мелочью два рубля.
Когда Евгений и Шаня остались одни в отдельном кабинете, почти с первого слова Евгений спросил:
– Ну что же, Шанечка, пришли наконец твои деньги?
– Пришли, но об этом после, – сказала Шаня. Евгений поморщился.
– Однако мне…
– После, после, – досадливо перебила его Шаня. – А теперь chantons, buvons, aimons 1.
Евгений пожал плечами и со злостью сказал:
– Как ты скверно выговариваешь! Пришел лакей с карточкою вин и кушаний.
Евгений выбирал кушанья и вина для завтрака, те, что подороже. Шаня, смеясь, сказала ему по-французски:
– Может быть, у меня и денег не хватит. Евгений строго взглянул на нее и сказал презрительно:
– Странные шутки! Я не привык жрать кое-как, по-свински.
Кончили завтрак. Лакей подал счет. Евгений вопросительно глянул на Шаню. Она сказала:
– Я заплачу.
Заплатила и сказала лакею:
– Еще с час побудем здесь.
Лакей ушел. И когда дверь за ним закрылась, у Шани томно и странно закружилась голова и сердце упало.
А у Евгения, от выпитого вина и вкусного завтрака, голова закружилась приятно. Он развалился на диване и, лениво потягиваясь, самодовольно сказал:
– А в сущности, жизнь – превеселая штука.
– Для кого как! – возразила Шаня.
Она засмеялась. Смеялась долго и звонко. Смех ее звучал механически и обидно. А рука в это время ощупывала затаившийся в кармане револьвер.
– Что ты? – с удивлением спросил Евгений. – Русская манера – скалить зубы ни с того ни с сего.
– Мне весело, – сказала Шаня.
Она перестала смеяться и холодными глазами смотрела на Евгения. Он мычал что-то. Был почти обижен. В другое время он рассердился бы и ушел. Но были нужны деньги, и он ждал.
Шаня вздохнула, улыбнулась и сказала:
– Что ж удивительного, что мне весело в твоем милом обществе! Евгений расцвел самодовольною улыбкою. Шаня говорила:
– Ну вот, я принесла деньги. Сколько? Пятьсот довольно?
– Спасибо, милая Шанечка, – радостно сказал Евгений.
Шаня вынула из сумочки и передала Евгению пять бумажек. Евгений с удовольствием пересчитал их и положил в бумажник. Потом потянулся к Шане, и привычные ожидания Шаниной сладкой ласки заиграли в нем.
Но Шаня отстранилась от него и отошла к окну. Евгений посмотрел на нее с удивлением и с досадою. Сказал:
– Шаня, мне сегодня некогда. Не капризничай. Поди ко мне, я тебя приласкаю. Ведь мы теперь не так скоро увидимся.
Шаня спросила сухим, деловым тоном:
– Итак, твоя свадьба с Катею Рябовою уже окончательно решена? Евгений вздрогнул от неожиданности. Забормотал:
– Не совсем… Вовсе нет… Знаешь ли…
– Я, друг мой, все знаю, – так же сухо говорила Шаня.
– Да, но… что же ты знаешь? – растерянно спросил Евгений. Шаня сказала строго:
– Евгений, не хитри и не обманывай. Довольно лжи. Я знаю, ты меня окончательно бросаешь.
И она взглянула прямо ему в глаза. Евгений был смущен. Глаза его бегали. Дрожащими руками он сунул бумажник в карман сюртука, и при этом у него был такой вид, словно он боялся, что Шаня отнимет у него только что подаренные деньги.
– Бросаешь? – повторила Шаня. Евгений залепетал:
– Нет, зачем же? Но пойми, что чем же мы будем жить? Не могу же я существовать на эти твои гроши. Чтобы сделать карьеру, я должен сразу поставить себя как следует.
Шаня заплакала. Упала на диван. Ломала руки. Такая маленькая, слабая и жалкая стала, что Евгений вдруг почувствовал себя мужчиною и молодцом. Заговорил смело, почти укоряющим голосом. И что дальше, то смелее.
– Не могу же я допустить, чтобы какой-нибудь выскочка Нагольский смотрел на меня, на Хмарова, свысока! Я, право, отказываюсь тебя понимать, Шаня. Сама же ты призналась, что ты мне в жены не годишься, что нам лучше расстаться, – и вдруг…
Шаня, плача, сказала:
– Ах, Женя, я все свое прошлое хороню. Не так-то это легко!
– Право, я думаю, ты меня уже не можешь любить, – говорил Евгений. – Я даже и не стою такой любви. Я ведь не о заоблачных идеалах думаю, а о пользах и нуждах моего дорогого отечества и о нашей высокой руководящей роли. Мы должны вести страну вперед, к славе и величию, и в то же время охранять священные традиции. А ты – мечтательница, фантазерка. Мы с тобою совершенно разные люди. И вот ты сама это увидишь. Я уверен, что осенью, после того, как мы три месяца проживем друг без друга, ты сама возвратишь мне свободу. Притом же это, видишь ли, единственный способ поправить наши дела.
Шаня села на диван. Вытерла слезы. Потянулась, точно просыпаясь. Заговорила тихо:
– Ты будешь счастлив. У тебя будет семья, дети, видное общественное положение, большие деньги, почет.
Евгений самодовольно улыбнулся. Сказал:
– Ну, ну, моя милая Шанечка, я тебя никогда не забуду.
Шаня встала, вся охваченная бешенством. Глядя прямо в глаза Евгения, она сказала тихо и злобно:
– За убийство такого негодяя, как ты, знакомые с уважением пожмут мне руку.
Легкое настроение и радостный хмель мигом соскочили с Евгения. Он спустил ноги на пол и с трусливою злостью смотрел на Шаню. Уже ему вдруг нетерпеливо захотелось, чтобы это свидание поскорее окончилось. Как-то уныло смотрели на него стены этой комнаты, и ему захотелось на простор. Он почувствовал бы дикую радость, если б увидел, что Шаня внезапно умерла. И в душе его заскулила жалость к самому себе: «Я – и должен страдать из-за психопатки!»
Шаня страшно побледнела. Губы ее задрожали. Глаза ее загорелись диким блеском, – таким диким, что Евгению стало жутко и страшно. Но он попытался сохранить достоинство и делал вид, что ему ничуть не страшно.
– Ну, нельзя ли потише, – сказал он строго.
Шаня молчала. Дрожащими руками она хваталась за платье и старалась нащупать карман. Евгений струсил. Побледнел, залепетал:
– Ну, зачем так трагически принимать!
Сгибаясь, он пытался прокрасться к выходу. Но Шаня стала перед ним и сказала:
– Если нельзя нам жить вместе, умрем вместе.
Она вынула револьвер. Евгений нелепо и трусливо замахал руками. Закричал визгливо:
– Ну что ты! Уж я… ведь это еще не решено… я лучше женюсь на тебе.
Шаня ярко вспыхнула. Вот кого она любила! Даже умереть не умеет! Даже бороться не смеет, не бросается на нее, чтобы вырвать оружие из ее рук!
– О, подлый! – крикнула она. Подняла револьвер. Евгений закричал:
– Караул!
Метнулся к дверям, но Шаня раньше его была у двери, и дуло револьвера глянуло в его глаза.
Евгений присел на корточки, побледнел, задрожал, завизжал тонко и пронзительно. Нижняя челюсть его отвисла. Весь он ослаб, осел мешком…
Шаня вздрогнула. Выронила револьвер.
– О, какой гадкий! – с отвращением сказала она.
Евгений метнулся к револьверу, распластавшись по полу, и сгреб его обеими руками. Но Шаня толкнула Евгения кончиком ботинки, нагнулась, вырвала из его вялых от ужаса рук револьвер и поспешно вышла.
– Барину дурно, – сказала она лакею.
На улицу выбежала, как на вольный воздух из склепа.
Солнечно-ясный герой, превратившийся в гадину, остался там, позади. И только отвращение, истома смертная, отвращение!
Шаня оперлась на решетку канала, бледная, и смеялась, глядя на его зеленоватые воды. Голова ее кружилась, ей было томно и тошно, и казалось ей, что она умирает от нестерпимо острого отвращения. Вдруг она почувствовала странную слабость, все в глазах ее позеленело и потемнело, она медленно опустилась на плиты тротуара и тихо упала на жесткие камни, головою на согнутую в локте руку.
Книга превращений*
I
Была война с турками, и было брожение в умах, даже подростки много говорили и волновались. Товарищи Вани Багрецова, гимназисты четвертого класса, на переменах больше толковали о политике, чем о своих школьных интересных делах и делишках. Ваня кипел и горячился и в гимназии, заодно с товарищами, и дома в бесконечных ожесточенных спорах с бабушкой.
Однажды Ваня вернулся из гимназии под впечатлением новых слухов, весь насквозь пропитанный негодованием. Он вознамерился насказать бабушке немало горьких истин. О, конечно, он никогда не трогал бы ее, – старая, где ей понять! – но в последнее время бабушка слишком злобно нападала на молодежь и даже позволяла себе лживые утверждения, которых Ваня не мог оставлять без ответа.
Не нравились и бабушке и матери Ванины новые взгляды и его знакомства. Правда, товарищи заходили к нему редко; но тем было хуже. У Вани, притом, уже давно была привычка по вечерам гулять, и уходил он всегда один; прежде на это не обращали внимания, а теперь его, совершенно, впрочем, невинные прогулки по городским улицам начинали казаться подозрительными и опасными. Их еще пока не запрещали, – не было очевидного повода, – но и не поощряли: косились и ворчали каждый раз.
В воинственном настроении вошел Ваня в столовую, стараясь придать себе независимый вид, но внутренне волнуясь в ожидании предстоящей схватки. Его бойкие серые глаза, немного близорукие, смотрели с задором и сердито.
Бабушка, высокая и худощавая старуха с быстрыми движениями и очень прямым станом, была уже «готова», как Ваня тотчас же подумал, взглянув на нее. Она энергично шагала по комнатам и не обращала ни малейшего внимания на заигрывания серого, сытого кота Коташки, который, таясь за ножкой стула, ждал, когда бабушка пройдет, и бросался на подол ее платья. Бабушкины темно-карие глаза метали молнии, и черные крылья ее кружевной наколки трепетали и развевались. Ваня сообразил, что это сердятся, зачем он опоздал: случилась необходимость зайти из гимназии кое-куда по самонужнейшему делу, и это заняло лишние полчаса.
Бабушка так и набросилась на вошедшего Ваню.
– А, передовой человек, милости просим, здравствуйте! – восклицала она, иронически раскланиваясь.
Ваня счел долгом обидеться на неуважительное обращение со словами, выражающими почтенное понятие.
– Лучше быть передовым человеком, чем задовым, – немедленно же и с достоинством отрезал он.
– Прекрасно! – с сердитым смехом воскликнула бабушка. – Очень прилично! Что же, это я, по-вашему, задовой человек? Как это мило! Продолжайте.
– Что ж мне продолжать! – запальчиво отвечал Ваня. – Если вы считаете, что постыдно быть передовым, значит, вы сами хотите быть задовым человеком.
– Хорошо, хорошо, – говорила бабушка, принимаясь расхаживать по комнате. – На дерзости вы все мастера, а еще материно молоко на губах не обсохло. Недоучки желтогубые, туда же суются учить всех!
Ваня жестоко покраснел; он не выносил намеков на свои годы.
– Возраст здесь ни при чем, – заявил он решительным голосом и с вызывающим видом посмотрел на бабушку.
– Нет, при чем, при чем! – закричала бабушка, приходя в сильное раздражение и опять наступая на Ваню. – Вы сперва научитесь хлеб зарабатывать, а потом уже пофыркивайте.
– Г-м, да, вот что! – пробормотал Ваня, делая чрезвычайно саркастическое лицо:
