ты и сама понимаешь, что если носишь такое имя, то несешь и соответственные обязанности. По крайней мере, в порядочном обществе. Надеюсь, что это и тебе понятно!

Презрительное молчание матери раздражало его, и он продолжал на разные лады растолковывать все одно и то же. Как речь на чужом варварском языке звучало все это для Любови Николаевны. Как это грустно! Вот он, рожденный и воспитанный ею, провел с нею более двадцати лет, лучшую, самую чистую и впечатлительную пору своей жизни, и они словно говорят на разных языках!

Наконец она тихо и сдержанно сказала:

– Вот именно потому, что ты не кто-нибудь, как ты выражаешься, а Горелов, тебе и нет надобности швырять деньги направо и налево. Кому и что ты этим можешь доказать? Солидность фирмы известна всем. А если станут говорить про твою расточительность…

Николай, перебивая ее, закричал нахально:

– Ну, поехала! Все эти турусы на колесах я наизусть знаю.

Любовь Николаевна вздрогнула от этой неожиданной грубости. Сказала с упреком:

– Николай, ты очень странно выражаешься!

Николай спохватился, – в самом деле, надобно сначала попробовать, не приведет ли к цели ласковость. Он сказал, не слишком, впрочем, любезно:

– Извини, мама, но если бы ты знала мои дела, ты бы не удивлялась тому, что я несколько взволнован.

– Ты проигрался? – спросила Любовь Николаевна, бесцельно и тоскливо глядя перед собою.

За куртинами, жасминными кустами и песочною площадкою видна была боковая стена кирпичного, красного, большого дома. Красивая, но немного вычурная архитектура дома была сегодня неприятна Любови Николаевне. С Волги доносилось торопливое постукивание моторной лодки, и это было единственным звуком, нарушавшим теперь тишину здесь, в саду. Направо от цветника, вверх от Волги, тянулась липовая аллея. Любовь Николаевна вспомнила, что липы цветут, и ей показалось, что их пряный, нежный и волнующий аромат набегает на нее томными струями. Недалеко от нее на кусте сирени пестрая, верткая птица с красным брюшком и голубою шейкою закачала упругую ветку, осмотрелась и полетела, воровато и низко, за липы, в густой вишенник. Все эти разрозненно метнувшиеся в сознании черты развлекли Любовь Николаевну, и она очень невнимательно выслушала ответ от Николая.

32

– Проигрался? Нет. То есть да, – говорил Николай. – А, черт! Одним словом, мне не до выражений. Кажется, можно это понять и хоть иногда войти в мое положение. Одним словом, мама, мне очень нужны деньги, и я убедительно прошу тебя дать мне хоть рублей восемьсот, что ли. Без крайней необходимости я бы не стал беспокоить тебя. Собственно говоря, мне бы надо тысячу. Но я прошу только восемьсот.

Любовь Николаевна молчала. Николай говорил все громче, почти кричал:

– Мама, да ты, кажется, не слушаешь? На это ухо мы глухи? Проснись, пожалуйста! Пойми, я прошу у тебя всего восемьсот рублей. Ну, в крайнем случае, семьсот. Надеюсь, эта сумма тебя не разорит. А мне положительно до зарезу. Что называется, – вынь да положь.

Мечта поставила перед матерью иной дом, иную семью. Веселые глаза ласкового сына глянули в ее глаза так ясно, так живо, как наяву. Она тряхнула головою, отгоняя сладкое очарование мечты. Суровые подняла глаза на Николая и решительно сказала:

– Николай, я не дам тебе никаких денег. Из заботы о тебе я не дам тебе денег.

– Напрасно! – злобно сказал Николай. – Повторяю, мне деньги до зарезу нужны, и я на все готов, чтобы их достать. Для тебя деньги – меньги, как говорят армяшки, а для меня это – жизненный вопрос. Как порядочный человек, предупреждаю тебя, мама, что я ни перед чем не остановлюсь. Я говорю совершенно серьезно.

Любовь Николаевна внимательно посмотрела на него и сказала:

– Попроси у отца, если тебе так необходимы деньги.

Николай засмеялся злобно и нагло. Сказал:

– Ты напрасно посылаешь меня к отцу, мама. Предупреждаю тебя, – это не в твоих интересах.

– Проси у отца, – повторила Любовь Николаевна. – А я тебе не дам.

Она встала со скамьи и пошла к липам. Николай злобно кричал:

– Да и пойду, и буду просить у отца. Но ты, мама, лучше бы не доводила меня до этого.

Любовь Николаевна остановилась и смотрела на Николая с удивлением, слегка презрительным и грустным. Николай несколько понизил тон, слово вдруг загипнотизированный ее пристальным взглядом. Но тон его слов оставался все таким же злобным, когда он говорил:

– Ты знаешь, у отца на все свои правила, самые самодурские. То ему не жалко на свои прихоти тысячами швырять, а для сына, – да он скорее удавится, чем для меня лишний рубль даст. Поневоле влезаешь в долги, имея отцом такого аспида и жидомора.

Любовь Николаевна отвела глаза от искаженного злобою лица Николая и тихо, но решительно сказала:

– Николай, об отце нельзя так говорить. Неужели ты сам этого не понимаешь?

Николай грубо отвечал:

– Говорю правду. Имею на это достаточно оснований. Иногда, знаешь ли, сказать правду бывает очень пользительно. Знаю, отец не расположен давать мне деньги. Даром, знаю, не даст. Но я ему продам кое-что. Дело, так сказать, коммерческое.

Он смеялся нагло и трусливо и смотрел на мать, стараясь придать лицу многозначительное выражение, но от этих стараний его лицо становилось напряженно-тупым и более обыкновенного глупым. Наступило, по его соображениям, время пустить в ход последний, решительный аргумент, – и он волновался. Последние сдержки привитой воспитанием порядочности еще мешали ему бросить в мать приготовленные тяжелые слова. Он еще надеялся, что если намекнуть ей похитрее, в чем дело, и дать понять, что он не остановится перед разоблачением ее сердечной тайны, то она догадается, испугается, сделает вид, что уступила его просьбам, что вошла в его положение, и даст денег.

33

На лице Любови Николаевны была печаль и мука. Она давно уже поняла, к чему клонит Николай. Ей хотелось уйти, но уйти она почему-то не решалась. Странное ей самой любопытство удержало ее, – посмотреть, как Николай подойдет к своей щекотливой задаче. Она спросила:

– Что ж ты хочешь ему продать?

Николай говорил озорным голосом:

– Что? Это тебя интересует? Так, кое-какие сведения. Нечто крайне любопытное.

Любовь Николаевна пренебрежительно усмехнулась и сказала:

– Этим товаром Гореловы не торгуют. Тебе надо идти с ним в другое место.

– Нет, – запальчиво кричал Николай, – я знаю, куда мне надо идти. Именно к отцу. Эти сведения его заинтересуют. Именно его.

Любовь Николаевна очень внимательно смотрела на сына и молчала. Николай заговорил убеждающим голосом, предчувствуя близкое торжество и потому становясь спокойнее:

– Я, право, не понимаю, мама. Ей-Богу, не понимаю. Ты могла бы по себе судить. Любить – это не фунт изюму, ты сама это понимаешь.

Увидевши, что лицо матери начинает бледнеть, Николай подумал злорадно: «Догадалась! Наконец-то! Ну, теперь я живо ее обломаю».

Опустив глаза, Любовь Николаевна спросила тихо:

– Кого же ты любишь, Николай?

– Сейчас я этого не могу сказать, – отвечал Николай, самодовольно усмехаясь.

И уже он был уверен, что мать начинает сдаваться. Иначе зачем же было бы спрашивать о предмете его любви! А Любовь Николаевна продолжала спрашивать все тем же сдержанным тоном:

– И твоя любовь требует от тебя денег?

Исподтишка бросая на сына короткие, быстрые взгляды, как на опасного и дерзкого противника, она словно вела с ним роковой поединок. Дразнила его своею сдержанностью, своим спокойствием, притворным непониманием. И уже опять начиная злиться и больше всего досадуя на свою внутреннюю, непонятную ему и связывающую его неуверенность, он говорил:

– Ну, требует! Что это значит – требует? Это как один побитый еврейчик говорил: «Товарищи, что это значит, – он побил меня по левой морде?» Впрочем, это из другой оперы. Требует не требует, но без денег нигде нельзя и шагу ступить. И я не понимаю, как ты можешь не сочувствовать мне, мама!

Любовь Николаевна спросила усталым голосом:

– Почему я должна сочувствовать тебе в этой твоей любви?

И едва начала этот вопрос, как вдруг почувствовала, что помогает Николаю, давая ему возможность дерзкого ответа. Но уже утомилась настороженно ждать.

«Пусть говорит что хочет!» – успокоенно подумала она и даже слегка улыбнулась.

34

Николай говорил, нагло улыбаясь:

– Но раз что ты сама переживаешь это… Когда переживаешь такое блаженное состояние, то как же не сочувствовать другим!

Как ни была Любовь Николаевна подготовлена к такому повороту разговора, все же слова Николая и его наглая улыбка ударили ее по нервам, как хлесткие удары бича. С невольным страхом в голосе она сказала:

– Николай, я не понимаю, что ты говоришь.

И в душе ее еще гнездилась робкая надежда, что он смутится, покраснеет, скажет ласковые, нежные слова. Но Николай отвечал злобно и развязно:

– Вот! Я тоже не понимаю! Прогулки с другом сердца у ручейка, где незабудочки, – и такое бессердечие к своему собственному сыну, как ты хочешь, одно с другим не вяжется.

Любовь Николаевна с ужасом смотрела на злое лицо Николая и повторяла:

– Николай, замолчи, замолчи!

Николай говорил с возрастающею злобой:

– И, наконец, твои собственные интересы могли бы тебе подсказать… Я молчать не обязан, наконец! Я все скажу отцу. Если ты не хочешь помочь мне, так и я не стану тебя щадить.

Дрожа от негодования, Любовь Николаевна гневно говорила:

– Николай, ты меня шантажируешь! Какая гнусность! Как низко ты упал!

Она быстро пошла по направлению к узкой дорожке, которая, извиваясь среди кустов шиповника, вела к дому. Николай бежал за нею с перекосившимся от злости лицом и визгливо кричал:

– Я как сын так же имею право возмущаться! Честь моего отца задета! Я не позволю!

Любовь Николаевна остановилась в начале дорожки, у одной из двух тоненьких, молоденьких, чинно пряменьких березок. Сказала:

– Оставь меня! Я не хочу слушать тебя.

– А, что? – злорадно усмехаясь бешено трясущимися губами, говорил Николай. – Видно, правда глаза колет!

– Правда, которою ты торгуешь! – гневно крикнула Любовь Николаевна. – Не смей идти за мною!

Николай дерзко и яростно закричал:

– Ты не можешь мне запретить! Я здесь дома, на земле моего отца! Никто не запретит мне говорить, что я хочу сказать.

Любовь Николаевна огляделась тревожно во все стороны. Никого не было видно ни в саду, ни в окнах дома, ни на террасе, ни на балконах. Было тихо везде, только легкий ветер порою колебал ветки, да, скатившаяся с верхушек деревьев, по лужайке быстро проносилась от Волги к дому легкая, почти сквозная тень маленькой тучки. А Николай наступал на мать и готов был схватить ее за платье, если она вздумает бежать от него. Она растерянно говорила:

– Я буду кричать! Я позову людей!

Но Николай решил, что скандала не ему следует бояться, и отвечал язвительно:

– Вы хотите, чтобы я