заглядывала в неласковые глаза и страстно говорила:
– Да ведь я тебе всю мою жизнь отдала! Да ведь и ты любишь меня! Скажи, ведь любишь?
– Люблю, конечно, но нельзя же так, – отвечал Евгений. – Ты должна бы оценить мои жертвы тебе.
– Какие? – спрашивала Шаня.
– Для тебя я пренебрег своей карьерой.
И, вспомнив о карьере, Евгений приходил в раж. Он кричал:
– Ты испортила всю мою карьеру! Шаня улыбалась печально и спрашивала:
– Неужели испортила?
– Если бы я женился на барышне хорошей семьи, – с раздражением говорил Евгений, – это помогло бы мне стать в свете на свое место.
Шаня отходила от Евгения, бледнела от внезапной злости и досадливо говорила:
– Какое же твое место? К чему ты сам стремишься в свете? Будешь инженером, станешь деньги хапать, как Нагольский. Послом тебя все равно не сделают.
Хмаров зеленел от злости. Кричал:
– Послом! С моими связями я мог бы министром сделаться. Да с такою бабищею, как ты, куда я могу попасть? Разве ты сумела бы принять порядочных людей?
– Думаю, что сумею, – уверенно говорила Шаня. – Всяких людей у себя видела, и никто про меня тебе не скажет, что я нелюбезная, неловкая, глупая, смешная. Я читала, училась, знакомилась и с людьми, и с их делами, и нет на свете человека, с которым я не могла бы говорить о том, что его интересует.
Евгений мерял ее презрительным взглядом, смеялся и говорил:
– Да и всегда на тебя станут смотреть как на неравную, как ты ни рассыпайся в любезностях. Я знаю, что ты – хитрая, всякому стараешься угодить. Но все-таки ты всегда будешь меня связывать.
– Чем же это? – спрашивала Шаня.
– Ты думаешь, – говорил Евгений, – что будешь называться Хмаровой, так и все замазано в твоем прошлом? Хмарова, рожденная Самсонова! – насмешливо говорил он. – Очень звучно! Графиня Кондратьева тебя спросит: «Вы – родственница графа Самсонова?» Что же ты ей ответишь? Скажешь: «Нет, мой отец гвоздями торгует»?
– Нелепая дворянская спесь! – говорила Шаня. – А вот князь Фюрстенберг пиво варит, а с кайзером дружен.
– Это твой хороший знакомый? – язвительно спрашивал Евгений. – Товарищ детских игр?
Шаня бледнела и тихо говорила:
– Захочу, княгинею буду. Только презираю я все это, что ты так ценишь. Я себя ставлю выше, выше!
Случалось даже, что Евгений упрекал Шаню потерянною добродетелью.
– Добродетель девичья – капитал, – говорил он с видом наставника.
Шаня отвечала презрительно:
– Какую пошлость ты говоришь! Зачем ты любишь говорить пошлости? Ты сам себя унижаешь, когда говоришь такие слова.
Евгений злился. Он уходил к себе и принимался мечтать на ту тему, что Шанька замучит его до смерти, что он – несчастный человек.
О, тщета мира! Все жертвы напрасны, не принята ни одна, не услышана вновь настойчивая мольба о чуде.
Или и в самом деле нет связной жизни, нет единого мирового устремления? Или всегда любовь, поднявшаяся до звезд, бессильно падает на землю? И нам всем на земле надобно жить только мгновениями? И бедной Шане надобно быть рабою или гетерою?
Все слаще и настойчивее возникала в Шаниной душе мечта о сладком уделе гетеры. Шаню стал интересовать своеобразный быт женщин, из любви сделавших ремесло. Она принялась усердно читать книги на эту тему, расспрашивать знакомых. Так много отвратительного, страшного, жуткого! Как в змеином логовище должна чувствовать себя женщина в этих притонах. Но какое опьянение! И какое жуткое торжество – побеждая собою, заклинать змей!
Шаня уговорила двух знакомых журналистов, чтобы они свели ее с одною из таких женщин.
Журналисты сначала посмеялись, потом принялись за дело серьезно. Несколько дней подыскивали женщину, с которою было бы удобно познакомить Шаню. Наконец нашли.
И вот в отдельном кабинете ресторана однажды зимним вечером сошлись Шаня, два журналиста и Марья Ивановна, девица с Невского проспекта. Ужинали. Вино пили, но, по заранее высказанному Шанею желанию, немного.
Марья Ивановна вела себя скромно. Присутствие нарядной дамы не стесняло ее, но она вела себя так, словно хотела показать, что может быть и в приличном обществе.
В конце ужина Шаня отозвала Марью Ивановну в сторону от мужчин. Оба журналиста тотчас же оживленно занялись своим разговором, стараясь показать, что они не хотят мешать беседе женщин.
Две женщины сели рядом на диван поодаль от стола. Одна из них, девица с Невского, была в скромном серовато-синем платье, скромно тупила серые, равнодушные глаза и была похожа на учительницу. Другая глядела любопытно и привычно-весело и, в своем черном, полузакрытом, с кружевами, вечернем платье, казалась легкомысленною дамою веселых ночей. Она спрашивала настойчиво и смело, девица с Невского отвечала робко и скромно, короткими фразами.
Марья Ивановна рассказала Шане свою историю. Все та же, знакомая по книгам и по рассказам, история бедной маленькой жизни.
– Молоденькая была, ничего не понимала, – равнодушным голосом говорила Марья Ивановна. – Дома бедность, – мать по стиркам ходила, – я у модистки училась. Известно, по глупости, повеселиться хотелось. Влюбилась сдуру. Ну, он воспользовался и бросил.
Обманутая любовь, домашний ад. Бежала топиться, – вытащили. Потом пошла на улицу. Все так просто. Но что же, что под этою простотою, этого еще не могла понять Шаня. Что чувствует теперь эта женщина? Или уже у нее душа мертвая, безнадежно-спокойная?
Прощаясь с Марьею Ивановною, Шаня поцеловала ее нежно. Девица не удивилась и не обрадовалась. Шаня спросила:
– Если я вас попрошу ко мне прийти, вы придете?
Марья Ивановна потупилась, усмехнулась, глянула куда-то в сторону и сказала:
– Что ж, я могу, если вас не стеснит.
Шаня записала адрес Марьи Ивановны.
Дома, вспоминая часто этот вечер, думала Шаня: «Как все это просто! Уйти бы и мне в эту жизнь!»
Несколько раз звала к себе Марью Ивановну. С жутким любопытством расспрашивала ее о всех подробностях ремесла. И у Марьи Ивановны была несколько раз, в ее комнате от хозяев. Присматривалась и все чаще думала: «Уйти бы и мне в такую жизнь! Заклинать змей, играть сердцами, чаровать и царить!»
Но Евгений не отпускал. Он хотел Шаниных ласк и боялся Шани, а в глубине души был совершенно холоден к самой Шане. Живое отношение к ней выветрилось, и была она ему как манекен для удовольствий и непотребств.
Однажды Шаня показала ему свой револьвер и сказала:
– Евгений, ты доведешь меня до того, что я убью и тебя, и себя.
Евгений позеленел от страха и с тех пор до трепета боялся ее револьвера. Он пытался даже похитить его, да не удалось: Шаня теперь всегда прятала его так, чтобы Евгений не знал, где он лежит, или носила его с собою.
Евгений так боялся Шани, что даже упросил мать писать ему письма в двух списках: настоящее письмо – на швейцара в институт, а второе – на квартиру, чтобы можно было его показать Шане.
Варвара Кирилловна исполняла это охотно и коварно. В тех письмах, о которых она знала, что Шаня их не прочтет, она уговаривала Евгения бросить Шаню.
Однажды в мирную минуту после ласк Шаня спросила Евгения:
– Женечка, я не понимаю вот чего, – ты так много учишься, так хорошо идешь, а между тем постоянно говоришь, что для меня жертвуешь карьерою. Как же так?
Евгений сказал самодовольно:
– Да, раз что я люблю тебя, то я готов пожертвовать из-за тебя моею карьерою. Я не спрашиваю тебя, готова ли ты принести мне хоть маленькую жертву, – я тебе жертвую, и жертвую не малым.
Шаня внимательно посмотрела на него и спросила:
– Но разве я мешаю твоей карьере?
Евгений, с неудовольствием отвертываясь от Шанина внимательного взора, сказал:
– Чтобы делать карьеру, нужны связи. По щучьему веленью ничего не делается. Жизнь – не сказка, да и я не похож на Иванушку-дурачка, которому в рот жареные рябчики летели.
– Ну, кроме связей еще что надо? – спросила Шаня.
Небрежный, сухой тон Евгения уже рождал в ее душе привычную злость.
– Надо иметь приличный дом, – с тупым видом человека, повторяющего привычные пошлости, говорил Евгений.
Шаня воскликнула, бледнея:
– Надо, – продолжал Евгений, – чтобы вокруг имени не пахло скандалом или чем-нибудь вроде Воспитательного дома.
Шаня с ужасом посмотрела на него.
– Что ты говоришь! Ведь ты знаешь!
Евгений смутился, чувствуя, что сказал глупость. Он говорил:
– Ну я знаю, да ведь другие могут и не знать, куда ты дела своего первенца. Подумают, пожалуй, что ты его придушила.
Шаня заплакала. Евгений досадливо морщился и говорил:
– Ну, ну, я шучу. Из-за всякого пустяка слезные потоки распускаешь. Уж и пошутить нельзя!
Шаня вскочила и, вдруг зажегшись злобою, закричала:
– Такими вещами только подлецы шутят!
– А, черт тебя дери! – крикнул Евгений. Хлопнул дверью и ушел.
Вечером Евгений сидел в дорогом ресторане со знакомым адвокатом, который бывал у них в доме, и с двумя молоденькими актрисами. На столе стояла ваза со льдом, и из нее торчало горлышко уже не первой бутылки вина дорогого, но вульгарного, шампанского одной из новых, шикарных, знаменитых в кабаках марок. В бумажнике Евгения лежали две сторублевки, выпрошенные вчера у Шани.
Молоденькая актриса с мило подкрашенными губками, белокурая жеманница с тонким личиком задумчивой ярославки, спросила:
– Отчего Шанечка не приехала? Нам без нее скучно.
– Она не совсем здорова, – сказал Евгений.
– Что же с нею? – спрашивала жеманница. – Бедная Шанечка, я к ней завтра заеду, – можно к ней?
– Ничего опасного, – с возрастающею злостью говорил Евгений. – Капризы, злость, – и больше ничего.
– О, Шанечка и капризы, это несовместимо, – покачивая головою в пестрой маленькой шляпе, сказала подруга жеманницы, тоненькая, высокая девица.
Евгений злобно говорил:
– Вы ее не знаете. Это – ужасная женщина.
– Такая милая? – с удивлением спросил адвокат.
Он был немного влюблен в Шаню. Потому и ходил к ним в дом, хотя Евгений ему не нравился. Евгений с ожесточением говорил:
– Она ловка и умна, как черт. Сущий черт! Вы только ее послушайте, она вам сумеет наговорить. Так искусно подтасует и сгруппирует факты, что сам дьявол не разберет, где ложь, где правда. Замечательное искусство! Послушать ее, так выходит, что я ее обижаю.
– Вы сегодня в дурном настроении, – сказала подруга жеманницы. А жеманница смеялась тихонько, показывая белые зубки, и говорила весело:
– А вот мы ее завтра накажем хорошенько, чтобы она не капризничала.
Евгений спохватился, что наговорил лишнего. Он замолчал сконфуженно и принялся разливать искрящееся, холодное вино. Досадливо думал он, что у Шани слишком много подруг и что она с ними, должно быть, очень откровенна и рассказывает им разные подробности их житья. Эта жеманница, думал он, потому и заговорила о
