так не стала бы и билета брать.
– Ну, я бы и сама взяла, – отвечала Лиза.
Козовалов сказал злорадно:
– И молодая баронесса не приехала нынче летом.
– Почему? – спросила Лиза.
– Боится, что эстонцы разозлятся и станут мстить, – объяснил Козовалов. – Потому и билеты надо брать, – боятся пускать всех.
– Вовсе не потому, – заспорила Лиза, – прежде всех пускали, так подходили к самому замку и все цветы обрывали.
– Ну, уж ты, спорщица! – сказала Анна Сергеевна, – всегда все лучше всех знаешь.
Вечером, встретившись с Паулем Сеппом, Лиза спросила его:
– Почему повесился этот конюх? Неужели из-за какой-то баронской лошади?
– Да, из-за лошади, – отвечал Пауль Сепп.
– Но неужели же это правда? – спрашивала Лиза. – Что же с ним могли сделать? Ведь мы же не во времена крепостного права живем!
Пауль Сепп спокойно отвечал:
– Управляющий – немец.
– Ну так что же? – с удивлением спросила Лиза.
– Немцы народ аккуратный, не простит, – сказал Пауль Сепп.
И ясные глаза его зажглись мгновенною злостью.
IV
Как-то совсем неожиданно стали говорить, что скоро будет война. С жадностью читали газеты. Злое нападение Австрии на Сербию и явное потворство ей со стороны Германии раздражали многих. Возрастало негодование против Германии. Припоминали, что Германия держала уже много лет всю Европу в состоянии неуверенности в завтрашнем дне и заставляла всех делать чрезмерные усилия для вооружений. Вскрылась нараставшая в течение долгих лет вражда к надменным и заносчивым пруссакам. Уже и местные нотабли, аптекарь и булочник (он же содержатель пансиона) объявили, что они – не немцы, а эстонцы; до сих пор они это тщательно скрывали.
Появились указы о мобилизации, сначала частичной, а потом и общей. Дачники читали расклеенные объявления и толковали их, кто как умел.
Вот и война объявлена. В газетах, которые пришли вечером, было напечатано о германском наглом ультиматуме России. А к ночи Бубенчиков, съездив на велосипеде на станцию, привез важные новости. Он вошел торопливо на закрытую стеклянную террасу дачи Старкиных, где сидели за чайным столом Лиза, Анна Сергеевна и Козовалов со своею матерью. Здороваясь, он объявил испуганно и радостно:
– Германия объявила нам войну. Франц-Иосиф умер.
Анна Сергеевна всплеснула руками и воскликнула:
– Ну вот, дождались, досидели! Ужас, ужас!
– Немцы, может быть, здесь высадятся, – говорил Бубенчиков, – здесь крепости нет, и флота у нас нет, они сюда и пойдут, и отсюда на Петербург.
Говорил это, как что-то радостное.
– Ужас, ужас! – повторяла Анна Сергеевна. – Что же с нами будет?
Козовалов говорил:
– Нет, немцы придут с юга и разрушат железную дорогу. А что с нами будет, это покрыто мраком неизвестности. Впрочем, кто уцелеет от неприятельских снарядов, тому, надо полагать, немцы ничего особенно плохого не сделают: народ культурный.
Лиза не верила ни в десант, ни в разрушение железной дороги. У нее было спокойное и смелое сердце чисто русской девушки. Она любила Россию и потому верила, что Россия победит. Она говорила:
– Немцам здесь не дадут высадиться. И до нашей железной дороги им не дойти.
Мать спорила:
– Как же не дойдут, Лизочка, если из Восточной Пруссии на нас три армии двигаются! Ведь это во всех газетах написано!
Лиза спокойно возражала:
– Да ведь и наши армии есть!
– Ну, где же нашим! – говорила мать, – немцы сильнее, у них все мужчины на войну пошли.
Бубенчиков говорил:
– Немцы быстротой возьмут. Наши не успеют опомниться, как уже немцы подойдут к Петербургу. Не даром же вокруг Петербурга окопы роют и все деревья рубят.
– Так-таки все? – насмешливо спросила Лиза. – Зачем же это?
– Ну, это по военным соображениям, – сказал Бубенчиков. – Ну, я пойду. Надо нашим сказать и Лихутиным.
Бубенчиков наскоро попрощался со всеми и побежал по дорожке темного сада.
– Газета! – досадливо сказала Лиза.
Бубенчиков обошел всех своих знакомых.
Дачники заволновались. До утра ходили по деревне и сообщали друг другу невесть откуда пришедшие слухи, один другого невероятнее.
На другой день с утра Анна Сергеевна говорила о том, что надобно поскорее уехать в Петербург. Лизе не хотелось. Она говорила:
– Такая хорошая погода! Что мы будем делать в Петербурге?
– Нет, нет, укладываться и уезжать! – с выражением растерянности и ужаса на лице говорила Анна Сергеевна. – Пока еще впускают в Петербург, а потом уж ни впускать, ни выпускать не станут. А если сейчас поедем, так успеем еще, даст Бог, и из Петербурга уехать.
Лиза досадливо спрашивала:
Анна Сергеевна отвечала:
– В Вологду, в Нижний, подальше куда-нибудь.
Лиза засмеялась. Спросила:
– Что же, ты думаешь, они и в Москву придут?
Анна Сергеевна сказала упавшим голосом:
– Ах, Лизанька, это – только вопрос времени.
Лиза с удивлением всмотрелась в испуганное лицо матери. Сказала укоризненно:
– Ну, мама, и трусиха же ты!
Анна Сергеевна заплакала и сказала:
– Лиза, я не хочу, чтобы прусский солдат меня прикладом пришиб.
Лиза пожала плечами и подошла к окну.
Ясное небо, простодушные цветы на клумбах, невозмутимый мир высоко-зеленеющих деревьев, – ясная, милая жизнь, и влитая в нее мудрая близость успокоительной, глубокой смерти, – а рядом, здесь, эта ненужная, жалкая трусость! Как странно!
Лиза увидела из окна проходившего мимо сада по узкой меже за рожью их хозяина. Он смирный и добродушный. Любит пиво, но никогда не буянит. Боится он войны или нет?
Лиза быстро вышла к нему. Спросила:
– Андрей Иваныч, вы на войну идете?
Хозяин снял шляпу, поклонился. Сказал:
– Нет, я – ратник, до меня еще не дошла очередь. Без меня много народу.
– Андрей Иваныч, а что, если немцы придут? – спросила Лиза.
Толстый, рослый эстонец засмеялся и сказал:
– Мы их сюда не пустим. Я возьму ружье и один сто немцев убью.
Лиза закричала матери в окно:
– Мама, мама, послушай, что он говорит!
Анна Сергеевна только махнула рукою.
Когда Лиза вернулась, Анна Сергеевна ходила по комнате и повторяла:
– Ужас, ужас! Все равно, здесь жить нельзя. Наши или чужие, все равно, придут солдаты, поселятся на нашей даче, а нам велят уходить.
V
Пошли гулять перед вечером, – Лиза с матерью, молодые люди. Зашли в эстонскую лавочку, под предлогом купить Жорж-Бормановского шоколада. На самом же деле Анне Сергеевне хотелось доказать Лизе, что оставаться здесь нельзя, потому что всех лошадей возьмут, и у лавочника тоже, и не на чем будет товары возить, да и до станции не на чем добраться: опоздаешь уехать теперь, – сиди и умирай с голода.
Хитрый эстонец лавочник, как всегда, посмеивался. Он уверял, что за лошадей дают меньше, чем они ему самому стоили. Лиза не верила.
– Зато, – говорила она, – вам их зимой кормить не надо, а весной новых купите.
Эстонец говорил, хитро посмеиваясь:
– У кого плохие лошади, тому выгодно, а я потерял.
– А товар-то есть? – спросила Анна Сергеевна.
– Теперь есть. Скоро не будет, – отвечал эстонец.
Анна Сергеевна с торжеством поглядела на дочь. Бубенчиков предлагал купить побольше шоколаду:
– Будем варить шоколадный суп.
– Нет, не надо, – сказал Козовалов, – у нас ворон много, я стрелять буду.
Анна Сергеевна обиделась.
– Сами и кушайте, я воронину есть не привыкла.
Выйдя из лавочки, читали расклеенные тут же объявления о мобилизации и комментировали их. Анна Сергеевна говорила:
– Даже амуниции нет. Просят, чтобы с собою солдатики сапоги приносили. Несчастные люди! Опять будет, как в японскую войну.
Лиза сердилась и спорила. Она говорила с досадою:
– Мама, ты – жена военного, а рассуждаешь совсем как ничего не понимающая.
– Ты много понимаешь! – отвечала Анна Сергеевна обычною стариковскою отповедью детям. – Ты бы посмотрела на запасных, – у них совсем сумасшедшие глаза.
– Ну, этого я ни у кого не видела, – отвечала Лиза.
VI
Вечером опять сошлись у Старкиных. Говорили только о войне. Кто-то пустил слух, что призыв новобранцев в этом году будет раньше обыкновенного, к восемнадцатому августу; и что отсрочки студентам будут отменены. Поэтому Бубенчиков и Козовалов были угнетены, – если это верно, то им придется отбывать воинскую повинность не через два года, а нынче.
Воевать молодым людям не хотелось, – Бубенчиков слишком любил свою молодую и, казалось ему, ценную и прекрасную жизнь, а Козовалов не любил, чтобы что бы то ни было вокруг него становилось слишком серьезным.
Козовалов говорил уныло:
– Я уеду в Африку. Там не будет войны.
– А я во Францию, – говорил Бубенчиков, – и перейду во французское подданство.
Лиза досадливо вспыхнула. Закричала:
– И вам не стыдно! Вы должны защищать нас, а думаете сами, где спрятаться. И вы думаете, что во Франции вас не заставят воевать?
– Да, и правда! – невесело сказал Бубенчиков.
Мать Козовалова, полная, веселая дама, сказала добродушно:
– Это они нарочно так говорят. А если их позовут, так и они покажут себя героями. Не хуже других будут сражаться.
Гримасничая и ломаясь, по обыкновению, Бубенчиков спрашивал Лизу:
– Так вы не советуете мне ехать во Францию?
Лиза отвечала сердито:
– Да, не советую. Вас по дороге могут взять в плен и расстрелять.
– За что же? – дурашливо спрашивал Бубенчиков.
Анна Сергеевна сказала сердито:
– Им еще надо учиться, поддерживать своих матерей. На войне им нечего делать.
Бубенчиков, обрадовавшись поддержке, нахмурился и сказал важно:
– Я о войне и говорить больше не хочу. Я хочу заниматься своими делами, и этого с меня достаточно.
– Да мы в герои и не просимся, – сказал Козовалов.
– И отчего это женщин на войну не берут! – воскликнула Лиза. – Ведь были же в древности амазонки!
– Была и у нас девица-кавалерист Дурова, – сказала Козовалова.
Анна Сергеевна с кислою усмешечкою посмотрела на Лизу и сказала:
– Она у меня патриоткой оказалась!
Слова ее были, как порицание. Козовалова засмеялась и сказала:
– Сегодня утром в теплых ваннах я говорю банщице: «Смотрите, Марта, когда придут немцы, так вы с ними не очень любезничайте». Она как рассердится, бросила шайку, говорит: «Да что вы, барыня! Да я их кипятком ошпарю!»
– Ужас, ужас! – повторяла Анна Сергеевна.
VII
Из Орго призвали шестнадцать запасных. Был призван и ухаживающий за Лизою эстонец, Пауль Сепп. Когда Лиза узнала об этом, ей вдруг стало как-то неловко, почти стыдно того, что она посмеивалась над ним. Ей вспомнились его ясные, детски-чистые глаза. Она вдруг ясно представила себе далекое поле битвы, – и он, большой, сильный, упадет, сраженный вражескою пулею. Бережная, жалостливая нежность к этому, уходящему, поднялась в ее душе. С боязливым удивлением она думала: «Он меня любит. А я, – что же я? Прыгала, как обезьянка, и смеялась. Он пойдет сражаться. Может быть, умрет. И, когда будет ему тяжело, кого он вспомнит, кому шепнет: „Прощай, милая“? Вспомнит русскую барышню, чужую, далекую».
И
