пальто до вечера, вечером принесу, а то холодно очень, и с Любочкою в одном пиджачке прогуливаться совестно. Я, говорит, за Любочкою ухаживаю, и она мне оказывает восхитительные знаки внимания. Сергей Петрович ему, как доброму, возьми, говорит. А тот возьми да пальто и пропей. А пальтецо-то новое, только осенью справили. Сергею Петровичу говорят, – как же вы теперь будете? А он говорит: ничего, говорит, пледом завернусь, зонтиком покроюсь. А еще совсем холодно было, в марте было дело. То-то было смеху! Бессребренник!
Шанечка хохотала. Кириллов улыбался и говорил:
– Где наше не пропадало!
После плотного ужина с вином и с наливками, когда уже у Кириллова замаслились плутоватые глазки, Марья Николаевна сказала:
– Теперь вы нам сыграйте, Сергей Петрович.
Пошли в гостиную. Там уже была зажжена висячая лампа, и на столе уже лежал принесенный расторопною Наталкою футляр со скрипкою. Видно было, что Кириллов частый гость, – скрипка здесь оставалась.
Едва только Кириллов взял смычок, как тотчас же сладкое выражение сбежало с его лица, глаза проснулись, губы улыбнулись весело и вдохновенно, и такая сладостная, и такая томная, за душу хватающая полилась в полумраке с нежно-рокочущих струн мелодия, что Шанечка отвернулась к стене, голову низко опустила, глаза прикрыла стройною, смуглою рукою и заплакала от радости и от печали, вонзившихся сотнями тонких жал в разнеженное вешнее сердце.
Наплакавшись сладко, выглянула Шаня из-под локтя на мать, увидела ее влюбленные, полные слез глаза и распустившиеся улыбкою, как рдяная роза, губы, – и сама Шаня так же, как мать, губы распустила, засмеялась и заплакала пуще.
Мать подошла к Шане тихонько, обняла ее и шепнула:
– Хорошо, Шанечка! Сладко жить на этой земле! И слезы, и кровь, – все сладко.
Долго играл Кириллов. Потом Шаня спела, под аккомпанемент его скрипки, наивную песенку:
Если б, сердце, ты лежало
На руках моих,
Все качала бы, качала
Я тебя на них,
С тихою мольбой,
И затихло б, ретивое,
Ты передо мной.
Но в груди моей сокрыто,
Заперто в тюрьму,
Ты доступно, ты открыто
Одному ему.
Но не видит он печали.
Позабыть его? Едва ли
Потом Шаня спела еще несколько «городских» романсов. Потом пели все трое, и Наталку позвали петь вместе. Разошлись ночью поздно.
Спать Шаню положили наверху, в мезонин. Но спалось ей плохо. Ночью нежный шепот долго слышался Шане и потом поцелуи. Шаня открыла окно. Сладкая вешняя ночь, шепот внизу. Как все это дразнит и томит!
Зачем ждать! Сладкие минуты проходят бесследно. Отдаться милому, отдаться ему при первой же встрече!
Утром проснулась Шаня раньше солнца. Она почувствовала вдруг, что не в силах смотреть на счастливое лицо матери. Какая-то маленькая злость вдруг схватила ее сердце.
Шаня встала рано утром и тихонько обежала весь дом. Мать еще спала. В полутемной прихожей в глаза Шане метнулась чистенькая круглая кокарда на повешенной на деревянном гвоздике фуражке Кириллова. Шаня схватила эту фуражку и спрятала ее в чулан за корыто. Сама не знала, зачем это сделала.
Только вышла Шаня из чулана, – мимо, громко топая, пробежала Наталка, на Шаню метнула быстрый, лукавый взор. Шаня засмеялась и вышла в сад. На зеленых былинках росинки, как разноцветные бусинки и бисеринки, трепетали, играли искорками и лучиками и смеялись переливными смешиками. Шаня побежала по невысокой травке, и весело сыпались прохладные росинки на ее слегка порозовелые от прохлады утренней ноги.
Мать вышла на крыльцо, весело окликнула Шаню:
– Веселишься, Шанечка? Иди-ка с нами кофе пить.
Кириллов собрался домой рано. Хватился шапки. Долго ходил, искал. Искали и Марья Николаевна, и Шаня, и веселая быстроглазая Наталка. Посмеивалась Наталка и в чулан ни разу не заглянула. Так и не нашли.
Один из работников дал свою праздничную, новую шапку. В ней Кириллов и уехал.
А Шаня собралась к Томицким. Мать удерживала было:
– Только приехала, с матерью ничуть не побыла.
– Да я, мамочка, ненадолго, – просительным голосом сказала Шаня.
Но видно было, что Марья Николаевна вся погружена в свои ощущения счастия и весны и что о дочери думает она теперь немного. Сказала:
– Ну уж поезжай. Вот только погоди, Василий отвезет Сергея Петровича, из города вернется, лошадь покормит, тогда и поедешь. Другие-то работники все в поле.
Но не терпелось Шане.
– А я пешком пойду, мамочка.
Расспросила про дорогу, – версты четыре с небольшим, полями, только в конце маленькою рощицею, – и собралась идти. Едва мать заставила ее завтрака подождать. За завтраком опять наливочкою угостила.
Дорога, как сон, легкий и крылатый. Долина еще мглилась порою, и кое-где внизу, в тени лежали еще последние остатки снега. Цвела сирень, и ландыши цвели. День был кроток, не жарок, не ярок. Кукушка в глухом перелеске кричала далеко и тоскливо.
– Сколько лет проживу? – спрашивала ее Шаня.
Считала и сбивалась в счете, – уж очень кругом хорошо было.
Ах, что долго жить! Хоть бы один год счастливый с Евгением! Или нет, – лучше восемь лет, столько же, сколько лет прожила Лилит с Адамом. И потом умереть в вечер самого счастливого дня, уже не беззаботного, уже насыщенного сознанием взятого от жизни счастия.
«И чтобы здесь похоронили, – думала Шаня, – вот на этом сельском погосте невдали от дороги, близ белой церковки с зеленою кровелькою».
Вот речка перебросила через дорогу свое гибкое тело, а вот за мостом, среди веселой зелени, за ранними цветами, виднеется дом с зеленою крышею, – начинается усадьба Томицких. Спустилась Шаня к речке, в воду ноги опустила, – веселая, холодная вода!
Пока синеглазая девочка бегала за хозяевами, Шаня отдыхала, сидя на открытой террасе.
И Алексей, и Дунечка были очень рады Шане.
И она была в восторге. Восклицала:
– Ах, как вы мило устроились!
Смотрела на них с любопытством. Алексей возмужал, загорел, стал такой широкоплечий, но все такой же был ровный, спокойный, уверенный, как будто слегка холодноватый. А у Дунечки все так же забавно разбегались высоко поднимающиеся, светлые бровки. Для Шани было как будто даже неожиданно, что Дунечка такая рослая и здоровая.
Счастие Томицких – невинная идиллия, соблазнительный сон. Счастие легкое, телесно-ощутимое, веселое, не стыдливое. Каким не бывает счастие в городах. И не ревнуют один другого, – некогда. День проходит в заботах, в работах, в близком общении с милыми стихиями, благостными под своею суровою подчас личиною к человеку, который знает их простодушные тайны, – насколько может знать.
Осмотрела Шаня все несложное хозяйство Томицких и наметавшимся с детства взглядом увидела, что дело здесь идет удачливо. Она сказала:
– Вы, Алексей, казались мне таким городским человеком. Все с книжками возились. Да и Дунечка, – откуда ей было знать, что делается в поле? А у вас все в таком порядке, точно вы всегда были здесь, точно вас от самого детства земля полюбила. Алексей усмехнулся и сказал:
– Земля только дураков не любит. Она хочет, чтобы ее знали и понимали, и тогда отвечает человеку приветом и лаской.
Шаня пожила здесь несколько дней. Дунечка сумела отвлечь ее мысли работою в саду и в поле. Шаня легко и радостно вошла в трудовой и милый обиход их жизни.
Здесь было просто и весело, как в том раю, который будет на земле, когда окончится владычество расчетливого, трусливого горожанина, строящего вавилонские башни, пока судьба не сотрет межей и граней. Радовали Шаню здесь нехитрые дары природы, – еще холодная река, в которую так весело окунуться, – ранние весенние цветы, белые, желтые, голубые, фиолетовые, – веселый труд. Еще нежаркое радовало Шаню солнце, – и сладостный вешний воздух, – и едва обсохшая земля, прикосновения которой к нагим стопам так нежны и суровы, – и часто перепадавшие быстрые вешние дождики, после которых воздух так весь насквозь сладостен становился, свеж и душист и все листья на березках испускали из себя такой теплый, влажный и милый дух, что хотелось смеяться беспричинно, смеяться до слез.
А ночью, – так звонко поет соловей в густых кустах черемухи и дикой малины над рекою, – спать не дает. Откроет Шаня окошко и слушает долго. Потом вылезет из окна, чтобы никого не разбудить, выберется из сада в поле, в рощицу, к реке. Зашумит под голыми ногами прошлогодняя опавшая листва, примолкнет соловей. Замрет Шаня на месте, – и опять соловей заливается, поет, низко опустив серые крылья.
Слушает Шаня во тьме соловья, пока сладкою тоскою не истомится сердце. Тогда бежит Шаня от песен соловьиных через поле по легким тропинкам далеко.
Но вот опять веет в Шанино лицо речною свежестью. Пахнет папоротником и водою. Далеко разносясь, раздается дружный хор лягушек. То затихнет, то опять поднимется кваканье громче прежнего. Зеленые пучеглазые твари славят вешнюю радость, как умеют. Торжествующий их хор томит и дразнит Шаню. Все ближе, вот уже у самых ног, – по прибрежной влажной траве тихо-тихо идет Шаня, всматривается в темноту ночную черными, как ночь, глазами и осторожно ступает, чтобы голою ногою невзначай не наступить на зеленое, скользкое тело. Утром Дунечка спросит:
– Хорош у нас соловей поет?
Шаня говорит, вздыхая счастливо и томно:
– Ах, хорош!
– Прошлогодний, – радостно говорит Дунечка. – К месту привык. На том же дереве гнездо свил, как и прошлый год.
– Хорошо у вас, Дунечка! – с легкою завистью говорит Шаня.
– У нас просто, – отвечает Дунечка. – Нет такой роскоши, как у вас.
Шаня вспоминает отцов дом, где уже нет милой мамы, и говорит с досадою:
– Ну какая роскошь! Грубые одры в чехлах стоят, да скользкий пол мастикой пахнет. А у вас, – такая веселая, такая крепкая сладость в вашей жизни! Ты так любишь своего Алексея, что смотреть завидно!
– Как же мне его не любить! – отвечает Дунечка. – И знаешь, я чувствую, что моя любовь растет с каждым днем. Мне иногда кажется, Шанечка, что она так растет, что в моей душе уже и места для нее мало. И вся жизнь – только любовь.
Улыбается Шаня. Вспоминает своего Евгения, и Володю вспоминает, и шепчет:
– Любовь – кольцо, а у кольца нет конца.
И светло радуется Дунечкину светлому счастию.
Но не вытерпеть долго этой крепкой сладости. Так томит жажда желаний, так больно глядеть на чужое счастье! В этом мире счастья достигнутого так сильна жажда счастья невозможного! Немолчный, темный шепот и предвещательный ропот природы волнует ее.
Шане кажется, – кто-то проходит мимо, грустно опуская глаза. И кто-то смотрит тяжелым взором на Шаню.
Тают облака. Небо вечереет. В небе смерть. Печально и легко.
Какие легкие, пронизанные вечернею зарею! Тают, тают…
Шаня через несколько дней уехала опять в город, к отцу. Но и там было ей томно. Места себе не находила Шаня.
