слагался верный стих,

И жизнь моя трудолюбивая

Горела в ладанах святых.

«Ты жизни захотел, безумный!..»

Ты жизни захотел, безумный!

Отвергнув сон небытия,

Ты ринулся к юдоли шумной.

Ну что ж! Теперь вся жизнь – твоя.

Так не дивися переходам

От счастья к горю: вся она,

И день и ночь, и год за годом,

Разнообразна и полна.

Ты захотел её, и даром

Ты получил её, – владей

Её стремительным пожаром

И яростью её огней.

Обжёгся ты. Не всё здесь мило,

Не вечно пить сладчайший сок, –

Так улетай же, легкокрылый

И легковесный мотылёк.

«Издетства Клара мне знакома…»

Издетства Клара мне знакома.

Отца и мать я посещал,

И, заставая Клару дома,

С неё портреты я писал.

Достигнул я в моём искусстве

Высокой степени, но здесь

В сентиментальном, мелком чувстве

Талант мой растворился весь.

Вот эту милую девицу

На взлёте рокового дня

Кто вознесёт на колесницу

Окаменелого огня?

А мне ль не знать, какая сила

Её стремительно вела,

Какою страстью опьянила,

Какою радостью зажгла!

«Вы мне польстили чрезвычайно!» –

Остановясь у полотна,

С какою-то укорой тайной

Вчера сказала мне она.

О, эта сладостная сжатость!

И в ней желанный ореол

Тебе, ликующая святость,

Я неожиданно нашёл!

Светло, торжественно и бело,

Сосуд, где закипают сны,

Невинно-жертвенное тело

Озарено из глубины.

«Балет классический, тебе ли…»

Балет классический, тебе ли

Одежда – мёртвое трико?

А впрочем, позабыв о теле,

И поглупеем мы легко.

Я не заспорю с маской старой,

Приму котурны, как и все

Трагедии античной чары

В их остро-зыблемой красе.

Но скудная замена кожи

Издельем будничных машин

Так смехотворно не похожа

На радость эллинских долин.

«Ещё немного дней добавить…»

Ещё немного дней добавить,

И жизнь окончена моя.

Не надо ни хулить, ни славить

Ни зла, ни блага бытия.

Во времени зыбкотекущем

Земная затихает речь.

Не надо думать о грядущем,

И силы не на что беречь.

К последнему теснятся входу

Улыбчиво мои мечты.

Чтоб обрести свою свободу,

Душа, всё потеряла ты.

Уходишь нищая, с собою

Ты ничего не унесёшь,

Но, меткой брошена пращою,

Ты Алетею обретёшь.

«Чёрный щит и чёрный шлем…»

Чёрный щит и чёрный шлем,

Перед белым домом всадник,

Но закрыт пред ним и нем

В туберозах палисадник.

Тихо поднял он с лица

Скрежетавшее забрало…

Не дала ему кольца,

На крыльце не постояла…

По калитке он копьём

Стукнул раз, другой и третий,

Но молчал весь белый дом,

И кругом дивились дети.

«Дай в залог мне за неё, –

Говорит мальчишка смелый, –

Щит, и шлем твой, и копьё,

И потом что хочешь делай.

Знаю, ты отважней всех,

Никогда не ведал страха.

Я покрою твой доспех

Чистым золотом бдолаха.

И тебе его отдам

В час свершенья светлой грёзы,

В час, когда с сестрою в храм

Ты пойдёшь от туберозы».

Рыцарь бросил быстрый взгляд.

«Вижу, мальчик – не плутишка.

Я тебе поверить рад,

Босоногий мой братишка,

Шлем, и щит мой, и копьё,

Всё в залог тебе вручая:

У тебя, как у неё,

Светел взор лазурью рая».

Не успел закрыть лицо,

Сдвинув тяжкое забрало, –

Дева вышла на крыльцо,

И кольцо с руки снимала.

«Песню сложишь, в песню вложишь…»

Песню сложишь, в песню вложишь

Всё, что мреет и кружится

Где-то в тёмной глубине.

Песней душу растревожишь,

И померкнет всё, затмится

В этом белом, дневном сне.

Если песни мы слагаем,

Как мы больно душу раним

Прохожденьем верных слов,

Мы себя опустошаем

И потом тоскливо тянем

Сеть пустынную часов.

«Горький оцет одиночества…»

Горький оцет одиночества

В ночь пасхальную я пью.

Стародавние пророчества

Пеленают жизнь мою:

Ты ходил, куда хотелося,

Жди, куда тебя сведут.

Тело муки натерпелося,

Скоро в яму сволокут.

«Подыши ещё немного…»

Подыши ещё немного

Тяжким воздухом земным,

Бедный, слабый воин Бога,

Странно-зыблемый, как дым.

Что Творцу твои страданья!

Кратче мига – сотни лет.

Вот – одно воспоминанье,

Вот и памяти уж нет.

Страсти те же, что и ныне…

Кто-то любит пламя зорь…

Приближаяся к кончине,

Ты с Творцом твоим не спорь.

Бедный, слабый воин Бога,

Весь истаявший, как дым,

Подыши ещё немного

Тяжким воздухом земным.

Грумант

П. Пестелю

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Товарищ первый наш! Я думаю с тоской:

Четыре месяца в разлуке я с тобой.

Спокойных вечеров ты не забыл, конечно:

К беседам искренним влекомые сердечно,

Мы утешалися содружеством умов.

Тогда ты отдыхал от множества трудов,

И к нашему ты шёл от строгих дум союзу.

Тогда твоя рука мою ласкала музу.

Тебе начезов двух я начертал грехи.

Прости ошибки мне, особенно стихи.

Письмо Ивашёву

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Бездельник милый мой, пустынник Пермской сени,

Мой милый Ивашёв, проснёшься ли от лени.

Конечно, в чтеньи есть утех сладчайших мёд,

Но, словно мачеха, талант оно скуёт.

Сказали б, видя, как тобой владеет книга:

«Угаснул твой восторг, пиано свергло иго.

С Евтерпой за тебя ведёт Эрато бой,

Тебя ль страшит ярмо работы небольшой.

Страшней тебе презреть их ласковое рвенье,

Спеши на мост двойной молить о вдохновеньи».

Как мило Лафонтен тобой переведён.

Ты знаешь, – милостив к тебе сам Аполлон.

Читал твои стихи; они ему приятны.

(Парнасу языки племён земных все внятны.)

И старец благостный успех твой увенчал,

И вдохновение своё в тебе узнал,

И, почивающий в своей покойной грёзе,

Двойной рукоплескал своей метаморфозе.

…Смеялся он: пред ним заботливый Карвель

Томленья ревности, отрадная постель…

Нo муза мне велит молчать: она – ребёнок.

Для этих вольностей чужих язык твой звонок,

И как искусно ты перенести умел

На русский мужей обманутых удел.

Любовник вкрался в дом под обликом лакея.

Чтоб удалить позор и уличить злодея,

Седой супруг в саду за грушей сторожил…

По воле всех троих, твой стих летит, блестит,

И мужа славного обманывая право,

Венчает старый лоб приметою лукавой.

А после твой восторг покойный сон облёк.

Красней… Но ты сердит на дружеский упрёк.

Что ж, милый Ивашёв, коль ты бежишь цензуры,

К пиано подойди изысканной структуры;

Мои стихи и мой урок забудешь вдруг.

Когда твой инструмент издаст волшебный звук.

Своими пальцами ты ловко так надавишь

На ряд склонённых вмиг и вновь подъятых клавиш.

Порой, чаруя слух, бежит твоя рука,

Доверив клавишам мечту твою, легка,

Вперёд или назад вдоль пёстрого их ряда,

И следует за ней блестящая рулада;

Порой звучит аккорд, замедлен, в тишине,

И отзывается в сердечной глубине.

Капризы яркие и нежные мечтанья

Наводят на душу нам всем очарованье.

О вы, которым грусть успела сердце сжать,

Придите прелестям концертов тех внимать.

Ногою лёгкою он трогает педали,

Чтоб за аккордами сладчайшие звучали.

Грозу ль, Нептунов гнев ты нам изобразишь,

И вот вдоль клавишей ты громом прогремишь.

И руки лёгкие не ведают покоя,

Бежа одна другой, одна другую кроя.

Едва там каждый звук замрёт и замолчит,

Другой легчайший звук в ответ ему летит,

И мысль твоя ясна, в веселии иль в злости,

И жизнь твоя рука дарит слоновой кости.

Упрёки тщетные! Напрасная печаль!

И вдохновенье спит, и смолкнул твой рояль.

Увы! Перед тобой в чернильнице чернила,

Но пыль твоё перо бессильное покрыла.

Бумага близ него, нетронута, бела,

В порядке, пачками на длинный стол легла,

Подпёрши голову небрежною рукою,

Ты книгой увлечён, неведомо какою;

Другая же рука над лаковым твоим

Протянута столом, недвижным и немым,

И пальцы заняты игрою машинальной,

В бесплодной лёгкости и в лености фатальной.

В альбом («Девушка в тёмном платье…»)

Девушка в тёмном платье

Пришла ко мне, и я думаю:

Какое на неё заклятье

Положила жизнь угрюмая?

Закрыл глаза, и мне кажется:

Она хорошо размерена,

Злое к ней не привяжется,

Её заклятье – уверенность.

В альбом («Камни плясали под песни Орфея…»)

Камни плясали под песни Орфея,

Но для чего же такой хоровод!

Каменной вьюги любить не умея,

Сердце иных плясунов призовёт.

Близко приникнул к холодной и белой

Плоскости остро-внимательный взор,

И расцветает под кистью умелой

Вьюгою красочных плясок фарфор.

В красках и формах содеяны чары

Этой упорной работой очей,

И улыбаются мудрые лары

Тайне заклятий и силе огней.

А чародейка заплакать готова:

Тайну заклятий скрывает узор,

И сотворившей отгадного слова

Выдать не хочет коварный фарфор.

«Слышу песни плясовой…»

Слышу песни плясовой

Разудалый свист и вой.

Пьяный пляшет трепака,

И поёт у кабака:

«Тёмен был тяжёлый путь,

Негде было отдохнуть.

Злоба чёрта стерегла

Из-за каждого угла.

Только всё ж я хохотал,

В гулкий бубен грохотал,

Не боялся никого,

Не стыдился ничего.

Если очень труден путь,

Можешь в яме отдохнуть.

Можешь, только пожелай,

И в аду воздвигнуть рай». –

«Чьи, старик, поёшь слова?» –

«Эх, с мозгами голова!

Был когда-то я поэт,

А теперь поэта нет.

Пьяный, рваный, весь я тут.

Скоро в яму сволокут

И зароют кое-как.

Дай полтинник на кабак!»

«Грумант покрыт стеклянной шапкой…»

Грумант покрыт стеклянной шапкой.

Под этой шапкой так тепло,

Что у девицы, очень зябкой,

Давно смущение прошло.

Что ей громады ледяные

И внешний ветер и мороз!

Ведь стёкла отразят сплошные

Разгул неистовых угроз.

Искусственное здесь сияет

Светило, грея дивный сад,

И роза здесь благоухает,

И зреет сочный виноград.

Где мирт вознёсся горделиво

На берегу прозрачных вод,

Нагие девы нестыдливо

Ведут весёлый хоровод.

Грохочут бубны и тимпаны

В руках у отроков нагих.

Но вот вином полны стаканы,

И шум веселия затих.

Настало время пожеланий.

Чего ж, однако, им желать,

Когда и льдины в океане

Уж начали истаевать!

Межатомное разложенье

Постигло только грамм один,

И началось передвиженье

И таянье последних льдин.

«Идёшь, как будто бы летишь…»

Идёшь, как будто бы летишь,

Как будто бы крылаты ноги,

Которыми ты золотишь

Взвеваемую пыль дороги.

Спешишь в просторах голубых,

Упруго попирая землю.

Я звукам быстрых ног твоих,

Невольно улыбаясь, внемлю.

Мелькнула, – вот уж вдалеке

Короткой юбки вьются складки.

Остались кой-где на песке

Ног загорелых отпечатки.

«Ни презирать, ни ненавидеть…»

Ни презирать, ни ненавидеть

Я не учился никогда.

И не могла меня обидеть

Ничья надменность иль вражда.

Но я, как унтер Пришибеев,

Любя значенье точных слов,

Зову злодеями злодеев

И подлецами подлецов.

А если мелочь попадётся,

Что отшлифована толпой,

Одна мне радость остаётся, –

Назвать клопом или клопой.

«С Луны бесстрастной я пришла…»

С Луны бесстрастной я пришла.

Была я лунною царицей.

На всей планете я слыла

Красавицей и чаровницей.

Бывало, Солнце и Земля,

На небе пламенея вместе,

Сжигали лунные поля

Дыханьем беспредельной мести.

В подвалах укрывались мы

Или спешили к антиподам,

Чтоб отдохнуть в объятьях тьмы

Под звёздным полуночным сводом.

Разъединялися потом

Огнём наполненные чаши,

И наслаждались ясным днём

И мы, и антиподы наши.

Великой силой волшебства

Себя от смерти я хранила,

Жила я долго, и слова

Пророчеств дивных говорила.

Открыла я, в теченье дней

И двух светил всмотревшись зорко,

Что дни становятся длинней

И что земная стынет корка.

Смеялися моим словам,

Но, исполняя повеленье,

Подвалы рыли, чтобы там

Найти от гибели спасенье.

И всё, предсказанное мной,

Сбывалось в медленные годы,

И наконец над всей Луной

Воздвиглись каменные своды.

Наукой изощрённый ум

Все входы оградил в подвалы.

Машин могучих гулкий шум

Сменяли трубы и кимвалы.

И вот с поверхности Луны

Весь воздух выпит далью чёрной,

И мы спустились в глубины,

Царица и народ покорный.

Стекло влилось в пазы ворот,

Несокрушимая преграда!

В чертогах мой народ живёт,

Доволен он, царица рада.

Наверх не ступишь и ногой, –

Погибнет всяк, и стар, и молод:

Там в новоземье смертный зной,

А в полноземье смертный холод.

Наука и весёлый труд,

Владея тайной электронной,

Преобразили наш приют

В Эдем цветущий, благовонный.

Порой за стёклами ворот,

Дивясь на груды лунной пыли,

Народ теснится и поёт

Слегка прикрашенные были

О ветре, звёздах, о ручье,

О вешнем упоеньи хмельном,

Да о каком-то соловье,

Совсем ненужном и бесцельном.

Ну что же, отчего не спеть!

Но повторись всё, не захочет

Никто уйти, чтобы терпеть,

Как зной томит, как дождик мочит,

Глядеть, как, бешено крутясь,

Бушует вьюга на просторах,

Глядеть на лужи и на грязь,

Скользящую на косогорах.

«Всё новое на старый лад…»

Всё новое на старый лад:

У современного поэта

В метафорический наряд

Речь стихотворная одета.

Но мне другие – не пример,

И мой устав – простой и строгий.

Мой стих – мальчишка-пионер,

Легко одетый, голоногий.

«Что дальше, всё чудесней…»

Что дальше, всё чудесней

Цветёт наш мир земной

В лесу лесною песней,

И в поле – полевой.

Земля не оскудела,

Кропя росою прах,

И творческое дело

Свершается в веках,

И песня льётся снова

На весь земной простор.

До неба голубого

Восходит звучный хор.

«Земли поколебав основы…»

Земли поколебав основы,

Восстал закованный Атлант.

Его деяния суровы,

Но прав разгневанный гигант.

Поработители! Как ложен

Безумно-яростный ваш крик!

Атлант и в бунте осторожен,

Великодушен и велик.

Благое совершая дело,

Он защищает, а не мстит,

И землю он колеблет смело,

Но труд внимательно хранит.

«День окутался туманом…»

День окутался туманом

Ржаво-серым и хмельным.

Петербург с его обманом

Весь растаял, словно дым.

Город, выросший в пустыне,

Прихоть дикого Петра,

От которого поныне

Всё не вижу я добра,

Погрузится ли он в воду,

Новым племенем забыт,

Иль желанную свободу

Всем народам возвестит?

День грядущий нам неведом,

День минувший нам