стать строителем, жениться на богатой Кате Рябовой, за которою дают миллион, иметь много денег, жить красиво и широко. Он думал: «Роман с Шанею затянулся, поднадоел, – пора его кончать».
Вся забота Евгения была теперь направлена к тому, чтобы закончить этот роман по возможности без громкого скандала. Обстоятельства, казалось, ему благоприятствовали.
В мае назначена была поездка на практические занятия в Финляндию. Можно было уехать туда без Шани. Но на эту поездку Евгению нужны были деньги. Не жить же ему там анахоретом! А где взять денег? Опять закладывать процентные бумаги не хотелось, – уж очень невыгодно платить проценты, вместо того, чтобы получать их.
Евгений решился снова просить денег у Шани. Было неловко, но он утешал себя мыслью: «Последний раз у нее беру. Потом свои будут деньги и Катины. А Шане этот долг я отдам из первого же заработка».
Те деньги, которые Шаня тратила на него раньше, Евгений не считал и отдавать их Шане не собирался. Он думал: «Те деньги мы вместе проживали. Она вовлекала меня в расходы, которых я сам и не сделал бы».
Евгений уже несколько дней уговаривал Шаню ехать одной за границу, пока он будет в Финляндии. Шаня пока ничего ему не отвечала на все его подходы, и ему казалось иногда, что она догадывается об его тайных мыслях. Расчет же у него был очень прост: пока Шаня будет купаться где-нибудь на берегах Бретани (там есть очень живописные деревушки!), – он успеет проехать в Крутогорск и обвенчаться с Катею Рябовою. С этою же целью Евгений, в разговорах с Шанею, вдвое увеличивал срок своих практических занятий в Финляндии.
Глава шестьдесят вторая
Однажды в милый майский день, когда Петербург дышит такою очаровательно-нежною, болезненно-хрупкою красотою, Евгений пришел к Шане чем-то очень озабоченный. Уже был назначен на этой неделе отъезд в Финляндию, и потому необходимо было сегодня сделать сразу два дела: уговорить Шаню, чтобы она взяла заграничный паспорт, и занять у нее денег.
Денег Шаня, конечно, даст, как и раньше давала, – но вот как сказать ей прямо, чтобы она уезжала подальше? Евгений боялся гневной Шаниной вспышки. Долго он делал разные намеки и подходы.
– У тебя что-то есть, Женя, – наконец сказала Шаня, – скажи прямо.
Евгений вспыхнул и, закуривая папиросу дрожащими пальцами, сказал:
– Да, Шанечка, нам надо поговорить с тобою спокойно и серьезно. Ты, пожалуйста, не сердись и не волнуйся, – будем беседовать мирно.
Шаня усмехнулась и сказала тихо:
– Говори. Я спокойна.
Евгений, опасливо поглядывая на нее, говорил:
– Ты сама видишь, Шаня, что наши отношения в последнее время сделались совершенно ненормальными.
– Да, – сказала Шаня, – ненормальны, потому что не освящены. Плоски очень, реалистичны. Мистики в них нет. Что я для тебя? Ни жена, ни невеста. И все мои слова что тебе?
– Погоди, – перебил ее Евгений, – все это будет, об этом мы уж не раз говорили, и ты должна мне верить. А теперь дело в том только, что нервы у нас у обоих расшатаны. Нам надо освежиться, успокоиться.
– Освежиться, успокоиться, – повторила Шаня и засмеялась. – Разве ты не знаешь, что отрада и покой любви – только в таинстве брака, только в искренном союзе любви и верности вечной?
Евгений досадливо поморщился и сказал:
– Все это – философия. Я не спорю, все это верно, но не в этом дело, и об этом теперь совсем не время говорить.
– Почему же не время! – отвечала Шаня. – Если в душе человека звучат мистические голоса, то как же не говорить об этом? Если не говорить о тайне нашего бытия, то о чем же еще говорить? Какие вопросы решать?
Евгений понял Шанин вопрос как вопрос среди обычных вопросов и отвечал:
– Нам надо практически решить, что же нам теперь делать.
– Ну что ж! – сказала Шаня, – все будет так, как ты хочешь. Скажи же мне, чего ты хочешь?
– Вот видишь, – смущенно говорил Евгений, – я нахожу, что нам обоим полезно будет месяца два-три не встречаться. Если наша любовь сильна, то эта короткая разлука только поможет, так сказать… Ну, ты понимаешь, это будет как последнее испытание нашей любви. И тогда мы повенчаемся.
Эти нескладные слова прозвучали фальшиво и жалко. Глаза Евгения бегали суетливо по комнате, не останавливаясь’ на предметах, словно отыскивали какую-то прореху между ними. Он помолчал и хотел сказать еще что-то, но Шаня остановила его повелительным движением руки. Она тихо сказала:
– Хорошо.
И подошла к открытому окну. Глубоко внизу проносились экипажи, гремя колесами по радостно-гулкой после зимы мостовой, и торопливо шли люди, каждый со своею заботою, со своим маленьким счастием или горем. Здесь, вверху, в окне пятого этажа, было тихо и светло, пустынно и безрадостно.
Еще тише сказала Шаня:
– Любить – страдать. Не любить – не жить. Пламенное кольцо!
Когда Шанина смуглая рука, вздрагивая, легла на белую деревянную раму и тонкие Шанины пальцы трепетно коснулись нагретого дыханием внешней жизни стекла, Шаня почувствовала, что протекающие по улицам потоки живой жизни манят ее так же сильно, как манит пустая бездна зияющего перед нею окна. Сбежать ли по лестнице к людям, – из окна ли вниз головою на камни броситься, – или упасть на колени, уронить голову на подоконник и плакать, плакать, тоскуя безнадежно?
Нет, Шаня улыбнулась, подняла глаза к безоблачному, вешне-успокоенному небу, и какой-то стремительно-жуткий вихрь закружился в ее душе: «Верю, – не верю, – умираю, – хочу жить, – люблю, – ненавижу, – так тяжело, – и так радостно! Что же будет со мною? Что Ты хочешь, то и будет! Мирами движешь и сердцами, а я покорная перед Тобою! В змеиное логовище пошлешь меня, – и туда пойду, и змей заклинать стану».
Шаня обратилась к Евгению и говорила спокойно, почти радостно:
– Ты хочешь, чтобы я поехала за границу? Хорошо, я поеду. Куда же ты хочешь, чтобы я поехала? Или все равно?
Евгений радостно говорил:
– Поезжай в Бретань. Там можно очень спокойно провести несколько недель. Там встречаются очаровательные деревушки. И совсем просто. Можешь даже, сколько хочешь, босиком ходить, как в своем саду в Сарыни. И купанье там превосходное. Это не то, что у нас в Терио-ках, – не море, а лужа. Там – настоящей океан, приливы, отливы, крабы, скалы, закаты, ну, и все такое, очень живописно.
Шаня сказала:
– С тобою мне и в Териоках было бы хорошо. Но я поеду в Бретань, если ты хочешь. Куда ты меня пошлешь, туда я и поеду.
И послышалось вдруг Шане, что кто-то засмеялся за ее спиною, – темный призрак, готовый разрушить действительность, – и насмешливо шепнул:
– Никуда не поедешь.
Шаня глянула в темный угол. Зыбкое воображение метнуло в ее глаза осклабленную улыбку и реденькую козлиную бородку, как у Ед-лички, – да нет, никого чужого здесь не было. Только воображение. Сердце замирает, голова кружится, в душе истома и страх, – вот и мерещатся голоса и лица.
– Осенью, – говорил Евгений, – если наши чувства не изменятся, мы повенчаемся.
Голос его странно дребезжал и был чем-то похож на козлиный тенорок Едлички. И уже по одному этому распустившемуся, вялому голосу, было слышно, что он обманывает.
Шаня улыбалась, стоя у окна. И опять в душе ее запела жуткая песня качелей:
– Сбежать по лестнице к людям, – броситься из окна вниз головою, – заплакать, завыть от тоски, – улыбаясь, отдаться небесной отраде.
А Евгений, радуясь тому, что разговор прошел так гладко, и тому, что Шаня на все согласна, говорил:
– Через три дня, значит, в четверг, я еду в Финляндию. Накануне, в среду, мы с тобою позавтракаем где-нибудь вдвоем, – хочешь?
Шаня посмотрела прямо в его глаза. Голова ее опять слегка закружилась, – ей показалось, что вся душа Евгения, лживая, ничтожная, лежит перед нею, распластанная, как на операционном столе. Эта голая, бесстыдная, бездушная душа, душа цивилизованного зверя, корчилась перед нею, гримасничала и визжала:
– Ты – дура. Я тебя обманываю. Я женюсь на Кате, а ты иди куда хочешь. Ты мне больше не нужна, – пошла прочь!
Шаня отвернулась. В глазах ее потемнело. В душе смешались ужас и отвращение.
Мечта о солнечно-ясном герое, вот как ты погибаешь!
Едва доходили до сознания гнусные отвратные слова, – Евгений денег просил. Говорил фальшивым, дребезжащим тенорком:
– Из дому не прислали, а надо на поездку. Так уж я на тебя надеюсь, что ты меня выручишь, милая Шанечка.
– Хорошо, – сказала Шаня, – только сейчас у меня нет. Дам в среду, когда будем завтракать. Мои деньги должны прийти завтра.
Она всматривалась в Евгения и видела, – еще чего-то хочет Евгений. Блудливые огоньки колыхались в его бегающих глазах. «Но ведь я же его люблю!» – подумала Шаня. Она приникла к нему в сладостной истоме.
Глава шестьдесят третья
В среду около двух часов дня Евгений заехал за Шанею. Ночью накануне он прокутил почти все свои деньги. Он был в дорогом ресторане с товарищами и с веселящими дамами.
Один из товарищей Евгения, гладкий молодой человек с лицом легавой собаки, спросил его:
– А что же с тобою Шани твоей давно не видно? Может быть, нездорова?
Евгений сделал скучающее лицо.
– Надоела, – с гримасою сказал он. – Психопатка какая-то. Совершенно изломанная психология. И нестерпимые претензии. Впрочем, я нашел ей жениха.
– Наилучший выход, – похвалил легавый молодой человек. Как всегда расцветая от похвалы, Евгений продолжал:
– Умоляет дать ей завтра последнее свидание. Сентименты! Ничего не поделаешь, поскучаю. Конечно, придется дать ей приданое. Ну что ж, у этого сорта людей деньги всемогущи.
– Это тебе влетит в копеечку, – сказал лягавый.
– Да и не в одну, – отвечал Евгений хвастливо. – Но я надеюсь, что мать Россия возместит убытки.
Оба захохотали. Евгений дурашливо запел:
Матросея, матросея,
Матросейская земля
Легавый говорил с видом глубокомысленного политика:
– А кажется, матушка Россия здоровьем слаба стала, как будто рассыпаться начинает.
– Да и развалится, – равнодушно сказал Евгений. – Пожила достаточно, пора и честь знать. А без нас, инженеров, нигде не обойдутся.
После беспутной ночи Евгений плохо выспался, но все же чувствовал себя очень веселым и бодрым. Даже истома и вялость были ему сегодня приятны, потому что казались удобными: Шаня примет это за печаль при разлуке с нею, и тем легче будет ему обмануть ее.
В кармане его было пусто, но он не стеснялся везти Шаню в ресторан, – на лихача осталось, а по счету заплатит Шаня. У подъезда ресторана он лихо выбросил лихачу последнюю бумажку, и у него осталось
