туч на далёкий ночлег,

И, в пустынях небес тишину ледяную храня,

Облака и луна отгоняли тоску от меня.

«Мельканье изломанной тени…»

Мельканье изломанной тени,

Испуганный смертию взор.

Всё ниже и ниже ступени,

Всё тише рыдающий хор.

Нисходят крутые ступени,

Испуган разлукою взор.

Дрожат исхудалые руки,

Касаясь холодной стены.

Протяжным стенаньем разлуки

Испуганы тёмные сны.

Протяжные стоны разлуки

Дрожат у холодной стены.

Под чёрной и длинной вуалью

Две урны полны через край…

О песня, надгробной печалью

Былую любовь обвевай!

Отравлено сердце печалью,

Две урны полны через край.

«Уйди, преступный воин!..»

«Уйди, преступный воин!

Ты больше недостоин

В сраженьях с нами быть,

Копьё ломать в турнире,

И на весёлом пире

Из общей чаши пить».

Идёт он, восклицая:

«За что напасть такая?

Я ложно осуждён!»

И слышит рёв проклятий

Его былых собратий,

И смех пажей да жён.

Как рыцарь осуждённый,

Надменных прав лишённый,

Без шлема и без лат,

От буйного турнира, –

От радостного мира

Иду, тоской объят,

И сам себе пеняю,

Хотя вины не знаю,

Не знаю за собой, –

Зачем в турнир весёлый,

Надев доспех тяжёлый,

Пошёл я за толпой.

Возвращение

Медлительные взоры к закату обращая,

Следя за облаками и за полётом птиц,

Сидела при дороге красавица лесная, –

И зыблилась тихонько, мечту и тень роняя

На смуглые ланиты, густая сень ресниц.

Она припоминала в печальный час вечерний

Таинственные дали, – родимые края,

Где облако понятней, где роща суеверней, –

Куда, былая фея, любовию дочерней

Влеклась она, страдая и грусть свою тая.

Был день: презревши чары и прелести ночные,

С жезлом своим волшебным рассталася она,

Венок благоуханный сняла с чела впервые,

И, как простая дева, в обители простые

Вошла, и человеку женою отдана.

На дальнем горизонте синеющей чертою

Виднелся лес дремучий, – то лес её родной…

Туда она глядела вечернею зарёю, –

Оттуда к ней домчался с призывною тоскою

Лазурный тихий голос: «Вернись, дитя, домой».

И в голосе далёком ей слышалось прощенье,

Она улыбкой тихой ответила на зов,

С людьми не попрощалась, оставила селенье

И быстро тенью лёгкой исчезла в отдаленье…

Влекла её в отчизну дочерняя любовь.

«Насытив очи наготою…»

Насытив очи наготою

Эфирных и бесстрастных тел,

Земною страстной красотою

Я воплотиться захотел.

Тогда мне дали имя Фрины,

И в обаяньи нежных сил

Я восхитил мои Афины

И тело в волны погрузил.

Невинность гимны мне слагала,

Порок стыдился наготы,

И напоил он ядом жало

В пыли ползущей клеветы.

Мне казнь жестокая грозила,

Меня злословила молва,

Но злость в победу превратила

Живая сила божества.

Когда отравленное слово

В меня метал мой грозный враг,

Узрел внезапно без покрова

Мою красу ареопаг.

Затмилось злобное гоненье,

Хула свиваясь умерла,

И было – старцев поклоненье,

Восторг бесстрастный и хвала.

«Детский лепет мне несносен…»

Детский лепет мне несносен,

Мне противен стук машин.

Я хочу под тенью сосен

Быть один, всегда один, –

Чтоб пустынно восходило

И катилось надо мной

Безответное светило,

Змей безумно-золотой, –

Чтоб свободный и пустынный

Веял ветер всех сторон,

Погружая душу в длинный,

Безразгадно-вещий сон.

Чтоб никто не молвил слова

Ни со мной, ни обо мне,

Злым вторжением былого

В беспредельной тишине, –

И когда настанет время

Беспробудно опочить

И томительное бремя

С утомленных плеч сложить, –

Чтоб никто моей пустыней

С тихим пеньем не ходил,

Чтоб не плавал ладан синий

Вкруг колеблемых кадил.

«Много было вёсен…»

Много было вёсен, –

И опять весна.

Бедный мир несносен,

И весна бедна.

Что она мне скажет

На мои мечты?

Ту же смерть покажет,

Те же все цветы,

Что и прежде были

У больной земли,

Небесам кадили,

Никли да цвели.

«Безжизненный чертог…»

Безжизненный чертог,

Случайная дорога…

Не хочет жизни Бог, –

Иль жизнь не хочет Бога?

Опять встаёт заря,

Колышутся туманы,

И робко ждут Царя

Томительные страны.

Но лютый змий возник,

И мечет стрелы злые,

И грозен мёртвый лик

Пылающего змия.

Для смерти – здесь чертог,

Для случая – дорога.

Не хочет жизни Бог,

И жизнь не хочет Бога.

«Виденья злые, кто же вас…»

Виденья злые, кто же вас

Воздвиг над мрачной бездной

В неизречённый час,

Святой, но бесполезный?

И чей бессмертно-вечный сон,

О тени гибельные, вами

В недобрый час отягощен,

Как небо облаками?

То воля мудрого Творца,

Иль злобным вражеским соблазном

До вожделенного конца

Единый мир предстал мне разным?

О, как томительно не знать

Того, что сердцу вечно ясно,

И неустанно вопрошать, –

  И вопрошать напрасно!

«Изнемогающая вялость…»

Изнемогающая вялость,

За что-то мстящая тоска, –

В долинах – бледная усталость,

На небе – злые облака.

Не видно счастья голубого, –

Его затмили злые сны.

Лучи светила золотого

Седой тоской поглощены.

«Трепещет сердце опять…»

Трепещет сердце опять.

Бледная поднялась заря, –

Бедная! Пришла встречать

Злого, золотого царя.

Встал и пламенем лучей

Опалил, умертвил её.

Ропщет и плачет ручей, –

Усталое сердце моё.

«В дневных лучах и в сонной мгле…»

В дневных лучах и в сонной мгле,

В моей траве, в моей земле,

В моих кустах я схоронил

Мечты о жизни, клады сил,

И окружился я стеной,

Мой свет померк передо мной,

И я забыл, давно забыл,

Где притаились клады сил.

Порой, взобравшись по стене,

Сижу печально на окне, –

И силы спят в земле сырой,

Под неподвижною травой.

Как пробудить их? Как воззвать?

Иль им вовеки мирно спать,

А мне холодной тишиной

Томиться вечно за стеной?

«Объята мглою вещих теней…»

Объята мглою вещих теней,

Она восходит в тёмный храм.

Дрожат стопы от холода ступеней,

И грозен мрак тоскующим очам.

И будут ли услышаны моленья?

Или навек от жизненных тревог

В недостижимые селенья

Сокрылся Бог?

Во мгле мерцают слабые лампады,

К стопам приник тяжёлый холод плит.

Темны столпов недвижные громады, –

Она стоит, и плачет, и дрожит.

О, для чего в усердьи богомольном

Она спешила в храм идти!

Как вознести мольбы о дольном!

Всему начертаны пути.

«Грустные взоры склоняя…»

Грустные взоры склоняя,

Светлые слёзы роняя,

Ты предо мною стоишь, –

Только б рыданья молчали, –

Злые лобзанья печали

Ты от толпы утаишь.

Впалые щёки так бледны.

Вешние ль грозы бесследны,

Летний ли тягостен зной,

Или на грех ты дерзаешь, –

Сердце моё ты терзаешь

Смертной своей белизной.

«Ангел снов невиденных…»

Ангел снов невиденных,

На путях неиденных

Я тебя встречал.

Весь ты рдел, таинственный,

И удел единственный

Ты мне обещал.

Меркло, полусонное,

Что-то непреклонное

У тебя в глазах;

Книгу непрочтённую

С тайной запрещённою

Ты держал в руках.

«Неустанное в работе…»

Неустанное в работе

Сердце бедное моё, –

В несмолкающей заботе

Ты житьё куешь моё.

Воля к жизни, воля злая,

Направляет пылкий ток, –

Ты куёшь, не уставая,

Телу радость и порок.

Дни и ночи ты торопишь,

Будишь, слабого, меня,

И мои сомненья топишь

В нескончаемости дня.

Я безлепицей измучен.

Житиё кляну моё.

Твой тяжёлый стук мне скучен,

Сердце бедное моё.

«Есть тропа неизбежная…»

Есть тропа неизбежная

На крутом берегу, –

Там волшебница нежная

Запыхалась в бегу,

Улыбается сладкая,

И бежит далеко.

Юность сладкая, краткая,

Только с нею легко.

Пробежит, – зарумянится,

Улыбаясь, лицо,

И кому-то достанется

Золотое кольцо…

Рокового, заклятого

Не хотеть бы кольца,

Отойти б от крылатого,

Огневого гонца.

«Пламенем наполненные жилы…»

Пламенем наполненные жилы,

Сердце знойное и полное огнём, –

В теле солнце непомерной силы,

И душа насквозь пронизанная днём.

Что же в их безумном ликованьи?

Бездна ждёт, и страшен рёв её глухой.

В озарении, сверканьи и сгораньи

Не забыть её, извечной, роковой.

«В стране безвыходной бессмысленных томлений…»

В стране безвыходной бессмысленных томлений

Влачился долго я без грёз, без божества,

  И лишь порой для диких вдохновений

  Я находил безумные слова.

Они цвели во мгле полночных волхвований,

На злом пути цвели, – и мёртвая луна

  Прохладный яд несбыточных желаний

  Вливала в них, ясна и холодна.

«Безумием окована земля…»

Безумием окована земля,

Тиранством золотого Змея.

Простёрлися пустынные поля,

В тоске безвыходной немея,

Подъемлются бессильно к облакам

Безрадостно-нахмуренные горы,

Подъемлются к далёким небесам

Людей тоскующие взоры.

Влачится жизнь по скучным колеям,

И на листах незыблемы узоры.

Безумная и страшная земля,

Неистощим твой дикий холод,

И кто безумствует, спасения моля,

Мечом отчаянья проколот.

«Белая тьма созидает предметы…»

Белая тьма созидает предметы

  И обольщает меня.

Жадно ищу я душою просветы

  В область нетленного дня.

Кто же внесёт в заточенье земное

  Светоч, пугающий тьму?

Скоро ль бессмертное, сердцу родное

  В свете его я пойму?

Или навек нерушима преграда

  Белой, обманчивой тьмы,

И бесконечно томиться мне надо,

  И не уйти из тюрьмы?

«Нашу неподвижность бранью не клейми:…»

Нашу неподвижность бранью не клейми:

Нам коснеть в пещерах, созданных людьми.

Мы не можем выйти, мы не смеем жить;

Много здесь предметов – нам их сторожить.

Чтоб не веял ветер, солнце бы не жгло,

Да воды проворной к ложу не текло.

С человеком долго мы вели войну, –

Человек ли скован, мы ль в его плену?

Весела ль, грустна ли вражеская речь, –

Надо ждать решенья – и врага стеречь.

«Рассвет полусонный, я очи открыл…»

Рассвет полусонный, я очи открыл,

Но нет во мне воли, и нет во мне сил.

И душны покровы, и скучно лежать,

Но свет мой не хочет в окне засиять.

Докучная лампа, тебя ли зажечь,

Чтоб взоры направить на мёртвую речь?

Иль грешной мечтою себя веселить,

Приникнуть к подушке и всё позабыть?

Рассвет полусонный, я бледен и хил,

И нет во мне воли, и нет во мне сил.

«Я жил как зверь пещерный…»

Я жил как зверь пещерный,

Холодной тьмой объят,

Заветам ветхим верный,

Бездушным скалам брат.

Но кровь моя кипела

В томительном огне, –

И призрак злого дела

Творил я в тишине.

Над мраками пещеры,

Над влажной тишиной

Скиталися химеры,

Воздвигнутые мной.

На каменных престолах,

Как мрачные цари,

В кровавых ореолах

Мерцали упыри.

Безумной лаской нежить

Во тьме и тишине

Отверженная нежить

Сбиралася ко мне.

И я как зверь скитался

В кругу заклятых сил

И скверною питался,

Но смерти не вкусил.

«Не трогай в темноте…»

Не трогай в темноте

Того, что незнакомо,–

Быть может, это – те,

Кому привольно дома.

Кто с ними был хоть раз,

Тот их не станет трогать.

Сверкнёт зелёный глаз,

Царапнет быстрый ноготь,–

Прокинется котом

Испуганная нежить.

А что она потом

Затеет? Мучить? нежить?

Куда ты ни пойдёшь,

Возникнут пусторосли.

Измаешься, заснёшь.

Но что же будет после?

Прозрачною щекой

Прильнёт к тебе сожитель.

Он серою тоской

Твою затмит обитель.

И будет жуткий страх,–

Так близко, так знакомо,

Стоять во всех углах

Тоскующего дома.

«Суровы очи у дивных дев…»

Суровы очи у дивных дев,

На бледных лицах тоска и гнев.

В руке у каждой горит свеча.

Бренчат о пояс два ключа.

Печальный, дальний путь избрав,

Они проходят средь влажных трав,

Среди колосьев, среди цветов,

Под тень надгробных крестов.

Пророчат что-то свеч лучи,

Но что пророчат, о том молчи.

«В село из леса она пришла…»

В село из леса она пришла, –

Она стучала, она звала.

Её страшила ночная тьма,

Но не пускали её в дома.

И долго, долго брела она,

И тёмной ночью была одна,

И не пускали её в дома,

И угрожала ночная тьма.

Когда ж, ликуя, заря взошла.

Она упала, – и умерла.

«Холодная, жестокая земля!..»

Холодная, жестокая земля!

Но как же ты взрастила сладострастие?

Твои широкие, угрюмые поля

Изведали ненастье, но и счастие.

Сама ли ты надежды родила,

Сама ли их повила злаками?

Или сошла с небес богиня зла,

Венчанная таинственными знаками,

И низвела для дремлющей земли

Мечты коварные с обманами,

И злые гости облекли

Тебя лазурными туманами?

«Я живу в тёмной пещере…»

Я живу в тёмной пещере,

Я не вижу белых ночей.

В моей надежде, в моей вере

Нет сиянья, нет лучей.

Ход к пещере никем не виден,

И не то ль защита от меча!

Вход в пещеру чуть виден,

И предо мною горит свеча.

В моей пещере тесно и сыро,

И нечем её согреть.

Далёкий от земного мира,

Я должен здесь умереть.

«О сердце, сердце! Позабыть…»

О сердце, сердце! Позабыть

Пора надменные мечты,

И в безнадёжной доле жить

Без торжества, без красоты;

Молчаньем верным отвечать

На каждый звук, на каждый зов,

И ничего не ожидать

Ни от друзей, ни от врагов.

Суров завет, но хочет Бог,

Чтобы такою жизнь была

Среди медлительных тревог,

Среди томительного зла.

«Есть правда горькая в пророчестве…»

Есть правда горькая в пророчестве:

Ты должен вечным быть рабом.

Свобода – только в одиночестве.

Какое рабство – быть вдвоём.

Свершить ли хочешь пожелания, –

Свободные всегда одни.

Венчай тиарою молчания

Твои отторженные дни.

Но бойся, бойся воплощения

Твоей надежды и мечты:

Придут иные вожделения,

И сам окаменеешь ты.

«В первоначальном мерцаньи…»

В первоначальном мерцаньи,

Раньше светил и огня,

Думать-гадать о созданьи

Боги воззвали меня.

И совещались мы трое,

Радостно жизнь расцвела.

Но на благое и злое

Я разделил все дела.

Боги во гневе суровом

Прокляли злое и злых,

И разделяющим словом

Был я отторжен от них.

«Что мы служим молебны…»

  Что мы служим молебны,

И пред Господом ладан кадим!

  Всё равно непотребны,

Позабытые Богом своим.

  В миротканной порфире,

Осенённый покровами сил,

  Позабыл он о мире,

И от творческих дел опочил.

  И нетленною мечтою

Мировая душа занята,

  Не земною, иною, –

А земная пустыня – пуста.

Пилигрим

В одежде пыльной пилигрима,

Обет свершая, он идёт,

Босой,