бросилась обнимать ее, целовать и утешать, – но уже опять Шаня смеялась. Рассказала о своем изгнании весело, в лицах. Юлия слушала и ахала. А Шаня, рассказавши, уже была утешена.
Говорила:
– Знаешь, Юлия, я и рада. Что хорошего было! Точно ходила воровать. А теперь, по крайней мере, дело начистоту. Я все ж таки думала, что чаще можно будет его видеть, поболтать когда. А они обе так тут все время и торчали, как аргусы.
– Они теперь тебе мстить станут, – опасливо сказала Юлия. – Папе нажалуются или твоему отцу напишут.
– Боюсь я очень! – досадливо сказала Шаня. – Пускай говорят, кому хотят, им же хуже, над ними же смеяться все в городе будут.
– Достанется тебе, – говорила Юлия.
– И пусть достанется, – отвечала Шаня, упрямо хмуря свои тяжелые брови. – За каждую лишнюю минутку, чтобы на милого взглянуть, я все вынести готова.
Евгений в этот день вернулся домой рано. Кабинет его был направо из передней, но он пошел налево, через зал и гостиную, заглянул по привычке в проходную комнату и удивился, что Шани нет на ее обычном месте. Горничная Дарья суетливо прошла мимо Евгения. У нее было какое-то странное выражение лица. Евгений подумал, что что-то случилось.
– Барыня и барышня дома? – спросил он. Дарья отвечала ненатуральным тоном:
Она пытливо и быстро глянула на Евгения и поспешно ушла из гостиной.
Евгений прошел в столовую. Там сидел перед стаканом давно налитого чая Алексей. Было странно, что он сидит один, словно ждет чего-то. Поздоровались и вышли в гостиную.
– Разве у вас в гимназии сегодня нет уроков? – спросил Евгений. Алексей отвечал с неприятною, насмешливою улыбкою:
– Исполняем христианские обязанности. Сегодня у нас исповедь назначена. А я пришел пока поболтать с кузиночкою и попал на семейную сцену.
– Что такое? Что за сцена? – живо спросил Евгений. Алексей посмотрел на него с любопытством.
– А ты разве ничего не знаешь? – спросил он.
– Меня же не было дома, – сказал Евгений. Понижая голос почти до шепота, Алексей заговорил:
– Дело, видишь ли, в том, что тетя каким-то способом, кажется, при помощи Рябовых, проникла в один твой секрет амурного свойства. Она узнала, что швейка Лиза вовсе не Лиза и что ты с нею был знаком еще в Сарыни.
Евгений воскликнул с досадою:
– Ах, черт возьми!
Алексей торопливо, вполголоса, принялся рассказывать о том, как Шаню выгнали. Он увлекся рассказом и забыл, что это – неприятная для Евгения история. Лицо у него приняло неприятно-блудливое выражение, и он говорил, радостно хихикая:
– Ушла, как оплеванная. Это надо было видеть. Все свои фасоны растеряла. На улицу из-под ворот вылетела, как ошпаренная кошка.
Евгений растерялся и долго слушал молча, не догадываясь, что тон Алексея неприличен. Наконец он сказал:
– Однако, Алексей, ты поосторожнее. Шаня – вполне порядочная девушка из почтенной купеческой семьи, и я люблю ее.
Алексей сделал большие глаза.
– Любить серьезно! – воскликнул он. – Но в наше время это смешно. Фа! любить! ерундища какая! Для чего это тебе понадобилось? Если тебе недостаточно Кати Рябовой и непременно хочется кого-то любить, так разве нельзя найти приличную даму из нашего круга?
Евгений сделал серьезное лицо и тоном старшего говорил Алексею:
– Эти взгляды у тебя теперь – явление наносное. Ты от них избавишься, когда станешь посерьезнее.
– Едва ли! Не считаю нужным, – возразил Алексей.
– Но если ты при них останешься, – сказал Евгений, – и с ними вырастешь, то ты будешь изрядным пошляком.
В эту минуту Евгений, словно покрытый лаком Шаниных мыслей и настроений, чувствовал себя человеком с широкими, светлыми взглядами и гордился своим превосходством над Алексеем.
Алексей презрительно улыбнулся и сказал:
– Всякий порядочный человек скажет тебе то же самое, что и я, можешь быть в этом уверен.
Евгений сказал сердито:
– Да и ты сам со временем придешь к тому же, – говорил Алексей. – А теперь ты ослеплен любовью.
– Да, – сказал Евгений самодовольно, – любовь имеет свои права. Если бы ты знал, какая она красавица!
– Я ее видел сегодня, – сказал Алексей. – Вполне одобряю твой вкус. Правда, она очень хороша. Очаровательная цыганка. Кокетка, – ее бранят, а она и тут глазками стреляет.
Евгений говорил с восторгом, несколько преувеличивая его выражение:
– У нее глаза светлые, проницательные, как у орлицы. А волосы, – черные, длинные, локонами падают, когда она их распустит, закрывают ее щеки! А на щеках какой нежный румянец! А губы, полные, алые, как вишни! Увидеть ее и не прийти в восторг, – да это надо ничего, ничего не понимать!
Алексей, улыбаясь насмешливо, спросил:
– Что-то ты уж очень ее расхваливаешь! Уж не хочешь ли ты на ней жениться?
Алексей подражал отцу и потому любил иронические слова и насмешливые улыбки.
– Да, женюсь, – отвечал Евгений. – Она меня любит и будет ждать, пока я кончу свое ученье и устроюсь.
Алексей с удивлением посмотрел на него и спросил:
– Ну а как же тогда Катя Рябова? Евгений пожал плечами. Сказал:
– Ну что ж Катя! Это – вкус моей мамы, а не мой. Не могу же я жениться по чужому выбору. Было бы нелепо в таком серьезном вопросе действовать по чужой указке.
– Что ж, она имеет что-нибудь, эта, твоя избранница? – спросил Алексей.
– Тридцать пять тысяч, – сказал Евгений.
Алексей захохотал и сказал откровенно-издевающимся тоном:
– Не густо! После Катиных капиталов это уж слишком мизерно. Евгений покраснел. Сказал:
– Она небогата, да, но я сам пробьюсь.
– Очень приятно! – иронически воскликнул Алексей. – Это, что называется, променять кукушку на ястреба Катя Рябова и богата, и мила.
– И глупа, – сказал Евгений.
– Да, и глупа, – согласился Алексей. – Умные люди говорят, что это – также немалое достоинство в жене. А главное, богата.
Евгений надменно выпрямился и гордо сказал:
– Я – Хмаров! Хмаровы никогда не торговали своею честью.
– Честь тут ни при чем, – отвечал Алексей. – Помни, что воспитание кладет резкие преграды между людьми. Воспитание и происхождение.
Евгений разговаривал с Алексеем, а сам тревожно прислушивался к тишине, царившей в квартире. Эта тишина угнетала его, напоминая о неизбежности неприятных объяснений.
Алексей скоро ушел. Евгений пошел к Варваре Кирилловне, – объясняться. Ему казалось, что его положение будет лучше, если он сам начнет этот разговор.
Он застал у матери Марию. Мать набросилась на Евгения с упреками. Мария сидела в стороне с притворно-кротким лицом и смотрела на Евгения упрекающими глазами. Варвара Кирилловна кричала:
– Это ни на что не похоже! У тебя сестра – невеста, а ты вводишь в дом какую-то потаскушку! Вводишь ее обманом.
Евгений сначала оправдывался:
– Я ее отговаривал. Она сама это придумала. Мне самому это не нравилось. Но ей хотелось почаще меня видеть.
– Ты бы у меня спросил, – кричала Варвара Кирилловна, – хочу ли я видеть в своем доме эту подлую шлюху!
Наконец Евгений разозлился и тоже начал кричать:
– Мама, я вас прошу не говорить о ней таких слов. Вы меня оскорбляете. Шаня – моя невеста.
Варвара Кирилловна трагически захохотала:
– Я – не маленький, – запальчиво кричал Евгений. – Я не хочу быть под вашею опекою до сорока лет.
Варвара Кирилловна застонала, заломила руки и с видом жестоко оскорбленной ушла в свою спальню, с силою захлопнув за собою дверь. Мария смотрела на Евгения с притворным ужасом. Она сказала пренебрежительно:
– Евгений, как тебе не стыдно! Ты кричишь, как мещанин. Ты от нее перенял эти манеры, от этой ужасной девицы.
Евгений сказал язвительно:
– Ну уж это с больной головы на здоровую. Кричу не я.
Мария встала, сделала чрезвычайно благородное лицо, что очень не шло к незначительным чертам недалекой барышни и оскорбленным тоном сказала:
– Прошу тебя, Евгений, в моем присутствии не осуждать нашу бедную мамочку. Злословить ее ты можешь с этою своею подругою. А я не хочу ни от кого слышать обидных слов о моей мамочке.
Евгений пожал плечами и сказал:
– Не понимаю, из чего ты заключила, что я хочу злословить. Я и вообще-то не хочу говорить с тобою на эту тему.
В этот же день перед обедом пришел Аполлинарий Григорьевич. Он узнал от Алексея о сегодняшнем событии, обеспокоился, – больше всего на свете он боялся скандала, – и захотел поговорить с Варварою Кирилловною. Прямо прошел к ней.
Выслушав рассказ Варвары Кирилловны об изгнании Шани, Аполлинарий Григорьевич неодобрительно покачал головою.
– Напрасно вы так резко поступили, – сказал он. – Этого не надо было делать.
Варвара Кирилловна вспыхнула. Такого отношения она не ожидала. Она очень гордилась своим подвигом и была уверена, что Аполлинарий Григорьевич ее одобрит. Она горячо заговорила:
– Нет, эту дерзкую тварь, эту негодную обманщицу надо было выгнать и надо было пробрать ее так, чтобы она хорошенько почувствовала, чтобы она это на всю жизнь запомнила.
– Зачем же это? – говорил Аполлинарий Григорьевич. – Не надо гнать никого и никогда. Это совершенно бесполезно, а иногда бывает вредно.
– А что же прикажете мне делать? терпеть? – насмешливым тоном спрашивала Варвара Кирилловна – Разыгрывать из себя смиренную христианку, которая подставляет обе щеки, если ее хотят ударить по одной? Сказать ей: делай, голубушка, что тебе угодно? Я так не могу, я – мать. Я знаю, что вы всегда против меня. У вас страсть спорить со мною. Что бы я ни сделала, ни сказала, по-вашему все не так.
Аполлинарий Григорьевич, досадливо хмурясь, покручивая длинные седые усы, сказал:
– Евгений сам прогнал бы ее, дайте срок, а вот вы только масла в огонь подлили. Теперь эта Шанечка вам должна быть глубоко благодарна. Евгений, конечно, полетит к ней утешать ее, и мы не можем теперь даже предвидеть, чего она от него потребует. Может быть, она заставит его завтра же повенчаться с нею.
Варвара Кирилловна посмотрела на Аполлинария Григорьевича растерянно и нерешительно сказала:
– Против этой мерзавки можно и другие меры принять. Я к генерал-губернатору поеду. Я добьюсь, что ее вышлют.
– Полноте! – досадливо сказал Аполлинарий Григорьевич. – Гонимая любовь! жертвы! Вообще не понимаю, к чему было разводить эту романтичность! Надо было только следить внимательно и ждать, что покажет время.
Варвара Кирилловна пылко возражала:
– Как можно так рисковать! Что вы мне говорите! Я лучше вас знаю сердце моего сына. Я – мать.
– И потому ослеплены, – сказал Аполлинарий Григорьевич. – Вы теперь поставили Евгения в такое положение, что он считал бы себя бесчестным, если бы бросил ее. Ведь он,
