боишься, и стыда в тебе нет, – дочь-то ведь у тебя не маленькая, хоть бы пред ней постеснялся, греховодник старый!
– Тьфу, дура поганая! Говорить с тобой, – только черта тешить. Он ушел в свой кабинет, яростно захлопнул дверь и заперся на ключ.
Марья Николаевна продолжала кричать у его двери еще долго, – он не отвечал.
Шаня робко притаилась в уголке за своею кроватью и уселась, вся скорчившись, на тот старый, расшатанный стул, на который всегда усаживалась она, когда чувствовала себя обиженною.
Косые лучи вечернего солнца неподвижно и печально озаряли знакомые, милые для Шани предметы ее тихого убежища. Издали доносились до нее бешеные отголоски ругани, но Шаня не прислушивалась к ним, не хотела прислушиваться. Ей было еще обидно, но слез уже не было на испуганно и гневно горевших глазах. Мечты зачинались в ее голове, ласковые и грустные. И чем больше вслушивалась она в них, тем дальше и глуше казались ей отголоски свирепой брани. Обиженным сердцем понемногу овладевало кроткое, ласковое настроение. Мечта кружилась около одного дорогого образа.
Красивый мальчик с гордою улыбкою, самоуверенный, умный, благородный. Ему доступны вершины почестей, – он – дворянин, он отважен. Она перед ним такая ничтожная и глупенькая. И он любит ее.
Ах, если б у нее вдруг сделалось прозрачное, эфирное тело! Сбросила б тесное платье, полетела бы к милому, легкая, воздушная. Не задержали бы ни высокие заборы, ни крепкие запоры. Сквозь стены проникла бы, как влажное дыхание, отклоняющее пламя пристенной свечи. Прилетела бы голубою тенью, никем не видимая, прильнула бы к нему, – нагие руки ему на плечи, нежные губы к его губам, – тихонько шепнула б ему: «Здесь я, милый мой!» – и тайными поцелуями опьянила бы, очаровала бы его!
Скрипнула дверь, разбились мечты, вошла старуха нянька, вынянчившая еще Шанину мать. Теперь, хоть Шанька и подросла, а нянька все жила, уже четвертый десяток лет, при Марье Николаевне: она была «свой человек» в доме, хозяева ей доверяли, и она зорко охраняла хозяйское добро.
– Притулилась, ясочка ненаглядная, – нежным шепотом заговорила нянька, гладя Шаню по голове.
Шаня почувствовала боль в корнях волос, – память отцовской таски, – нетерпеливо тряхнула головою и опустила ее на деревянное изголовье. Ей стало досадно, зачем помешали мечтать, и она не хотела повернуть к няне недовольного лица. А нянька стояла над Шанькою, глядела на нее добрыми старушечьими глазами и утешала ее простыми, глупыми словечками. В странном беспорядке теснились в Шани-ном слухе и голуби, и генералы, и светики ненаглядные, – какая-то ласковая чепуха, – и Шаня поддавалась ее льстивому обаянию.
– Скажи, няня, сказку, – молвила она, глянув на няньку одним глазом.
Няня присела рядом с Шанею и заговорила сказку про какого-то вольного казака. Шаня не вслушивалась и мечтала себе о своем. Вдруг няня замолчала. Шаня открыла глаза и приподняла голову. Мать стояла перед нею.
– Мой-то сокол улетел! – сказала она няне. Няня завздыхала и заохала.
– К сударушке своей! – злобно сказала Марья Николаевна. – Ну а ты, Шанька, что сиротой сидишь? Подь к матери, – хоть я тебя приласкаю.
Марья Николаевна села на Шанину кровать и притянула к себе дочку. Шаня прильнула щекою к ее груди, – мать посадила ее к себе на колени.
– Ох, горюшко мне с тобой, – говорила она, поглаживая и похлопывая дочь по спине. – Все-то ты отцу досаждаешь. Вот сапоги-то все не переменила, так в глине и щеголяешь.
Шаня соскочила с колен матери, села на пол и принялась стаскивать ботинки.
– Надень туфли, – сказала мать.
– Я лучше так, мамуня, – тихонько ответила Шаня, сняла чулки и опять забралась на колени к матери.
– И с ним-то горе, – говорила меж тем Марья Николаевна няне. – Я ли его, злодея моего, не любила, не лелеяла! А он, натко-сь, завел себе мамоху, старый черт!
– И на что позарился, – подхватила няня, – сменял тебя, мою кралечку, на экое чучело огородное.
– Что уж он в ней, в змее, нашел! – досадливо говорила Марья Николаевна. – Чем она его обошла! Только что молодая, да жирная, что твоя корова. Так ведь и я не старуха, слава Тебе Господи.
– И, касатка! – убедительно сказала няня. – Недаром говорится: полюбится сатана пуще ясного сокола.
– Она – белая, – вдруг сказала Шаня, приподнимая голову.
– Ах ты! – прикрикнула мать, – с тобой ли это говорят! Не слушай, чего не надо, не слушай!
И мать сильно нашлепала Шаньку по спине, но Шанька не обиделась, а только плотнее прижалась к матери.
– И я-то дура! – сказала Марья Николаевна, – говорю при девке о такой срамоте.
– Ох, грехи наши! – вздохнула няня.
– Что, Шанька, оттаскал тебя отец за волосья? И за дело, милая, – не балахрысничай.
– Чего ж заступалась? – шепнула Шаня.
– Так, что уж только жалко. И что из тебя выйдет, Шанька, уж и не знаю, – вольная ты такая. Только мне с тобой и радости было, пока ты маленькая была.
– Я, мамушка, опять маленькая, – еще тише шепнула Шаня и закрыла глаза.
Марья Николаевна вздохнула, прижала к себе дочку и, слегка покачивая ее на коленях, запела тихую колыбельную песенку:
Ходит бай по стене, –
Охти мне, охти мне.
Что мне с дочкою начать, –
Уж я доченьку мою
Баю старому даю.
Баю-баюшки-баю,
Баю Шанечку мою.
Шане было грустно и весело, – душа ее трепетала от жалости к матери.
Вечерело. Вокруг дома пусто и глухо. Только изредка слышна трещотка городского сторожа: это – двенадцатилетний мальчик, которого послал за себя ленивый отец; слышен изредка протяжный крик мальчугана. Доносится лай собак, их злобное ворчанье и глухое звяканье их цепей. В самом доме – неопределенные шорохи старого жилья. Строго смотрят иконы в тяжелых ризах, в больших киотах. Угрюма неуклюжая мебель, в строгом порядке расставленная у стен. В холодном паркете тускло отражаются затянутые тафтою люстры. Скучно и хмуро. От лампад, готовых затеплиться, струится елейный, смиренный запах. Марья Николаевна опять жалуется няньке, а Шанька опять слушает, тихонько сидя в уголке, и молчит.
Хоть и не бедны Самсоновы, а все-таки жизнь в их доме имеет определенный мещанский уклад: просты отношения между обитателями дома и наивно-откровенны; прост сытный обед и плотный ужин; просты наивно-плоские беседы и бесцеремонны домашние одежды.
В такой-то обстановке вырастает Шанька, шалунья и своевольница, которую то балуют, то жестоко наказывают. Родители словно дерутся девочкою: когда отец бьет Шаньку, мать ее ласкает; когда отец ласкает дочку, мать к ней придирается и сечет ее иногда за такие пустяки, на которые в другое время и внимания не обратила бы. Но Шаня изловчается; она часто успевает-таки ладить и с отцом, и с матерью. И теперь в ее предприимчивой голове сквозь жалость и сочувствие к матери уже выясняется план, как бы и с отцом помириться.
Шаня – девочка быстрых, бойких настроений, счастливая, как радость, одним тем, что живет. Не может она долго печалиться, хоть бы и после того, как ее побили.
Глава четвертая
Спать ложились рано. В десять часов Шаня уже лежала в постели. Но она не спала. Окна ее комнаты были плотно занавешены, двери крепко заперты, и под дверями лежал скатанный половичок, чтобы не просвечивало наружу от свечки на столике около кровати. Шаня читала книжку, одну из тех, которые она тайком приносила домой для ночных чтений. Это были романы. Ими снабжали ее или Женя, или, чаще, Шанина подруга по гимназии, Дунечка Таурова.
Но сегодня Шаня читала недолго. Скоро она отложила книжку, замечталась, – о Женечке. Встречи с ним вспоминала.
Вспомнилась одна встреча, в первые недели их близкого знакомства, их милой дружбы. Познакомились-то они еще на Святках, но сдружились тесно только в начале прошлого лета.
Был такой жаркий-жаркий день. Так одежда и липла к телу. Уж так жарко! Хоть из речки не выходи, – благо близка речка и купанье удобное. Да вот только надобно постоять у калитки, подождать Женю, авось придет.
Женя, по сделанной уже им привычке, улучив свободный час, пробирался на своем велосипеде в сад к Шане. Шаня давно поджидала его у калитки. Но притворилась, что подошла только сейчас. Женя поклонился ей издали. Шаня пригласила:
– Зайдите, Женечка.
Женя, улыбаясь любезно и радостно, соскочил с велосипеда и сказал:
– Благодарю вас. Я хотел было проехать в лес. Но, если позволите, я очень рад поболтать с вами часочек.
Шаня, улыбаясь, открыла ему калитку. Женя вкатил свой велосипед в сад, глянул на Шанины легко загорелые ноги, затаившиеся в траве, и покраснел. Шаня лукаво улыбнулась. Сказала:
– Извините, я совсем забыла, что босая, так сюда и вылетела.
– Но ведь вы можете уколоться или порезаться, – сказал Женя. Шаня засмеялась.
– Большая беда! – беспечно сказала она.
– Да говорят, что и неприлично барышне босиком ходить, – срывающимся, неверным тоном говорил Женя, пристраивая свой велосипед в закрытой беседочке близ калитки.
– А я так часто босичком бегаю, – простодушно говорила Шаня. – Веселее. Это у меня – бальные башмачки.
– Шалунья вы, Шанечка, – смущенно говорил Женя.
– Право, – говорила Шаня, – я люблю летом босиком ходить. Что ж такое!
– Разве вам позволяют? – спросил Женя.
– Конечно, позволяют. Что ж вы такое кислое лицо делаете? Неженка какой!
Шаня весело прыгала по песчаной дорожке, смеясь, дразня Женины взоры своими легко загорелыми ножками.
– Вы бы, Шанечка, обулись, – досадливо сказал Женя.
– Зачем это? – с удивлением спросила Шаня.
Тем наставительным тоном, который Женя так рано перенял от своих родителей, он сказал:
– Гостей встречать надо в полном наряде. А я – ваш гость. Шаня громко засмеялась.
– Гость! Ах вы, цирлих-манирлих! – говорила она весело. – Просто вам стыдно, что я босиком. Вы – такой барич, и вдруг вас увидят с босою девчонкою.
– Ну, это вы напрасно! – обиженным голосом сказал Женя.
– Напрасно? – насмешливо спросила Шаня. – А признайтесь, Женечка, ведь вы подглядывали, когда я купалась?
Женя вспыхнул. Шаня угадала верно. Он бормотал смущенно:
– С чего это вы взяли, Шанечка! Разве это можно! Как это вы могли подумать!
Шаня смеялась:
– Да вы не бойтесь, – сказала она. – Я не сержусь. Я – не урод. Конечно, стыдно. Но я знаю, что вы любовались.
Женя приободрился и сказал увереннее:
– Шанечка, это – другое дело. У меня эстетически развитый вкус.
– То-то! – посмеиваясь, сказала Шаня.
Женя говорил все увереннее:
– Знаете, Шанечка, нагое человеческое тело – прекрасно, и смотреть на него – наслаждение.
– Что ж вы меня заставляете обуться? –
