робкая.
– Час ждать! – сердито закричал Самсонов, неприятно и раздельно, противным голосом, словно протрубил в оловянную дудку. – За смертью посылать тебя впору! Что копалась, когда отец зовет? Или на черную гору за живою водою ходила?
Его сердитый крик разбудил злость в Шанином сердце. Шаня резко ответила:
– Башмаки стаскивала. Хоть бы досок на двор настлали, – в глине так и вязнешь. Вы, папочка, гласный, так могли бы позаботиться, чтобы в городе ходить было можно, по грязи не люхая. Везде грязно, сыро. В какой двор в городе ни заглянешь, везде безобразие, мусор валяется, пахнет скверно.
Шаня говорила все это, разжигая в себе своими словами злость, чтобы этою злостью победить страх перед отцом. Самсонов отвечал сурово и злобно:
– А ты бы, принцесса, в Крутогорске жила. Там небось тротуары. Чисто и весело. В ресторациях ученые собаки под музыку танцуют, а барышни винцо потягивают через соломинку. То-то и хорошо!
Самсонов вытащил из кармана измятое письмо и яростно спросил:
– Это что такое? Что за корреспонденция?
Шаня сразу же, по бумаге, узнала это письмо, – одно из писем от Евгения. Она бросилась к отцу вырывать его.
– Те-те-те! – насмешливо протянул Самсонов и поднял письмо кверху. – Не так прытко, – еще мы почитаем.
Он отвел Шаню сильными, горячими руками. От его домашней, ярко-красной кумачовой рубахи под затасканным пиджаком странно и неприятно пахнуло запахом, похожим на запах касторового масла.
Самсонов начал вслух читать письмо:
– Милая Шанечка.
Шаня заплакала и закричала:
– Отдайте мне это письмо! Отец злобно издевался над нею.
– Истинно милая! – говорил он. – Уж милее и нельзя быть! Для Женьки Хмарова – милая, для пьяной учительской хари – милая. Со всякою сволочью готова дружбу свести. Пай-девочка! Умница! Вот только давно мы в Нидерланды не заглядывали.
Шаня вспыхнула, быстро бросилась к отцу и вырвала письмо из его рук. Самсонов не ожидал такого внезапного нападения. Хоть и знал он хорошо свою дочь, но ее вспышки всегда его удивляли. Он свирепо затопал на Шаню тяжелыми сапогами и закричал:
– Да ты что, дрянь ты этакая! Да как ты смеешь! Это уж я и не знаю что! Своевольница этакая!
Шаня плакала и кричала:
– Чужие письма нельзя читать! Так порядочные люди не делают!
– Да ты дерзить! – яростно завопил Самсонов. – Объедомы, что ли, натрескалась!
Он побагровел от злости. Они кричали друг на друга, оба красные, дрожащие, и глаза у обоих сверкали, как раскаленные гвоздики.
– Это подло – таскать чужие письма! – крикнула Шаня. Самсонов кричал в яростном недоумении:
– Это ты отцу смеешь такие слова!
Он заметался по горнице. Опрокинул тяжелое кресло. Схватил Шаню за руку и так стиснул, что Шаня взвизгнула от боли.
– Вот тебе, негодяйка! Вот тебе! – кричал Самсонов. Тяжело и звонко шлепаясь, посыпались на Шанькины щеки жаркие пощечины. Слезы разбрызгали, – на отцово лицо, на его руки.
Шаня металась, вырываясь, и кричала, забывши весь свой страх, взбешенная болью жестоких ударов:
– По чужим комнатам шарить, чужие письма читать, взрослую дочь по щекам бить, – мужицкое, варварское, дикое обхождение!
– Молчать! – закричал отец. Шаня кричала:
– Как звери живете здесь в ваших берлогах! Хрипло-рыдающим голосом Самсонов говорил:
– А, звери! Ну, подожди же, дочка! Я тебя проучу! Я тебе покажу, как с прохвостами пьянствовать, отцово имя на весь город срамить!
Он сел в кресло и тяжело дышал. Шаня рыдала и выкрикивала гневные слова.
Вечером, избитая отцом и уже помирившаяся с ним, Шаня говорила ему, плача:
– Я сама вижу, что он за человек. Но он честный, он женится. Самсонов сказал угрюмо:
– Женится, да не на тебе. Сердца у него нет, у твоего Женечки. Так, комок мяса в груди бьется, с кровью, с жилами, а сердца нет, да и не было.
Шаня говорила:
– Он выше всего ставит честь. А я люблю его больше жизни. Он и легкомысленный, и тщеславный, и мот, но он – человек чести, истинный дворянин. Он – рыцарь, мой верный рыцарь. А я, – как кусок соли, растворенной в воде, так и я растворилась в любви к нему.
На другое утро Шаня опять уехала к матери на хутор. А что и там делать, как не проказничать, всем надоедая! Ведь не целый же день лежать в траве, глядеть на пустынное, жарко синеющее небо и слушать звуки жизни дивной, но такой скучной без милого!
Иногда мать на нее ворчала, иногда сердилась и бранила ее.
Летом Хмаровы жили на даче близ Крутогорска. Собирались было они поехать за границу, да на эту поездку не было денег. И потому настроение у всех было невеселое. Особенно нехорошо чувствовал себя Евгений.
Никакой новой полосы в его жизни не начиналось. Сладкая заноза в его сердце все томила его. Отношения семейные были неприятны, натянуты. А Шаня была далеко, и не на кого было опереться Евгению.
Чем дальше, тем все сильнее скучал Евгений. Пытался он флиртовать с местными дачными барышнями, но ни одна из них не могла занять его надолго, и все они казались ему пресными. Его раздражала общая им всем низменность воображения и мысли и то, что они могли только болтать о ничтожных предметах и с невинным видом сплетничать.
Он писал Шане почти каждый день письма. Умолял ее вернуться поскорее.
Дома Евгений был раздражителен и капризен. Мать старалась угодить ему, чтобы отвлечь его от мыслей о Шане. Но она не могла воздержаться от того, чтобы иногда не позлословить насчет Шани, и этим раздражала Евгения. Он злился, но не умел прекратить этих злобных выходок сердитой дамы.
Родные всячески наводили Евгения на Катю. Нарочно и поселились на лето в полуверсте от имения Рябовых. Варвара Кирилловна неутомимо придумывала прогулки, пикники, вечера, домашние спектакли, вообще всякие предлоги для того, чтобы возможно чаще быть вместе с Рябовыми. И каждый раз заботилась о том, чтобы Евгений почаще оставался наедине с Катею.
Евгений, по своей бесхарактерности, не умел уклониться от этого. Но эта настойчивость Варвары Кирилловны раздражала его. Он переносил свое раздражение и на Катю. Оба капризничали, обменивались колкостями. Варвара Кирилловна старалась при этом мило улыбаться и говорила:
– Милые бранятся, только тешатся.
Дома она принималась пилить Евгения. Он иронически говорил:
– Лето, приятное во всех отношениях.
И скрывался из дому. Шел в парк, садился на скамейку на высоком берегу озера и предавался меланхолическим мечтаниям, за которые потом сам над собою смеялся.
Рябовы, распрощавшись нежно и ласково с Хмаровыми, возвращались домой не в духе. Евдоким Степанович ворчал:
– Прилипли. Надоели. Эта Варвара способна липнуть, как банный лист к голому телу. Одно остается: уехать поскорее за границу. Только бы и они за нами не увязались, – а то и заграничную поездку испортят.
Наталья Александровна возражала:
– Но она такая милая, такая светская дама. Правда, немножко надоедливая. Но что ж делать! Вот скоро уедем за границу. Они не поедут, – она мне проговорилась, что нет денег на поездку.
– И слава Богу, – говорил Евдоким Степанович.
Катя молчала, краснела, вздыхала; оставшись одна, плакала. С молодыми людьми, ухаживавшими за нею, она обращалась высокомерно, насмешливо, иногда просто даже дерзко.
Приближалась осень. Рябовы отправились за границу раньше, чем предполагали. И тогда совсем стало скучно, – Варваре Кирилловне не к чему стало что-нибудь устраивать, Евгению не с кем было вести хотя и досадовавшую, но все же развлекавшую его игру. И уже Евгений начал подумывать, не махнуть ли ему в Сарынь. Останавливало только опасение, что в маленьком городе трудно будет скрывать свидания с Шанею и что, пожалуй, придется иметь неприятный разговор с Шаниным отцом.
Нагольский, на правах жениха, часто бывал у Хмаровых. Поведение Евгения ему не нравилось. На это у него были свои причины. Войти через Хмаровых в более близкие отношения с Рябовыми казалось ему полезным для будущего, на всякий случай, а сближение Евгения с Шанею не обещало Нагольскому никаких выгод.
Евгений как-то проговорился Нагольскому, что хочет ехать к Шане в Сарынь, – держать свои намерения в секрете было для Евгения трудно. Нагольский встревожился и решился как можно скорее принять свои меры.
В тот же день он постарался остаться наедине с Варварою Кирилловною.
– Можно поговорить с вами откровенно? – спросил он.
– Пожалуйста, – отвечала она. – Вы так хорошо, тепло к нам относитесь, я так рада за Марию, которая будет, конечно, счастлива с вами.
Нагольский отвечал с самоуверенною усмешкою:
– Надеюсь! Я хочу поговорить с вами насчет Евгения. Он такой пылкий, увлекающийся. Можно было думать, что он скоро забудет эту свою ужасную Шанечку. Но вот уж сколько времени прошло, и я наконец начинаю опасаться.
Варвара Кирилловна прослезилась и, доставая платок из сумочки, сказала:
– Ах, эта ужасная девица! Она его околдовала. Вы бы видели, какие у нее глаза! Это – просто ведьма с Лысой горы.
– Околдовала, так надо расколдовать, – с тою же уверенностью говорил Нагольский. – По-моему, дело не столь уж хитрое. Мы его живо оборудуем. Вы меня простите, Варвара Кирилловна, за мою навязчивость. Но вы сами понимаете, что наши отношения дают мне смелость дать вам дружеский совет.
– Пожалуйста. Я вам так благодарна! – говорила Варвара Кирилловна.
Нагольский помолчал значительно и сказал:
– Я бы вам посоветовал разрешить мне, простите, свести, то есть познакомить, Евгения с Марусею Караковою. Кстати, она с матерью теперь живет в своем имении, и это недалеко отсюда. Я бы мог его познакомить с ними. Они очень гостеприимны.
Варвара Кирилловна долго ломалась. Говорила:
– Из огня да в полымя. Ведь это – совершенно безнравственная особа, эта ваша Маруся. Я бы и вам самому не советовала к ней ездить. Хотя вы – человек сложившийся и я знаю ваши твердые нравственные принципы, но все же это – опасная особа.
Нагольский уговаривал ее долго. Он уверял, что ничего опасного в этом знакомстве нет, что Маруся холодна со всеми своими поклонниками, что роман с нею будет непродолжителен. Наконец Варвара Кирилловна согласилась. Она приняла, по своей привычке, вид женщины, приносящей себя в жертву за других, и сказала усталым голосом:
– Делайте как знаете. Я умываю руки.
И принялась нюхать какую-то соль из маленького граненого флакончика.
Нагольский говорил:
– И, наконец, в крайнем случае, если бы Маруся вздумала остановить свой выбор на Евгении, ничего трагического в этом не будет. Караковы очень богаты. Миллионами ворочают. И Маруся имеет совершенно самостоятельное состояние.
– Нет, – томно возражала Варвара Кирилловна, – я не хочу, чтобы в мой дом вошла эта безнравственная особа. Я не хочу для своего сына другой жены, кроме этого ангела Кати, которую я полюбила как
