огни в люстре, я бросаюсь на постель, и, повернувшись в сторону тени, я вас вижу, мои дочери! мои королевы!
Государя утомило упражняться постоянно в совершенствовании пошлых великодуший. Он предвидел удивительные революции любви, и подозревал, что его жены способны на лучшее, чем это снисхождение, приятное небу и роскоши. Он хотел узнать истину, час существенных желаний и удовлетворения. Было это или не было заблуждением благочестия, он хотел. По крайней мере, он обладал достаточно обширным земным могуществом.
Все женщины, которые знали его, были убиты: какое опустошение сада красоты! Под ударами сабли они его благословили. Он не требовал новых, — женщины появились вновь.
Он убивал всех, которые шли за ним после охоты или возлияния. — Все шли за ним.
Он забавлялся душением зверей роскоши. Он поджигал дворцы. Он кидался на людей, и рубил их на части. — Толпа, золотые кровли, прекрасные звери, все еще существовали.
Разве можно находить источник восторга в разрушении и молодеть свирепостью! Народ не роптал. Никто не оказывал содействия его намерениям.
Раз вечером, он гордо ехал верхом. Гений появился, красоты неизреченной, даже неприемлемой. Его лицо и его движения казались обещанием множественной и сложной любви, невыносимого даже счастья! Государь и Гений вероятно уничтожились в существенном здоровьи. Как могли они не умереть? Итак, умерли они вместе.
Но Государь скончался в своем чертоге, в обыкновенном возрасте. Государь был Гений. Гений был Государь. — Ученой музыки недостает нашему желанно.
Бродяги
Жалкий брат! Что за ужасные бдения ты перенес ради меня! «Я не был ревностно поглощен этим предприятием. Я насмехался над его слабостью. По моей вине мы вернулись в изгнание, в рабство». Он предполагал во мне несчастие и невинность, очень странные, и прибавлял беспокойные доводы. Я, зубоскаля, отвечал этому сатаническому доктору, и кончал тем, что достигал окна. Я творил по ту сторону полей, пересеченных повязками редкой музыки, фантомы будущей ночной роскоши.
После этого развлечения, неопределенно-гигиенического, я растягивался на соломе. И почти каждую ночь, едва только заснув, бедный брат вставал, с гнилым ртом, c вырванными глазами, — такой, каким он видел себя во сне — и тащил меня в залу, воя о своем сне идиотского горя.
Я, в самом деле, в совершенной искренности ума, взял обязательство возвратить его к его первоначальному состояние сына Солнца, — и мы блуждали, питаясь палермским вином и дорожными бисквитами, и я спешил найти место и формулу.
В какой-нибудь вечер, например, когда найдется наивный турист, удалившийся от наших экономических ужасов, рука художника оживляет клавесин лугов: играют в карты в глубине пруда, зеркала, вызывающего королев и миньон; есть святые, покрывала, и ниши гармонии, и легендарные хроматизмы, на закате.
Он вздрагивает при проходе охот и орд. Комедия услаждает на подмостках газона. И смущение бедных и слабых на этих бессмысленных плоскостях!
В своем рабском видении Германия строит леса к лунам; татарские пустыни освещаются; старинные возмущения шевелятся в центре Небесной Империи; за каменными лестницами и креслами, маленький мир бледный и плоский, Африка и Запад, будет воздвигаться. Затем балет известных морей и ночей, химия без ценности, и невозможные мелодии. То же буржуазное чародейство на всех точках, куда нас ни приведет дорога! Самый элементарный физик чувствует, что невозможно покориться этой личной атмосфере, туману физических угрызений совести, утверждение которой уже есть скорбь.
Нет! момент бань, поднятых морей, подземных объятий, унесенной планеты, и основательных истреблений, — уверенности, так незлобно указанные Библией и Нормами, — он будет дан серьезному существу для наблюдения.
Однако это не будет действие легенды!
Флаг идет нечистому виду, и наше наречие заглушает барабан.
В центрах мы будем питать самые циничные беспутства.
Мы будем умерщвлять логические восстания.
В странах освобожденных и распущенных! — на службе самых безмерных промышленных и военных эксплуатаций.
До свиданья здесь, все равно где. Рекруты доброго стремления, мы будем иметь жестокую философию; невежды науки, колесованные для комфорта; смерть для мира. который идет. Это настоящее шествие. Вперед, дорогу!
Александр Беленсон
Кульбин
Любитель перца и сирени.
Любезный даже с эфиопками,
Поверил: три угла — прозренье
И марсиан контузит пробками.
Он в трели наряжает стрелы
И в мантии — смешные мании.
Из неоткрытой Океании?
И, памятуя, что гонимый
Легко минует преисподнюю,
— Плакатно-титульное имя
Чертить, задора преисполненный.
Когда же, уединившись с Богом
Искусству гениев не сватаешь,
Он просит вкрадчиво и строго
Известности, а также святости.
Московские стихи
Посв. Ф.А.Б.
Оставив скучный Петроград,
Бегу, — конечно не в Антверпен,
Ведь я не жду иных наград,
«Источник нежности исчерпан».
Пусть я — чужой колоколам,
Кузнецкому ненужен мосту,
Так убедительно и просто!
В купэ томясь не час, не два,
Усну пустой и посторонний,
Как вдруг услышу я: «Москва»,
И растеряю все слова,
Лишь вас увижу на перроне.
Голубые панталоны
О, голубые панталоны
Со столькими оборками!
Уста кокотки удивленной,
Казавшиеся горькими!
Вонзилась роза, нежно жаля
Уступчивость уступчивой,
И кружева не помешали
Настойчивости влюбчивой.
Дразнили голым, голубея,
Неслись, играя, к раю мы…
Небес небывших Ниобея,
Вы мной воспоминаемы.
О. Розанова. Голубые панталоны
Николай Кульбин
Хождение зрителя по мукам
Плохо живется человеку, и не прав-ли они, когда ожидает от искусства развлечения и утешения. Между тем, в течение всего пребывания человечества на земле зритель (он же читатель и слушатель) никогда не считал себя столь жестоко оскорбленным художниками, как в настоящее время. Давно ли обижались на декадентов и символистов и прятали от детей «бездны» и «ямы». Не чаяли, что доживут до Бурлюков, Крученых и железо-бетонных поэм.
А впереди еще «слово, как таковое», ритмы, диссонансы, и контрапункт понятий, и черт в ступе. Для такой «словесности» нужен не критик, а околоточный надзиратель. Негодование читателя на литературу безмерно. Утешает ли его хоть нежное искусство музыки? Куда тут. Совсем недавно волновались из-за Мусоргского, затем не знали, что делать с его учениками Равелем и Дебюсси, жаловались на Скрябина. Стравинского. А теперь дошло до до Анатолия Дроздова, пишущего пьесы целиком из диссонансов. Недостало только Арнольда Шенберга: прямо какой-то бурлюк из музыки. Этого и сами новаторы чураются. Нет края беде. Видели мы даже, как Шенберг, будучи в Петрограде, стал коситься на рояль, когда Евреинов (тоже золото) заиграл свои секунд-польки. Видите-ли, это «кошка по клавишам ходит», «Und warum es notwendig ist. diese Sekunden?» спросил нас Шенберг. Конец ли испытаниям? Нет, в России объявляется музыка четвертей тонов и «свободная музыка» вне нотного стана.
Тут уже призадумались и самые озорные композиторы. Но вот идею взяли Russolo и Ugo Piatti (живописцы), построили 18 шумих (des praiteurs) и задали такие концерты в Милане, после которых произошли настоящие сражения между слушателями и музыкантами.
Тогда спохватились и соотечественники. Артур Лурье удивил до восторга даже Marinetti. Плохо с музыкой, возмутителен «театр, как таковой», но хуже всего обстоит дело с живописью.
Еще каких-нибудь пять лет тому назад «маститый художник» М. П. К-дт говорил мне: «Не знаю, что сделалось с Костей Сомовым. Был хороший мальчик, подавал большие надежды, а тепереь пишет Бог знает что». Между тем, в это время Сомов уже считался устарелым художником среди новых кружков живописцев. Голубая роза сменилась московским венком — «Стефанос» и петербургским Венком.
«Треугольник» провел в Россию неоимпрессионизм и собственные измышления, которые впоследствии легли в основу футуризма. Появились примитивизм, пуризм, кубизм (рондизм, тюбизм), футуризм, экспрессионизм, симюльтанизм, Оторопелый зритель уже согласен на очень многое. Однако то-что происходит, — превыше всякого терпения.
Как быть? Что делать бедному зрителю? Может быть в самом деле пора взяться за электрические лампочки, графины, пюпитры и стулья, и воспользоваться этим оружием для защиты собственных мнений, как это уже сделалось в Москве на публичных диспутах?
Думаю, что есть еще некоторая возможность взаимного понимания помимо и кроме стульев и графинов. Испробуем еще и еще силу слова и мышления?
Для определения кубизма, обратимся к апостолам этого учения, Gleizes’y и Metzinger. Оба — подлинные кубисты, pur sang. Оба — способные художники и пользуются доброй славой в союзной нам Франции. Там, где кубизм стал страстной ересью. Они говорят:
Идея объема, возбуждаемая словом кубизм, не определяет целиком всего соответственного движения в живописи. Это движение (называемое кубизмом) доходит до интегрального осуществления (realisation integrate) живописи. Кубисты стремятся изъявить все бесконечное искусство в границах картины.[16]
Удовлетворимся пока этим целе-самоопределением кубизма. Дополним его только соображением, что слово кубизм — случайное. Формы, даваемые кубистами, конечно, не сводятся к кубическим, а очень разнообразны. Кроме того — у кубистов — своеобразные воззрения по колориту и т. д.
История (Рис, пшеница и плевелы)
Откуда — кубизм? Из Китая. Оттуда — всяческая живопись[17]. Там, и в древности и теперь, кубизм, — главным образом, — в скульптуре, которой он более родствен, чем живописи. Понятие о кубизме связано по преимуществу с формой, а форма — сущность скульптуры. Правда, у кубистов появилась недавно и теория колорита, но все же цвет (сущность живописи) у них еще не расцвел. В Европе — кубическая живопись; кубической скульптуры почти совсем нет (Duchamp-Villon — несущественен. Архипенко начал кубическую скульптуру, но переходит к футуризму).
Основатели кубизма: во Франции — Cezanne, в России— Врубель Кубисты ведут свою генеалогию от Courbet и, кроме того признают некоторую связь между кубизмом и основами импрессионизма. Эта генеалогия кубизма, данная Gleizes’ом и Metzinger, неточна и неполна. Courbet имеет к кубизму такое же отношение, как и ко всем остальным реалистическим направлениям живописи.
Настоящего кубизма у Courbet совершенно не было. Если мы признаем связь произведений Courbet с кубизмом, то с не меньшим правом можно признать родоначальниками кубизма и всех остальных живописцев-реалистов, начиная с древнейших времен. С несколько большим правом можно усмотришь начатки идей кубизма у импрессионистов, нарушивших традиции правоверного натурализма.
Японцы подсластили суровую китайскую живопись и в таком изнеженном виде передали ее Парижу в средине XIX века. Таким путем пришел импрессионизм. При посеве импрессионизма, в землю упали и зерна кубизма, как лебеда в пшенице. Уже Manet и Degas были очень силены в форме, понимаемой по-новому. В их произведениях слегка намечены те завоевания. которые впоследствии были сделаны Cezanne’ом и Врубелем.
Для удобства изложения историю кубизма можно искусственно разделить на два периода. Первый из них — до 1908 года, когда кубисты выступили впервые группой, сообща, и когда изобретено самое слово «кубизм», второй период — от 1908 года до настоящего времени.
В первом, так сказать, предварительном периоде, речь шла почти исключительно об объемах и вообще о форме. Тогда кубизм определялся своим стремлением к упрощенным, геометрическим, так сказать, первоначальным формам.
Такое направление пластики старо, как свет, и, в сущности, глубоко академично. Все лица, занимавшиеся живописью в старых школах, помнят, что курс рисования начинался изображением кубов, пирамид, цилиндров и т. д. Таким образом, живописца учили различать и предпочитать в своих произведениях существенные пластические ценности, типичные для изображаемых предметов. Однако
