?
Но любовь сделает чудо, – верила Шаня, – и преобразит его, изведет из его душевной глубины нового человека.
Вспоминая первые дни их любви в Сарыни, Шаня сравнивала тогдашнего Женю и теперешнего Евгения. Иногда удивлялась тому, что он так мало изменился, а иногда пыталась объяснить это тем, что он и тогда был выше своих сверстников.
Приходили к Шане и прежние Шаньки, – по ночам, во сне, а иногда и днем мечтались. Глупые Шаньки, беззаботные, веселее смейтесь, утешайте бедную Шаню!
Когда Евгений обижал Шаню, это было хмаровское, чужое, – и Шаня терпеливо сносила обиды. Думала, – вот проснется в хмаровской оболочке светлый Евгений, и опять Шане будет с ним хорошо. А теперь надобно потерпеть.
Шанино смирение, ласковые Шанины улыбки только придавали Евгению смелости. Он умножал свои грубости. Его раздражал громкий, веселый Шанин голос, бесили ее простоватые словечки, ее слишком живые движения, ее простодушное мурлыканье чувствительных песенок. Он все резче обрывал Шаню, все язвительнее смеялся над нею. И вдруг Шаня вспыхивала гневом и начинала кричать на Евгения.
Евгений недоумевал. Пожимал плечами и спрашивал с удивлением, хорошо сделанным:
– Что ты, Шанечка? Из-за такого пустяка ты так сердишься!
– Тебе все пустяки, – с горьким упреком говорила Шаня. – Тебе и вся-то я пустяк. Ты меня не любишь! Скажи мне прямо, что ты меня разлюбил!
Евгений кое-как успокаивал ее и уверял в своей любви.
Потом Шаня, вспоминая, из-за чего они поссорились, что сердило Евгения, упрекала себя за свой громкий голос, за свои привычки. Давала себе самой обещания вести себя так, как нравится Евгению, говорить потише, избегать резких движений, не напевать простонародных песенок и не употреблять слов некнижной речи. Итак настойчиво следила за собою, что мало-помалу ей удавалось переделывать свои манеры. Уроки Манугиной также очень помогали ей в этом.
Иногда Шаня принималась при Евгении издеваться над Катею Рябовою:
– Красавица, нечего сказать! Умница!
Это сердило Евгения. Его самолюбие бывало больно поражено, когда Шаня позволяла себе порицать то, что имеет отношение к нему, Евгению Хмарову. Ведь все, относящееся к Хмаровым, должно быть несомненно первого сорта. Евгений с досадою говорил:
– Ведь ты же знаешь сама, Шаня, что я к ней глубоко равнодушен и никогда на ней не женюсь.
И дома многое теперь сильно раздражало Евгения. Ведь он любил Шаню, хотя и со свойственною ему вялостью чувства, но все же искренно. Притом же он привык подчиняться чужому мнению, если оно высказывалось авторитетно. И потому Шанины суждения, которые она высказывала всегда резко и решительно, ложились в его душу, что-то колебали в ней. Точно снопы ясного света ложились на домашнее, и оно тогда казалось затхлым, душным, покрытым пылью ветхих, неумных, недобрых предрассудков. Да и в университете, хотя Евгений держался больше товарищей побогаче, все же демократические идеи липли к нему, как взвеваемая ветром или носимая пчелами цветочная пыльца липнет к рыльцу дальнего цветка.
Когда уж очень становилось противно домашнее, Евгений иногда думал: «А ну ее к черту, карьеру проклятую! Была бы только Шанька!»
И тогда он казался себе необычайно благородным и великодушным, даже до смешного, почти Дон Кихотом. И потом, встречаясь с Шанею, он говорил ей:
– Для тебя я всем в жизни готов пожертвовать, – и семьей, и карьерой, и всем.
И все же они нередко ссорились, а иногда и расходились, не помирившись.
Евгений во время ссор то горячился, кричал, топал ногами, то принимал саркастический вид и говорил язвительные слова. Особенно он любил упрекать Шаню ее мещанским воспитанием. Случалось иногда, что он толкнет, щипнет Шаню. На эти толчки и щипки Шаня уж и не обижалась, даже почти радовалась им: после них
