с нами.
– Всю зиму!
– А весной уйдет на высокую гору!
Николай Алексеевич слушал их с недоумением и досадою. Ворчал:
– Глупые фантазии.
Сказал:
– Ну, живо в комнаты. Ты совсем озябла, малюточка? Да ты откуда?
Белая девочка сказала:
– Я – Снегурка. Я из снега.
Нетерпеливо сказал Николай Алексеевич:
– Пойдемте же греться.
Взял Снегурочку за руку.
– Совсем заморозили вашу гостью, – говорил он, – и откуда вы ее взяли? Руки у нее, как лед.
Повел Снегурочку.
Тихо сказала Снегурочка, упираясь:
И дети кричали:
– Она переночует в беседке.
– В комнате она растает.
Но Николай Алексеевич не слушал детей. Он взял холодную Снегурочку на руки и внес в комнаты.
VIII
– Смотри-ка сюда, Нюточка! – крикнул Николай Алексеевич жене, входя в столовую, – какая-то девочка в одном платьице. Наши сорванцы совсем ее заморозили.
Анна Ивановна воскликнула:
– Боже мой! Девочка! Вся холодная. Скорее к камину.
Дети в ужасе кричали:
– Мамочка! Папочка! Что вы делаете! Снегурочка растает! Это – наша Снегурочка.
Но взрослые всегда воображают, что они все знают лучше. Посадили Снегурочку в широкое мягкое кресло перед камином, где весело и жарко пылали дрова.
Николай Алексеевич спрашивал:
– Нет, – сказала Анна Ивановна.
– Я схожу в аптеку, – сказал Николай Алексеевич, – надо потереть ей нос и уши, они совсем побелели от мороза. А ты, Нюточка, закутай ее пока потеплее.
Ушел. Анна Ивановна отправилась в свою спальню за теплым чем-нибудь, – закутать Снегурочку.
Шурка и Нюрка стояли, и растерянно глядели на Снегурочку. А Снегурочка?
Что ж, Снегурочке понравилось. Она сидела на кресле, глядела в огонь, и улыбалась, и таяла.
Нюрка кричала:
– Снегурочка, Снегурочка! Спрыгни с кресла, мы отворим тебе двери, беги скорее на мороз!
Тихонько говорила Снегурочка:
– Я таю. Уже не могу я уйти отсюда, я вся истаяла, я умираю.
Текли потоки воды по полу. В глубоком кресле, быстро тая, оседала маленьким снежным комочком белая, нежная Снегурочка. И где ее ручки? Растаяли. И где ее ножки? Растаяли. – Слабый еще раз раздался нежный голос:
– Я умираю!
И уже только груда тающего снега лежала на кресле.
IX
Заплакали ребятишки, – громкий подняли вой. Пришла Анна Ивановна с теплым одеялом. Спросила:
– Где же девочка?
Плача говорили дети:
– Растаяла наша Снегурочка.
Вернулся Николай Алексеевич с гусиным салом. Спросил:
– Где же девочка?
Плача говорили дети:
– Растаяла.
Сердито говорил Николай Алексеевич:
– Зачем вы ее отпустили!
Уверяли дети:
– Она сама растаяла.
Большие и малые смотрели на остатки талого снега и на потоки воды, и не понимали друг друга, и упрекали друг друга:
– Зачем посадил к огню Снегурочку?
– Зачем отпустили девочку, не согревши?
– Злой папа, погубил нашу Снегурочку!
– Глупые дети, что вы говорите нелепые сказки!
– Растаяла Снегурочка!
– Снегу-то сколько натащили!
Плакали маленькие, а большие то сердились, то смеялись.
И не было Снегурочки.
Книга стремлений*
Белая березка*
I
– Миленькая моя! Беленькая моя!
На белую березку залюбовался, сидит на скамеечке в своем саду, шепчет, – сам маленький, тоненький, бледный мальчик-подросток. В светлой коломянковой блузе.
Слегка согнулся. Руки чуть-чуть загорелые, на колени положил, – и лежат они, дремлют.
Подошла сзади тихохонько девочка, и вдруг засмеялась, звонко так, – на румяном лице смех разливается, и в карих глазах нет ничего иного, кроме того, что на лице. Присела на скамейке рядом с братом, сказала:
– На березку смотрит, сам о Любочке сладко мечтает. Дурак ты, Сережка! У неё – жених.
Сережа смотрел на сестру с выражением неопределенным и смутным, – словно прислушивался к тому, что она говорит, и не совсем понимал её слова. Вздохнул. Протянул тихонько:
– Придумала тоже! Что мне Любка твоя! Очень мне интересно! Приблизительно в три раза красивее самой грациозной из болотных жаб.
С громким смехом отвечала девочка:
– Фу, дурак! Разве о девицах так можно?
Сережа спокойно посмотрел на нее, и сказал:
– Ты, Зинка, ничего не понимаешь, а ругаться научилась. Если ты меня еще раз дураком назовешь, я тебя опять в воду окуну.
Хмурясь полусердито, полупритворно, возразила Зина:
– Кто кого еще окунет!
Встала, тряхнула черными косичками, и отошла. Небрежно бросила брату:
– И разговаривать с тобою не желаю.
Когда она совсем ушла, и уже не стало слышно по дорожкам жалобного скрипа песчинок под её каблучками, Сережа подошел к березке, прижался к ней ласково, и поцеловал её тонкую, розовато-белую кору. Легкое трепетание пробежало по тонкому телу березы, зашелестели веселые, невинные листочки нарядного деревца, и туманящий голову запах, сладкий запах северной белой березы нежно обвеял мальчика. Сережа тихо обнял ствол березы, и прижался порозовевшею щекою к легко щекочущим кожу лица гладким пластинкам её коры.
II
Была ночь, северная, легкая, прозрачная, призрачная ночь. Барышни сидели в саду. Никуда не пошли, – устали за день. И смеялись. Шум их голосов неприятен был Сереже. Он ушел в свою тесную каморку наверху, сел у окна, и глядел на розоватое, странное, милое небо, такое пустое и такое значительное, и ждал. Когда уйдут.
Дождался. Все затихло. Мальчик спустился в сад, и подошел к своей березке.
Дача стояла на высоком берегу. Внизу шумела река, переливаясь по камням. Все шумела, тихо, упрямо, однозвучно. Шумела, плескалась. Туманом прикрылась, и журчала, шурша о камни, о берег.
Тоненькая, тоненькая, как хворостинка, с зеленоватым легким телом и с зелеными светлыми глазами, поднялась из воды русалка. Сквозь тонкое её тело предметы слабо просвечивали, и глаза её смотрели любопытно и странно, – неживые, не наши очи нежити, зачем-то таящейся около.
И тонкая, с зеленовато-белым телом, березка тихонько вздрагивала и лепетала что-то своими клейкими, сладко-душистыми листочками. Лепетала, шептала. Вздрагивала.
Из-за кустов пробиралась нездешняя, звала:
– Ко мне иди лучше. Со мною веселее. Она молчит. Я тебе сказок наскажу.
Сережа сказал сердито:
– Пошла! Нужны мне твои сказки! Сказки Гауфа читала? Нет? И Афанасьева не знаешь? То-то! Уходи.
Стеклянным, тонким, звонким засмеялась смехом… Засмеялась, ушла, легкая, прозрачная, призрачная. Где-то в камышах долго лепетала что-то быстрое, неразборчивое… Не то смеялась, не то плакала, – и жаловалась, и смеялась. Русалочий смех – тонки слезы. Русалочий смех. Лепет воды по каменьям.
И о чем лепечет? И о чем смеется? И на что жалуется?
III
Жарко было каждый день. Еще начало лета, и еще зеленая трава, и светленькая листва у березки, а уже торопит, торопит знойное лето.
Надо что-то сделать, поскорее, пока же пожелтели клейкие листочки на белой березыньке. Белая, кудрявая, милая березка!
Сережа на скамеечку под березкою лег, – и стоит над ним березка, стоит, качается по ветру, тихохонько свежими листочками шелестит. Так весело и так томно…
А вот подошла кузина Лиза, веселая, румянощекая, черноглазая, черноволосая красавица, недавно овдовевшая, но уже опять веселая, обворожительная по-прежнему. Подошла, стала над Сережею, запахла противными, сильными, нескладными духами, так не идущими к зеленому саду и нежно-пахучим, клейким листочкам на веточках у белой березке, – и принялась дразнить Сережу. Такая уж у неё привычка.
Позвала тихонько и даже ласково, как-будто с умильными пришла к нему словами:
– Сереженька!
А сама таит, хитрая, злые усмешечки, лукавые насмешечки.
Сережа отвечает сердито:
– Ну, чего тебе?
Уже он предчувствует, что не с добром Лиза пришла. И когда же с добром приходит она, румяная и дебелая?
«Бабища!» – сердито бранится про себя Сережа.
Нахмурился сердито, лег на живот, и ногами болтает преувеличенно развязно.
Ласково спрашивает Лиза:
– Милый! лежишь, встать не можешь?
– Что такое? – не понимая, но уже досадуя, спрашивает Сережа.
И спрашивает Лиза:
– Лежишь под березкою, о Зиночке мечтаешь, что же ты к ней не пойдешь?
Сережа ворчит:
– Глупости!
– Может быть, у тебя животик разболелся? – опять спрашивает Лиза.
И тихонько смеется.
– Глупые глупости. – сердито отвечает Сережа.
– Ты Зиночкиною помадою объелся? – очень ласково спрашивает Лиза. И гладит его по голове рукою мягкою и нежною, но слишком сильною.
Сережа кричит сердито:
– Какие глупые глупости! У Зиночки и помады нет, она не помадится.
– А ты откуда знаешь? – спрашивает Лиза, и смеется. – Ты у неё шарил? Но это нехорошо! И стянул ленточку на память. Где она?
Полезла в Сережин карман.
– Не в кармане ли носишь?
Сережа вскакивает, и проворно убегает. Отбежав на приличное расстояние, он останавливается и звенящим от обиды голосом кричит:
Лиза смеется весело и уходит к большим, таким же грубым и злым, как и она. Для неё было только маленькое развлечение, и о нем сейчас же успела забыть, – а Сереже она испортила весь день.
Весь день настойчиво вспоминалась противная Зиночкина помада, которой и не было никогда у Зиночки, но от которой все-таки у Сережи весь день был скверный вкус на языке, точно он и в самом деле объелся этою небывалою помадою.
Все очарования, и высокие, и низкие, из одной и той же темной восходят области, из зыбкой мглы небытия.
IV
Опять ночь. Влажная, тихая, говорящая миллионами молчаний, роями неисчислимых тишин. Ночь.
Стали так спокойно все деревья в саду, и заслушались. Заслушались. Замечтались.
И она одна шептала им. Прошептала тихонько, и тоже замолчала…
Слушали, что тихо говорил им задумчивый, бледный мальчик.
Тихий, теплый туман надвигался с полей, – постоять, помолчать, послушать, помечтать. В белом и тихом забыться молчании.
Тихим шопотом говорил Сережа:
– Люблю тебя, милая, белая березка. Только тебя люблю.
Чей-то голос, тихий и печальный, как легкий вздох, как сладкий звон свирели, спросил:
– За что?
И отвечая говорил Сережа:
– Люблю тебя за то, что ты – весенняя, что ты молчишь, не смеешься, не дразнишь. За то, что ты выросла мне на радость. На сладкую вешнюю радость.
Печальным шопотом спросила тихая, таящаяся:
– Только на радость?
– Не знаю, – говорил Сережа. – Ты выросла, стоишь, и молчишь. И ничего не хочешь, и никого не ждешь, никого не зовешь. Не хочешь, – и хочешь. И хочешь так сладко, и так верно. И что ты хочешь, то и сбудется. Веточки раскрылись, в простор потянулись, листочками покрылись. Вся белая, вся тихая, березынька моя милая. Ты меня приласкаешь, ты меня поцелуешь, ты мне на радость.
– На радость, а не на муку? – печально, спросила опять близкая, таящаяся.
– А если на муку, – тихо говорил Сережа, – пусть и так. Вот приникну к тебе, вот будет мне и тебе сладко и нежно.
– Сладко и нежно, – шепнула березка так тихо, так ласково. – Ты хочешь? ты можешь? – тихо шептала она.
Прильнул к ней Сережа. Обнял руками её тонкий ствол, прижался головой к её нежной коре, замер в сладком восторге.
Желания томили, и была тоска и печаль. Кто-то плакал так близко и так грустно, – прозрачный и хрупкий звенел плач ревнивой русалки с зеленою пеною кос, и из-за зеленых ресниц, затаившихся в её очах, падали холодные слезы.
Сад был весь полон туманною вешнею печалью. Бессильны были белые пришлецы из влажных
