питерский, с издерганными нервами и с зеленым лицом. Его жена, Валентина, младшая дочь Деяновского, занималась живописью, была тонка, бледна и раздражительна.

В редакции газеты, где работал Тимаев, он узнал о смерти Лепинского. Он помчался домой, яростно погоняя извозчика.

– Дорога плохая, – оправдывался бородатый и, по питерскому обыкновению, очень грязный извозчик, подергивая свою дымящуюся лошаденку мышиного цвета с раздутым животом, что делало ее похожею на безрогую корову.

Сани то скользили по неглубокому сероватому снегу, то визжали на обледенелых камнях крупно-булыжной мостовой. Извозчик вытаскивал кнут и замахивался над лошадью. Тимаев кричал:

– Извозчик, не бейте лошади! Вы ее вожжами правьте. Вы вожжи опустили, кнутом хотите. Нельзя бить лошадь!

– Без кнута она не побежит, – уныло отвечал извозчик. – Она – хитрая.

Кое-как добрались до дому. Тимаев взлетел на лифте в седьмой этаж громадного дома, где была его квартира.

Валентина сидела перед натянутым полотном, освещенным сверху ярким светом стосвечевой электрической лампочки, и судорожно бросала на холст мазки самых неожиданных колеров. Первые слова, который услышал Тимаев, были гневным окриком:

– Не можешь стоять, не надо было браться! Сам напросился, потерпи немножко.

Тонкий голосок робко пищал:

– Да я, тетечка, ничего. Я только немножко ворохнулся, а то по ногам мурашки побежали.

Тимаев досадливо подумал: «Совершенно неожиданное осложнение. Нельзя же при мальчике вдруг бухнуть о смерти его отца».

А ждать было нельзя. Тимаев потому и торопился домой, что хотел, чтобы Валентина осторожно подготовила сестру Евгению к ужасной вести.

Тимаев вошел в комнату. Маленький Леонид радостно улыбнулся ему навстречу, но не двигался. Мускулы его худенького тела слегка вздрагивали от усталости, но это тело казалось радостным и еще хранящим следы глубокого летнего загара.

Тимаев молча пожал руку Валентины и глянул на холст.

«Хорошо!» – подумал он.

Из бесформенного хаоса мазков уже возникал образ яркий, сильный, стремительный, радостный, – буйный и сильный отрок с пламенно горящими, как у покойного Сергея, глазами.

– Непохоже, но хорошо! – сказал он тихо.

– Ты не можешь без критики! – двинув плечами, сказала Валентина.

Тимаев отошел к диванчику. Чтобы сесть за спиною мальчика, он подвинул к одному краю торопливо брошенную на диванчик одежду Леонида. Сел и, видя, что мальчику он не виден, сделал выразительный жест жене от мальчика к дверям. Валентина поняла, но рассердилась.

– Еще бы только полчаса.

– Ленька устал, – сказал Тимаев.

Леонид, не оборачиваясь к нему, сказал все тем же нежным и хрупким голоском:

– Дядечка, я еще могу постоять полчаса. Тимаев нахмурился и настойчиво повторил свой жест. По отчаянному выражению его лица Валентина поняла, что случилось что-то важное. Она шумно отодвинула стул, бросила на табурет кисти и палитру и досадливо крикнула:

– Ленька, одевайся!

Леонид подбежал к полотну поглядеть.

– Не смей смотреть, – крикнула Валентина. – Совсем еще ничего не сделано.

Леонид засмеялся, обхватил тонкими руками ее шею, крикнул:

– Спасибо, тетечка! Поцеловал ее и побежал одеваться.

Когда Леонид ушел, Валентина тревожно спросила:

– Ну, что, Борис?

– Сергей убит, – сказал Тимаев. Валентина побледнела, задрожала, заплакала.

– Боже мой! Боже мой! Евгения не вынесет этого.

– У нее сын, – угрюмо сказал Тимаев.

Схватился за голову и бросился к себе в кабинет, чувствуя на щеках своих слезы, стыдясь их и странно им радуясь. Он упал на свой диван, лицом к спинке, и только теперь ясно понял и почувствовал, какое в этой вести для него горе. И для него, и для родных, и для друзей, которые все так любили светлую душу покойного Сергея Лепинского.

Через несколько минут в кабинет вошла Валентина, уже одетая, в шубке и шляпе.

– Я пойду к Жене, – сказала она.

Тимаев, поспешно вытерев платком слезы, быстро встал с дивана.

– Да, да, пойди. Только ты не сразу.

– Ах, конечно, не сразу! – отвечала Валентина. – Я подготовлю постепенно.

Как это часто бывает, когда душа потрясена высоким чувством, проказливая память подсказала Тимаеву глупый анекдот, и он сказал:

– Карапет немножко простудился, завтра похороны.

Валентина сердито посмотрела на него, хотела сказать что-то резкое, но увидела его расстроенное лицо и покрасневшие глаза, опять заплакала, поцеловала мужа и вышла.

II

Лепинские жили недалеко, минут пять ходьбы. Такой же громадный дом с такими же архитектурными вычурами, такой же узкий лифт, двум едва повернуться, такая же светлая и уютная квартирка на седьмом, полумансардном этаже.

Евгения встретила Валентину в передней. Улыбаясь нежно, поцеловала ее. Сказала:

– Ленька счастливый пришел, говорит, – портрет очень красивый будет, гораздо лучше меня самого.

Потом, вглядевшись, обеспокоилась.

– Ты плакала о чем-то?

Валентина принужденно улыбнулась.

– О чем мне плакать? Очень резкий свет был у меня в мастерской, и я немножко долго работала, глаза покраснели, да и Ленька устал.

Леонид выбежал, опять поцеловал Валентину.

– Нет, тетечка, ничего, я только немножко устал.

Вошли в комнаты. Было светло, тепло и грустно.

– Выпьешь с нами чаю? – спросила Евгения.

– Да, пожалуйста.

«Надо удалить Леонида», – подумала Валентина.

– Саша, чаю, – сказала Евгения вошедшей на звонок горничной.

Валентина тихо сказала сестре:

– У меня капризы, точно я в положении.

И погромче, чтобы слышал вертевшийся тут же, все еще радостный, Леонид:

– Вдруг захотелось калача. И непременно от Филиппова.

– Я сбегаю, – вызвался Леонид.

– Вот я и хотела просить, Женя, чтобы ты Леньку послала. Если Сашу послать, она возьмет где попало, а Ленька уж верно добежит до Филиппова. Да, Ленечка, ничего, что далеко?

– Ничуть не далеко, тетечка, – весело отвечал Леонид, – живым духом слетаю.

Евгения внимательно смотрела на Валентину. Она слегка побледнела, и пальцы ее дрожали, когда она доставала из кошелька серебряную монетку для Леонида.

– Оденься потеплее, Ленька, – говорила она сыну, – да не беги очень скоро, еще упадешь, поскользнешься. Саша только что самовар поставила, успеешь вернуться и не торопясь. На сдачу можешь купить себе шоколадинку.

Сама затворила за Леонидом дверь на лестницу и вернулась к сестре.

«Леонид еще не так скоро вернется, – думала Валентина боязливо, – успею понемногу, как-нибудь, в разговоре».

Евгения села против сестры и смотрела на нее молча и тревожно. Валентина заговорила о вестях из армии.

– От Сергея давно писем нет, – тихо сказала Евгения.

Ее бледное, вдруг словно похудевшее лицо передернулось жалкою гримасою страдания и горя. Она заплакала.

– Я знаю, зачем ты пришла, – тихо сказала она, – Сергея убили, я это чувствую. Потому ты и Леньку отослала.

Валентина хотела что-то сказать, – и не смогла. Слезы мешали ей говорить.

III

На другой день в обычный час Леонид пришел к Валентине. Уже он был в траурной курточке, и лицо его было бледное, огорченное и заплаканное. Он молча разделся и стал на то же место, как и вчера. Валентина нерешительно взялась за кисти. Леонид сказал:

– Послезавтра мамины именины. Тетечка, подари этот портрет маме в ее именины. Он такой светлый! Мама обрадуется, тогда я ей скажу: «Мама, сними траур, не плачь, – отец умер, но я с тобою, его сын, и я буду сильный, смелый, и буду тебя радовать».

Ему хотелось плакать, но он стойко удерживал слезы. Он знал, что под кистью Валентины возникает яркий, радостный, сильный образ могучего отрока, такого, каким Леонид хочет быть, каким он будет.

Валентина быстро работала. Целый вечер продержала Леонида, давая ему по несколько минут отдыха.

Евгения пришла за сыном, в траурном платье, бледная, еще более похудевшая. Заслышав ее голос в прихожей, Леонид быстро подбежал к Валентине и зашептал:

– Тетечка, не пускай сюда маму. Я хочу, чтобы она сразу увидела портрет и обрадовалась.

Валентина кивнула головою, Леонид быстро отбежал на свое место. Открылась дверь, вошла Евгения. Валентина поспешно отодвинула подставку.

– Не смотри, Женя, – крикнула она, – портрет еще не кончен. Я и Леньке его пока не показываю.

– Хорошо, – отвечала Евгения, – я посижу с Борисом.

IV

На другой день к вечеру портрет был готов. Леонид стоял перед ним, смотрел долго, счастливо улыбался и плакал. Огненные глаза, похожие на отцовы, глядели на него с портрета.

– Ну, глупый, о чем же ты плачешь? – лаская его, спрашивала Валентина.

– Тетечка, – говорил Леонид, – я на портрете такой яркий и радостный, точно не я, и в то же время я. Ничего не боюсь, и все могу, что захочу.

– Да, – сказала Валентина, – все сможешь, что захочешь. Вырастай умеющим хотеть и делать. А завтра пораньше утром приходи за портретом, – покажешь его маме сам.

V

В день маминых именин Леонид утром сбегал к тете Валентине. Принес портрет, – большой, тяжелый, едва дотащил. Непременно захотел сам нести.

– Что делает мама? – спросил он у Саши.

Саша хмуро отвечала:

– Известно что, – смотрит на вашего папаши портрет да плачет.

Леонид вошел к матери.

– Мамочка, тетя Валя прислала тебе подарок.

– Ну, покажи, разверни, – слабо улыбнувшись, сказала Евгения.

Леонид торопливо сорвал бумагу и поставил портрет на стул.

– Смотри, мама.

И сам пытливо смотрел на мамино лицо. Лицо Евгении слегка зарумянилось. Она глядела на изображение отрока, ярко пламенеющее перед нею.

– Хорошо! Очень хорошо!

– Мама, это еще не я, – говорил Леонид, – но я таким буду.

– Это – мечта моя о тебе, – сказала Евгения, – о моем сыне, о сыне моего Сергея.

И опять заплакала. Леонид говорил настойчиво:

– Я таким буду. А ты, мама, радуйся, – отец умер доблестно, и я буду его помнить, и буду достоин его светлой памяти. Мама, мама, когда люди умирают так доблестно, не надо носить по ним траур. И когда они оставляют после себя сыновей, сильных и смелых, не надо носить по ним траур: Мама, сними траур, не печалься, – отец будет рад, что его смерть не сломила тебя.

Евгения, плача, обняла Леонида.

– Слабенький ты у меня, – сказала она тихо.

Леонид быстрым движением вырвался из ее рук.

– Мама! – крикнул он, – и я не хочу носить траура. Я хочу быть сильным, радостным и смелым.

И он проворно сбросил с себя всю одежду и стоял обнаженный рядом со своим изображением, бледная тень созданного чарами искусства яркого образа. Но глаза его пламенели так же, как огненные глаза изображенного отрока. Он дрожал весь и настойчиво повторял:

– Мама, надень то платье, которое ты сшила к именинам, а это ужасное платье сними, сожги! Сними траур, мама, и радуйся!

Евгения покачала головою.

– Как я могу радоваться, когда милый мой убит!

Леонид заплакал и закричал:

– Я пойду на лестницу, на двор, и буду там стоять на морозе голый, пока ты не скажешь мне, что сегодня же снимешь траур и наденешь праздничное платье.

И он стремительно выбежал из комнаты, толкнул в дверях входившую зачем-то Сашу и побежал в переднюю.

– Ленечка, Ленечка, куда вы? – закричала