армяки и сбитые лапти источали кислый запах.
В стороне стояли монахи. Казалось, что они углублены в молитву. Но они все видели, что делалось в церкви.
Триродовские дети и учительницы их стояли в церкви близ клироса, одетые красиво, босые. Все на них глядели неодобрительно. Многие посмеивались, перешептывались.
Конопацкая шептала вице-губернатору:
– Что же это, такое, Ардальон Борисович! Ведь его школу закрывают, так как же это он сюда привел всю эту ораву? Это – демонстрация!
Вице-губернатор отвечал сердитым полушепотом:
– Последние дни доживают. Он говорит: это – все сироты, идти им от меня некуда, а в ваши приюты я их не отдам.
– Какой нахал! – почти громко воскликнула Конопацкая.
– Да и места нигде нет, – продолжал вице-губернатор. – Мы с Дулебовым придумали так: пусть он дает деньги на содержание приюта, а начальницу и учительниц Дулебов назначит от себя. Так он не хочет, написал попечителю. Только ничего не добьется, по-нашему будет.
Под конец обедни потянулся ряд гладких монахов, генералов, купец – церковный староста и две дамы, нарядные, в черном и кислые, все с кружками и с тарелками для сбора пожертвований. В алтаре в это время совершалось святейшее Таинство, – наитием движущего миры Духа отдельные частицы холодного вещества приобщались Единой Вселенской Жизни и претворялись в истинное Тело и в истинную Кровь, предлагаемые верным и верующим. А в толпе пробирались сборщики и мешали молиться. И звенели монеты, падая одна на другую.
Триродовские ребятишки положили на каждую тарелку и опустили в каждую кружку по копейке. У них были с собою свои собственные деньги, и они знали, что просящему надобно дать.
Обедня кончилась. Долго толкались, подходя к кресту и к архиерейскому благословению. Со слезами и со вздохами преклонялись перед чудотворною иконою. Чего-то ждали, надеялись на что-то. На блюдо у иконы деньги падали, звенела монета о монету.
Многие пошли в другой храм. Он назывался холодным. Служили там редко. Там стояла гробница со святыми мощами. На гробнице лежал, до полу свешиваясь, златотканый покров. У образа над гробницею ярко лампада горела, и от множества зажженных в двух серебряных высоких подсвечниках желтоватых восковых свеч было ярко, тепло и умилительно. Была тишина благоговейная над гробницею. Смирялись перед нею сильные и злые и склонялись головами до холодного каменного пола. Проходили один за другим. Звенели монеты, падая на блюдо на златотканом покрове.
Триродов долго ходил по широким, просторным дворам монастыря. Разговаривал с кем придется. Чужие разговоры слушал.
Как-то странно переплетались слова о Божьей воле со словами о житейских делишках. И все были только слова об устроении этой темной, смрадной жизни. Не было слов о мире чаемом и вожделенном, подобных тем словам, какие слышал Триродов у раскольников и у сектантов. Мир, лежащий во зле, обстал монашескую обитель, тихую некогда пустынь, и дышал на нее ежедневною своею злобою и тусклою своею заботою.
Видно было немало полицейских, жандармов, сыщиков. Триродов подошел к одному филеру, лицо которого было ему знакомо. Спросил тихо:
– Следите? За богомольцами-то? Стоит ли?
Филер засмеялся и с откровенностью, возможною только в русском, сказал так же тихо:
– Помилуйте, нельзя же! Где святыня, там и враг рода христианского близок. Чуть где соберутся простые люди, там и они – мутить.
Прошли мимо два монаха, – здешний, дородный и веселый, и из чужого монастыря, унылый и суетливый. Здешний говорил:
– У нас кормят, Слава Богу, превосходно, можно сказать. Благоуветлив отец эконом.
Гость жаловался:
– А у нас и скудно, и плохо. Отец игумен изрядно скупенек. Правда, и сам постник…
Прошли, и уже не слышно было их слов.
На дворе монастыря у самых ворот стоял небольшой, но поместительный каменный флигель, двухэтажный, выкрашенный белою краскою, с зеленою кровлею, с зелеными железками подоконников. Первый этаж этого флигеля был занят двумя лавками. Видно было, что там торговля идет хорошо. Поминутно открывались двери обеих лавок, пропуская входящих и выходящих. Были там и триродовские дети. Триродов зашел в обе лавки.
В одной из этих лавок были крестики очень разные по величине, виду и материалу, – золотые, серебряные и только позолоченные и посеребренные, – из дерева пальмовые, кипарисовые и липовые, – из уральских цветных камней, яшмы, малахита, кварца, горного хрусталя, топаза и аметиста, – с цепочками и без цепочек; иконы и иконки, писанные на дереве монастырскими иконописцами, в ризах и без риз, и резные из черного блестящего дерева, привезенные из Иерусалима; медальоны с образками; библии, евангелия, псалтири, часословы, молитвословы, жития святых, история обители сей и ее олеографические виды, с разных мест снятые; открытки с видами обители; книжки религиозного и наставительного характера; свечи восковые разных величин, желтые и посветлее, простые и обвитые фольгою; ладан в кусках и в зернах; масло лампадное галлипольское простое для возжигания в лампадах и оно же освященное от мощей, для врачевания недугов, в малых запечатанных сургучом стеклянных сосудиках; лампады разных величин, на цепочках и на медных подставочках, что привинчиваются под киоту; картинки на темы из библейской и церковной истории, лубочные и цинкографические; четки из дерева разных цветов из цветных камней, из стекла и из бус; пояски плетеные и вязаные; посохи священнические и много иных подобных предметов.
За прилавком сидел упитанный монах в шелковой рясе. Суетились два послушника с иконописными лицами.
Триродов приобрел здесь один предмет, который был ему нужен, но о котором он почему-то забывал.
В другой лавке продавались снеди и пития монастырского происхождения, все очень вкусные: мед с монастырской пасеки, липовый светлый и сладкий, гречишный темный и горьковатый, и с других цветов собранный, особо каждого аромата, и еще мед цветочный смешанный, мед в сотах и мед чистый; коврижки и пряники медовые; хлеб монастырский черный, вкуса необычайно приятного, хлеб ситный, хлеб из просфорного теста; квас монастырский вкуса усладительного чрезвычайно; ягоды сушеные – земляника, малина; ягода в сахаре – вишня, клюква подснежная; варенье ягодное, яблочное, грушевое и ореховое; пастила ягодная и яблочная; грибы сушеные, на нитку низанные, грибы соленые и маринованные в банках; сушеные яблоки; сахар постный плитками; овощи сушеные и много другой постной, но вкусной снеди.
Продавал все эти прелести веселый, румяный монах, маленький и толстый. Он щурил глазки, посмеивался и покрикивал на своих подручных, двух очень молоденьких послушников, таких же, как он, веселых.
Нельзя было и здесь не сделать покупок. Триродовские воспитанники, случившиеся здесь, забрали все эти вещи, – уложить на подводу, которая их сопровождала.
Над вторым этажом того же дома висела вывеска, золотом по черному фону – «Скородожские Известия». Там помещалась редакция ретроградной газеты, которая в последнее время усиленно занималась черносотенною агитациею. Эта газета была основана недавно на доброхотные даяния местных купцов-патриотов. Стоила она дешево, три рубля в год. Поэтому, хотя интеллигенция и рабочие презирали эту газетку, у нее все же нашлось много подписчиков.
Выйдя из второй лавки, Триродов подумал:
«Не зайти ли в эту редакцию?»
И уже пошел было к крыльцу, но вдруг увидел, что с другой стороны к тому же крыльцу подходят Жербенев и Остров. Второй раз встречаться с ними не захотелось Триродову. Он пошел опять по двору. Опять смотрел и слушал.
Какой-то замухрышка-городовой говорил приезжим крестьянам:
– У нас – усиленная охрана. Теперь я кажинного могу убить из леволвера, и никаких свидетелев против меня не примут.
Мужики и бабы молча вздыхали.
Глава восемьдесят пятая
Преодолевая свойственную ему любовь к молчаливым созерцаниям, Триродов разговорился с каким-то послушником. Оказалось, что он – певчий. Это был молодой человек с желтоватыми длинными волосами, высокий и худой. Он сказал:
– Бойкие у вас дети, воспитанники-то ваши.
Триродов засмеялся.
Послушник говорил:
– Видно, не заколочены. И такие, видать, дружные. А вот у нас в архиерейском хоре здорово бьют.
Триродов спросил:
– Кто кого бьет?
Послушник словоохотливо рассказывал:
– Да регент у нас больно строгий в архиерейском хоре, Гулянкин, Геннадий Иваныч. Он малолетних певчих страх как бьет. Певчих малолеток у нас всего четырнадцать. Младшему лет девять, старшим лет по пятнадцати.
Подошли и малолетки певчие. Жаловались, опасливо поглядывая по сторонам. Одеты они были в черных суконных блузах, довольно поношенных.
Послушник говорил:
– Кулак у Геннадия Иваныча увесистый. А то ремнем начнет лупцевать, – снимет с себя пояс ременный да пряжкой и зажаривает. А то ногою двинет. А побольше вина – розгами секут.
Высокий кудрявый мальчик, показывая на своего товарища, сказал:
– На днях вот ему Геннадий Иваныч пряжкою руку до крови рассек. Как саданул со всего размаху!
Посыпались рассказы, такие чуждые и странные для Триродова, словно рассказы о жизни на какой-нибудь иной, страшной и мерзкой планете.
– А вот вчера такой случай был: Мишка Горбухин зашалил, – он у нас самый маленький, – вот этот.
Девятилетний карапуз краснел и хмурился.
– Геннадий Иваныч его так хватил кулаком, что он упал на пол. Геннадий Иваныч подумал, что это он нарочно упал, так он ему ногой как даст в бок, аж мальчишка так и зашелся. Да еще такую матерщинку загнул, что уши затыкай.
– Нет у нас ни одного мальчика, которого бы он не бил.
– То кулаком, то дягой.
Триродов спросил:
– Что такое дяга?
Объяснили:
– А так он пряжку зовет.
Рассказывали с одушевлением:
– Скажет: «А ну-ка, поди-ка сюда, я тебя дягой!» – и начнет свою расправу.
– А в квартире-то у нас какая грязь: сор, пыль и на полу, и на столах, на скамейках, на окнах!
– В бельишке, в одежде, во всем терпим недостаток.
– Белье рваное, в заплатках.
– Штанишки – надеть стыдно.
– Многие койки без простынь стоят.
– Валяемся, как свиньи.
– Вот уж жаркая погода, а мы все в черных суконных блузках и в черных фуражках.
– Прошлый год в июле все болели коростой.
Все это говорилось без особенной злости, как дело привычное. Триродов сказал:
– Вы бы жаловались архиерею.
Мальчики засмеялись как-то невесело. Кто-то из них уныло сказал:
– Были глупы, жаловались сдуру.
Триродов спросил:
– Ну, и что же?
Мальчики покраснели. Стыдливо хихикали и смотрели в сторону. Молодой послушник говорил:
– Милостивая резолюция вышла – жалобщиков всех высекли да еще заставили у регента прощенья просить, на коленках стоя. А кому не нравится, те вон поди. А куда пойдешь? У родителей – бедность непокрытая, а есть и вовсе сироты.
Мальчики стыдливо и робко смеялись. Вдруг они замолчали и по одному стали отходить. Словоохотливый послушник торопливо попрощался с Триродовым и пошел с видом человека, торопящегося по делу. Их всех спугнуло приближение Петра Матова.
Триродов сказал Петру:
– Не нравится мне здесь.
Петр сделал сухое, холодное лицо, как будто слова Триродова задевали его. Спросил:
– Почему не нравится? Здесь все так благоустроено.
Триродов говорил спокойно:
