конце концов ее бросит. Уж если до сих пор он с нею не повенчался, то очевидно, что и потом этого не сделает. А пока пусть она живет с ним.
Варвара Кирилловна, пожимая плечами, подымая глаза к небу, спрашивала с ужасом:
– И очень следует, – говорил Аполлинарий Григорьевич. – Первое дело, – она ему окончательно надоест.
– И окончательно замучит, – возражала Варвара Кирилловна. – У них постоянно бывали скандалы невероятные.
Аполлинарий Григорьевич с усмешкою отвечал:
– Ну, кто кого еще замучит! Евгений – совсем не такая смирная овечка. Второе я вам скажу, Шанька и сама, может быть, отвяжется, когда увидит его ненависть. Ведь и он может ей надоесть.
– Это – особа наглая и навязчивая. Она не отстанет, – сказала Варвара Кирилловна. – Она ведь его никуда от себя не отпускает.
Аполлинарий Григорьевич невозмутимо продолжал:
– Третий аргумент вам приведу тот, что время идет да идет, а время лучший врачеватель всяких зол.
– Плохое утешение! – воскликнула Варвара Кирилловна. – Сколько горя и смуты уже внесла она в нашу семью!
– Наконец, – сказал Аполлинарий Григорьевич, – возьмите то, что она ему пока все-таки полезна: белье зачинить и вообще по хозяйству. С нею он все-таки живет в удобной обстановке, питается доброкачественною пищею.
Варвара Кирилловна прикладывала платок к глазам и говорила плаксивым голосом:
– Вы уж очень холодно это разбираете. Поймите, у меня все сердце выболело.
Но все же рассуждения Аполлинария Григорьевича утешали ее.
Чем ближе время было к окончанию курса Евгением, тем хуже становились отношения между ним и Шанею. Весь четвертый год их жизни в Петербурге прошел в постоянных, резких ссорах, и уже всем тем, кто их близко знал, становилось ясно, что дело кончится печально.
Однажды Евгений грубо сказал Шане:
– Ты – мещанка. Ты не о любви думаешь, а только о том, чтобы повенчаться со мною, стать дворянкою. Одной моей любви тебе мало.
Шаня грустно говорила Евгению:
– Твоя любовь не дала мне ничего, кроме горя и позора. Евгений отвечал мрачно:
– Ну а твоя что мне дала?
– Да? Тоже ничего? – горько спрашивала Шаня.
– Да что же? Скажи! – презрительно и злобно говорил Евгений. Шаня вздохнула, промолвила тихо:
– Ах, Женя, Женя! Заплакала. Евгений грубо крикнул:
– Ну, надоела эта слезливость! Нельзя ли без слез?
– Без слез? – спросила Шаня, стараясь удержать свои слезы. – Ну что же, можно и без слез.
Она почувствовала, как ее сердце упало в темную мглу безнадежности, и слезы вдруг высохли. Побледнела очень и смотрела на Евгения жутко и неподвижно.
Евгений ежился под ее взорами, бегал по комнате и грубо кричал:
– Пожалуйста, без трагедии! Эти мещанские трагедии никому не интересны.
Шаня грустно улыбнулась. Говорила:
– Какая трагедия! С бедною Шанькой! Только вот что я тебе скажу: ведь я не отняла у тебя так много, как ты у меня отнял. Если ты меня бросишь, кто возьмет меня женою?
В этих Шаниных словах Евгению почудился намек на то, что Шаня теперь готова была бы выйти замуж и за другого. Он обрадовался и живо сказал:
– Ну, женихи найдутся. Было бы корыто, а черти будут.
– Женихи! И это ты мне говоришь! – горестно сказала Шаня.
– Ну, ну, пожалуйста, без ломанья и без сцен! – с тою же грубостью говорил Евгений. – В тебя все влюбляются, и ты всем делаешь глазки. Думаю, что тебе нетрудно будет сделать выбор.
– И как я отдамся кому-нибудь? – сказала Шаня. – Подумай, на что ты меня толкаешь. Переходить из рук в руки… Но во мне сохранились честь и честность. Понимаешь ли ты это?
Евгений махнул рукою, цинично засмеялся и сказал:
– Знаю я людскую честность! До первого случая. А уж ваша женская честь… Мне же отдалась.
– Евгений, не кощунствуй, – сказала Шаня.
Она строго посмотрела на Евгения. Ему стало страшно и жутко, и он поторопился уйти из дому.
В начале зимы приехала в Петербург Варвара Кирилловна. Она сочла своевременным решительно повлиять на Евгения. Близко уже было окончание курса, и надобно было вытеснить Шаню. Катя становилась нетерпелива. Варвара Кирилловна рассудила, что надобно увезти Евгения на Святки или и раньше домой и добиться, чтобы он сделал формальное предложение Кате.
Варвара Кирилловна поселилась в их квартире. Шане пришлось потесниться и перебраться в тесную комнату окнами во двор. С Шанею Варвара Кирилловна была очень холодна, почти груба. Разговаривала с нею не как с хозяйкою дома, а как с наем ною экономкою.
Варвара Кирилловна несколько раз уединялась с Евгением в его кабинете и уговаривала Евгения бросить Шаню и ехать домой. Горничная Катя подслушала один из таких разговоров и передала его Шане. Шаня не могла устоять против искушения выслушать Катин пересказ и только потом притворилась недовольною и сказала наставительно:
– Я вас об этом не спрашиваю, Катя, и вы напрасно подслушиваете. Это очень нехорошо. Занимайтесь своим делом, а чужими не интересуйтесь.
Катя усмехнулась хитро и сказала:
– Да ведь вас жалея, барышня. Вы к ним всей душой, а они к вам всей спиной. Жалко вас, барышня, – вы такая добрая ко всем и жалостливая, а с вами так хотят поступить.
Когда Евгений ушел куда-то из дому, Варвара Кирилловна позвала к себе Шаню и строго сказала ей:
– Александра, мне просто больно смотреть на Женечку. Что ты сделала с ним? У него очень нехороший вид.
Шаня посмотрела на нее мрачными глазами и упрямо сказала:
– Что это значит, Александра? – с удвоенною строгостью спросила Варвара Кирилловна. – Ты, кажется, собираешься грубить мне. Ну, не советую.
– Извините, – сказала Шаня, – я – здесь хозяйка, из моих гостей никто не жаловался на мою грубость. И вам грубить я не собираюсь. А только я вам вот что скажу: вы хотите, чтобы Евгений уехал с вами домой. Но это от меня зависит. Если я захочу, то Женя не домой поедет, а выйдет из института, и мы с ним поедем за границу.
Варвара Кирилловна говорила Шане:
– Пойми, Александра, что он будет несчастлив с тобою. Пойми же наконец, что ты ему не пара! Какое ты можешь дать ему счастье, подумай сама!
– Что говорить о счастье! – возражала Шаня. – Я жить без Евгения не могу, как не могу жить без воздуха.
Варвара Кирилловна смотрела на нее злыми глазами и говорила:
– Постыдилась бы! Ты погубишь всю его карьеру.
– Что вы мне говорите об его карьере, об его счастье! – воскликнула Шаня. – Кому нужно счастье! Все это сладкая ненужность. Я жить без него не могу, а вы говорите о счастье да о карьере!
– Да пойми же, что перед ним вся жизнь, и ты ее хочешь загубить! – кричала Варвара Кирилловна.
– Да и передо мною жизнь! – отвечала Шаня. – Только вся моя жизнь в нем! Легионы ангелов не оторвут меня от Евгения.
Варвара Кирилловна долго уговаривала Евгения теперь же оставить Шаню. Наконец Евгений однажды вечером вошел в Шанину комнату и прямо, с решительным видом, словно бросаясь в холодную воду, сказал ей:
– Шаня, я не могу на тебе жениться. Нам надо расстаться. Я не могу из-за тебя ссориться с матерью и портить карьеру.
Шаня сначала страшно испугалась. Прижимаясь в угол своего диванчика, смотрела на Евгения потерявшими весь блеск глазами и тихо говорила:
– Да что ты, Женечка! Не пугай меня, милый.
Потом бешеная злость бессилия охватила Шаню. Она чувствовала растерянность и недоумение. Жестокие слова разрыва жгли ее.
– Ты разбил мое сердце и мою честь в мелкие дребезги, – сказала она.
Евгений сказал насмешливо:
– Вот как! Должно быть, уж очень хрупкие были вещицы.
– Нет, – отчаянно закричала Шаня, – ты от меня не уйдешь! Я тебя убью. Каторга для меня ничуть не страшна! Лучше быть на вечном страдании.
Евгений позеленел от страха и от злости. Глаза его сузились и засверкали. Он сказал дрожащим голосом:
– Хорошо, я женюсь на тебе, но помни, помни, я всю жизнь тебе отравлю, я замучу тебя.
– Хоть убей. Сама не уйду, – громко рыдая, говорила Шаня.
В это время Манугина приехала в Петербург. Ее друзья хлопотали о том, чтобы поместить ее на казенную сцену. Ее известность в провинции была в это время уже очень велика, а казенный театр ведь для того и содержится на государственный счет, чтобы давать возможность отечественным талантам, актерам и писателям одинаково, развертывать широко свои силы. К тому же в это время образцовая сцена как раз испытывала недостаток в первоклассной молодой актрисе на сильно-драматические роли. Казалось, что Манугина имеет все шансы занять подобающее ей место в этом театре. Но у нее были с кем-то здесь старые неприятные отношения, и это почему-то очень тормозило дело.
Манугина несколько раз навестила Шаню. Шаня постоянно писала ей, откровенно и подробно, о своих делах, так что Манугина была хорошо знакома со всем, что делалось с Шанею. Манугина говорила с Шанею, как ласковая мать. Пожалела ее, поплакала с нею, попыталась ее утешить.
– Убью его! – сказала Шаня. Манугина говорила, лаская Шаню:
– Что ты, Шанечка милая! Разве можно иметь такие мысли! Нельзя отнять у человека жизнь. Нам никто не дал права на это.
Шаня страстно возражала:
– А он отнял же у меня всю мою жизнь! Да и почему нельзя умерщвлять? Жизнь так случайна, и каждому человеку она дается совершенно даром, без всяких его трудов и заслуг.
– Конец жизни может определить только тот, кто дал жизнь, – говорила Манугина. – Жизнь – такая тайна, что еще никто не разрешал ее. Зачем она дана? Как должна протечь? Это такие вопросы, что нет страдания, нет мук, дающих право человеку прервать эту тайну.
Шаня покачала головою.
– Не верю, не верю, – сказала она. – Верила, молилась, все жертвы принесла, как язычница, серьги, кольца и запястья положила я на алтарь моего бога и сама легла под нож милого жреца, – кровь лила, как слезы, и слезы, как воду, – а теперь не верю и ничего не жду. Ах, в каторге лучше, в унижении подневольном. Уж там не скажут мне люди, как здесь: «Дура, зачем терпишь?» Скажут: «Кого любила, того и убила. Обманул, да насмеяться не успел. Она хоть на каторге, да живет, а ее злодей в могиле гниет». И порой пожалеют.
– В таком же положении, как ты, Шаня, находятся тысячи женщин, – сказала Манугина, – и что же? многие примиряются, живут.
– Живут! Но как? Что это за жизнь!
– Плохо живут, что
