разнеженным голосом:

– Уж больно ты хороша! Как увидел я тебя тогда в лесу, мила ты мне стала, не могу сказать до чего.

– Вы меня совсем не знаете, – говорила Вера, – раз увидели, влюбились. Поиграете мною и бросите. А у меня жених есть.

– Жених – не муж, – отвечал Горелов. – Сегодня милый-хороший, завтра прощайте – до свиданья, – очень даже просто.

75

Вера засмеялась. Сказала:

– Ну вот я пришла. Любопытно было знать, что-то вы мне говорить будете. Как богатые господа про любовь объясняют, – занятно слышать. Поди, и жить без меня не можете? Только и радости в жизни, что я?

– Не смейся, Вера! – крикнул Горелов. – Ты сама сюда пришла, а теперь мы здесь с тобою одни.

Почувствовал, что сказал лишнее. Не знал, как поправить. Держал себя за галстук и натянуто улыбался. Прошла медлительная минута молчания. Вера спросила очень тихо:

– Не боитесь?

И отвела взор в сторону, точно спрятала от Горелова слишком мрачный огонь глаз. Горелов спросил:

– Чего мне бояться?

И захохотал. После тяжелых волнений последних дней теперь ему стало легко и приятно. Вначале, когда он только что увидел Веру, от волнения стало трудно дышать и сильно кололо сердце. Теперь спокойная близость Веры обратила его волнение в глубокую радость, а холодное вино разлилось веселостью по всему телу и делало ровною и сильною слегка ускоренную работу сердца.

Выждав, когда Горелов перестал хохотать, Вера тихо сказала:

– Может быть, я нож принесла.

Горелов беззаботно и весело спросил:

– Ой ли? зарезать меня хочешь?

– Не вас, себя, может быть, зарежу, – все так же тихо говорила Вера. – Враг всегда готов завладеть душою, близко стоит, змеиные речи шепчет, – долго ли до греха? Бога, скажете, вспомнить надо? Так ведь я – заклинательница змей. А когда со змеем переведаться захочешь, так «Отче наш» читать не приходится. Не одолеешь змея, сунет нож в руку, всадишь себе в сердце.

Горелов нахмурился и с удивлением смотрел на нее. Вести печальные разговоры, – разве он затем сюда пришел? Он сказал:

– Я тебе ничего худого не сделаю, зачем тебе резаться? Меня полюбишь, на всю жизнь счастлива будешь.

Вера засмеялась и смотрела на Горелова вдруг засверкавшими глазами.

– Слышала я от кого-то, что в старые годы такие купцы были, – навезут им из Индии слишком много рису, или корицы, или кофе, так они половину товара, а то и больше возьмут да и сожгут, чтобы цена не упала. Вот так купцы были! Сами свой товар жгли, только бы его по дешевым ценам не пустить в продажу, – а то, пожалуй, и беднота привыкнет к заморским сладостям, потом из-за дорогого кофе шуметь станет.

– К чему это ты? – спросил Горелов, улыбаясь ее веселым глазам.

– А к тому, – отвечала Вера, – что и я как такой купец. У нас, бедных девушек, товар – девичья честь, а у иных из нас и более редкий товар – красота. Пожалуй, иногда и неплохо товар уничтожить, чтобы цена ему была выше.

Засмеялась и смотрела на Горелова упоенно-дерзкими глазами. Горелов взволнованно заговорил:

– Твой товар и так дорог. Все за него отдам, ничего не жаль.

– Как в песне поется? – смеючись, сказала Вера.

И пропела:

«Все отдам, не пожалею,

Буйну голову отдам», –

Раздается голос звонкий

По окрестным берегам.

А потом дразнящим голосом:

– Так ведь то разбойничья песня, Стенькина, не купеческая. Про нашего брата поется.

Горелов говорил:

– Ты пойми, красавица, – для чего мы на свете живем? Для счастья, для радости. Милее радости, счастья ничего нет на свете.

Он говорил это так убежденно и наивно, точно первый раз в жизни изведал это простое влечение к простой радости. Вера низко опустила голову и сказала:

– Счастье – радость! Есть еще счастье – крест! Взвалишь на плечи да и не знаешь, донесешь ли. А донести надо, нельзя бросить. И не знаешь, Христов это крест или беспятый озорничает. Голова закружится от такого счастья.

Горелов кричал:

– Ты головы-то не вешай. Пей, красавица, пей!

И торопливо, проливая золотое вино на белый снег скатерти, долил ее бокал, пока усталая пена, слабо шипя, не сравнялась с краями.

76

– Иван Андреевич, – вдруг сказала Вера, – а ведь у вас жена есть.

– Я ей дам развод, – сказал Горелов. – Я ее не стою. Она – хорошая, славная, добрая. Я весь век ее обманывал. Легкое у меня сердце, изменчивое. Люблю красавиц и теперь, как в молодости.

Вера нахмурила тяжелые брови. Сказала:

– Других бросали и меня бросите.

– Ну что ж, что бросал! – отвечал Горелов. – На меня ни одна пожаловаться не может, ни одну не обидел.

– Бросили, вот и обида, деньгами не искупишь, – возразила Вера.

– Ты у меня будешь последняя, – сказал Горелов.

Сказал и задумался, словно завороженный печалью своих же слов. С минуту посидели молча. Потом Вера заговорила с непривычною для нее медлительностью:

– Иван Андреевич, на днях вы мне дали золотую монету. Думаете, я ее сберегла? Нет. Она теперь там лежит, на дне Волги.

Вера повела головою и рукою в ту сторону, где слышалось далекое пыхтение буксирного парохода. Горелов посмотрел на нее внимательно. Удивление мелькнуло на его лице и тотчас же сменилось выражением спокойного понимания. Он сказал:

– Да, ты – царица. Что тебе эта монетка! Я тебе все отдам.

Вера усмехнулась. Сказала:

– У вас есть дети.

Горелов ударил кулаком по столу. Гневно крикнул:

– Николай от меня копейки не получит! Я его знать не знаю, и мне до него дела нет.

– Как же сыну-то родному ничего не дать! – с легкою усмешкою сказала Вера.

Горелов гневно говорил:

– Он у матери денег вымогал на пьянство, на непотребство, – ну да не в этом мне его винить, а вот что гнусно: мать ему денег не дала, так он ко мне пришел, на родную мать донес, так о родной матери говорил, как самый последний человек, самый пропащий про мать свою запнется сказать. Мерзок он мне! Не хочу о нем думать, ему свое добро оставлять. Пусть сам себе добывает деньги, как знает.

– А Милочка? – с тою же усмешечкою спросила Вера.

Весь гнев сник с души и с лица Горелова. Его глаза стали веселые, и улыбка ласкова. Он погладил Веру по руке и сказал разнеженным, умиленным голосом:

– Что Милочку вспомнила, спасибо. А только Милочке денег не надо. Она все раздаст. Я ей пожизненную ренту оставлю, чтобы жила – не нуждалась, а раздать денег не могла бы. И Любови Николаевне тоже. Умру, – все твое будет. Только теперь полюби меня.

77

Вера покачала головою. Промолвила со странным, несколько диким воодушевлением, – как бы отголосок того волнения, там, в лодке, с ним:

– Я бы вам эти слова сказать должна! Вы меня полюбите, вы мне поверьте, вы сделайте все, что я захочу!

– Я с тобой не торгуюсь, Вера, – гордо, страстно и наивно отвечал Горелов. – Бери что хочешь. Хочешь, сейчас тебе чек напишу на миллион?

– Мне ничего не надо, – сказала Вера. – Ни копейки не надобно. Но вы все-таки все должны отдать. Не мне, вашим рабочим. На них подпишите завещание, тогда со мною что хотите делайте.

Она сказала это спокойно, почти холодно. Но Горелов зажегся радостью и восторгом. Бросился к ней.

Она отстранила его суровым взором и движением руки. Встала с места. Сказала:

– Я полюблю вас за эту щедрость. А теперь что вы от меня можете хотеть? Ведь мы с вами и не знаем друг друга. Сделаемте вместе хоть какое-нибудь дело. Это будет доброе дело, если вы так напишете завещание, что ваши фабрики, дома, деньги, все перейдет к вашим рабочим. Сделайте это как можете скорее и потом завещание отдайте мне. А для жены и для Милочки оставьте пожизненные пенсии, чтобы рабочие им выплачивали.

Замолчала и смотрела на Горелова. Он взял свой бокал, допил вино. Спросил:

– А ты? А тебе?

Вера усмехнулась. Сказала:

– Мне ничего не надобно. Я ничего не возьму. Только лист бумаги, – больше ничего.

– Ну и девка! – бормотал Горелов. – Приказывай, и больше никаких. Однако товарищи тебя обжулят.

– Это – их дело, – спокойно возразила Вера.

– Им пальца в рот не клади, – говорил Горелов. – Да и как ни верти, что на твою долю останется? Сущие пустяки.

– Это – мое дело, – так же спокойно возразила Вера. – Да и не так уж мало.

– Будто не мало? – спросил Горелов. – Уж не сосчитала ли сколько? Как, копейками счет вести надобно или сразу миллионами?

Вера обвела глазами уют и роскошь здешнего покоя и сказала:

– Вся прибавочная стоимость нам останется.

Горелов захохотал.

– Нет, красавица, – весело закричал он, – прибавочную стоимость только настоящий хозяин взять умеет. У товарищей она дымом по ветру развеется. Развалят дело твои товарищи. Но ты не сомневайся, – сделаю, как хочешь.

78

Горелов потянулся с бутылкою, налил Вере вина, но Вера отодвинула бокал, решительно поднялась из-за стола и сказала:

– Ну, я пойду. До свиданья, Иван Андреевич. За угощенье спасибо, за ласковую встречу – втрое.

Протянула Горелову руку; улыбнулась так ласково, точно солнце взошло, спросила:

– Когда за бумагой-то приходить?

Горелов побагровел, задрожал, вскрикнул отчаянно и наивно:

– А сегодня-то разве так и уйдешь? Хоть бы раз поцеловала, чтобы мне крепче помнить.

Вера покачала головою.

– В тот раз, – сказала она. – Теперь домой надо. Вернуться, пока мама не проснулась. Она думает, что я с женихом по Волге покататься ушла. А я вон куда залетела, – в высокие хоромы. Когда прийти?

Горелов мрачно смотрел на нее. Да уж видно, она не уступит. Что раз сказала, на том и стоит. Он сказал:

– Будь по-твоему, Вера. Вот в городе у нотариуса побываю. Потороплю, как можно. Когда будет готово, скажу через Шубникова. Или нет, что его лишний раз путать.

– Да, лучше без господина инженера, – сказала Вера. – Вы так мне знак подайте.

– Хорошо, – отвечал Горелов. – Вот мы как сделаем. Пока завещание не будет готово, я на фабрику и не загляну. А тогда приеду на фабрику, пройду по всем отделениям, – в ту ночь ты сюда и приходи.

Вера молча наклонила голову и пошла к выходу. Горелов шел за нею; непривычная для него робость сковывала его, и он ждал, что вот она повернется к нему, засмеется и поцелует его. Он смотрел на нее жадными глазами. На пороге она приостановилась, посмотрела на него. Он вздрогнул, и глаза его призакрылись, словно их ослепил солнечный