здесь называть, чтобы из-за этой привязанности забыть все, но я ни за кого не пойду замуж, кроме как за него. Я думаю, что я этим никому не причиняю огорчения.
– Бедная Лотта! – проговорила г-жа Медем и задумалась.
– Но, мама, что с тобою? Ты сама чем-то расстроена.
– Нет, ничего!
– Ну как же ничего! Я вижу, чувствую. Ты не сможешь обмануть моего сердца. Скажи, дорогая, скажи, как я тебе сказала.
Г-жа Медем вздохнула и тихо ответила:
– Очень горестно ошибаться в людях, встречать вместо дружеского участия черствый педантизм. Особенно в тех людях, к которым идешь с открытым сердцем…
Не зная, к чему ведет свою речь старая дама, Шарлотта глядела вопросительно и молчала, ожидая продолжения.
– У меня случились маленькие денежные затруднения, которые мне не хотелось доводить до сведения мужа и твоего дяди. Собственно говоря, это дело, подробности которого тебе нет необходимости знать, меня не очень огорчает. Меня огорчило совсем другое обстоятельство, имеющее, впрочем, касательство к этому делу… Я обратилась к графу…
– К графу Калиостро? – спросила дочь, нахмурившись.
– Да, к графу Калиостро, нашему учителю и другу.
– Простите, мама, что я вас перебиваю… Но что вам нужно было, деньги?
– Если хочешь, деньги, притом такие, о которых никто бы не знал. Я попросила графа прийти мне на помощь и употребить свои знания в алхимии и свой опыт в увеличивании брильянтов.
– Но мама! – воскликнула с упреком младшая Медем и даже слегка отстранилась от матери.
– Что «мама»? Он сделал бы доброе дело и поступил бы дружески по отношению к нашему семейству. Доктор Штарк, несомненно, это бы сделал.
Шарлотта молчала, крайне взволнованная; наконец беззвучно спросила:
– И что же граф?
– Отказал… Наотрез отказал. Сказал, что это все временные заботы (будто я не знаю, что это затрудненье временное! Но я не святая!), что знанье преследует другие цели, целую кучу вещей! Был надменен и неприятен. Боюсь, что наша дружба его портит.
Старуха хлопнула табакеркой и недовольно умолкла.
Молчала и Шарлотта, лицо ее сияло, из глаз текли слезы. Наконец она сползла к коленям матери и заговорила восторженным голосом:
– Он отказался, благодаренье Небу! Он отказался, а ты так просила! Милый граф, дорогой учитель, вы выдержали большое испытанье! Мама, мама, не огорчайтесь, вы были только орудием в Божьих руках. А затруднения, они минуют! Бог пошлет своего слугу, может быть, он уже на пороге, чтобы избавить нас, слабых, и от этих мелких забот!
Она целовала и гладила старую даму, как вдруг, взглянув в зеркало, вскрикнула и вскочила:
– Граф, и с ним… и с ним барон Петр фон Бирен!
– Шарлотта! – строго начала г-жа Медем.
– Раз он идет под руку с графом Калиостро, значит, можно произносить его имя: Петр фон Бирен, Петр фон Бирен! Возлюбленный мой.
И девушка спрятала свое пылающее лицо на груди г-жи Медем, которая, выпрямившись и насторожившись, смотрела на двери.
На пороге, улыбаясь, показался граф под руку с высоким молодым человеком с маленькой головой, прямым носом и выдающимся подбородком. Он то краснел, то бледнел, вертел в слишком длинных руках треуголку, вообще казалось, что Калиостро насильно тащит упирающегося юношу.
Не дав времени заговорить г-же Медем, граф быстро и громко начал:
– Анна-Шарлотта права: имя этого молодого человека может звучать в этом доме, как имя всякого благородного и честного человека. Г-жа Медем, барон Петр фон Зирен является как ответ на ваше желание. Он помирился со своим отцом, со своею совестью и восстановляется во всех своих правах. Только черствые сердца могут помнить прошлое, заглаженное раскаяньем и добродетелью, зло. Примите юношу из моих рук. Еще прибавлю: Петр Зирен любит вашу дочь и она – его. Не следует тушить чистого пламени их сердец, чтобы их души, ожесточившись, не загорелись тусклым огнем страсти. Г-жа Медем, я обращаюсь к вам как к матери, как к благородной и великодушной женщине, как к ученице – взгляните на них! У вас доброе сердце. Благословите их. Убедить вашего супруга берусь я.
Г-жа Медем долго молчала, смотря то на пришедших, то на застывшую на ее груди Шарлотту, наконец сказала:
– Добро пожаловать, молодой друг.
Калиостро зааплодировал, проворчав: «Браво свату», и толкал барона, чтобы тот скорее целовал руку у будущей тещи, как вдруг Шарлотта, подняв свое заплаканное и смеющееся лицо, бросилась через всю комнату не к Бирену, а к арфе, быстро опустилась на табурет, рванула струны и, закинув голову, запела полным голосом, на этот раз не казавшимся даже сухим:
Творца прославим: Он Велик!
Любовь – Он и благоволенье.
Святим в сердцах Господен лик,
Любви небесной отраженье.
Г-жа Медем стояла растроганная, прижав платок к глазам, опираясь с одной стороны на во весь рот улыбавшегося графа, с другой – на барона фон Бирена, не отводившего воспаленных и восторженных глаз с закинутой головы певицы. На пороге показался г. Медем, увидя группу, остановился, приложив палец к губам, будто прося не прерывать музыки, так как он все понял и на все согласился.
5
Деревья уже покрылись зеленым пухом, дороги просохли, запели птицы, пастухи уже недели две выгоняли стада в поле. Граф устроил особенную ложу, посвятив все семейство Медем, их родственников, семейство Ховен, советника Швандера, нотариуса Гинца, доктора Либе и даже кенигсбергского майора Корфа, бывшего гонителя Калиостро, теперь приехавшего в Митаву и сделавшегося одним из самых ревностных учеников нового учителя. Граф делал последние наставления и проводил последние дни в кругу друзей, собираясь вскоре отправиться в Петербург. Предстоящее путешествие не очень нравилось митавцам, рассчитывавшим, что Калиостро надолго, если не навсегда, останется в их городе, но наставник понимал, что его деятельность не может ограничиться Курляндией и что, несмотря на крепкие сердечные привязанности, путь его лежит все дальше и дальше. Семейство Медем считало его вполне за своего человека, особенно Анна-Шарлотта и ее жених, видевшие в Калиостро благодетеля и виновника их счастья. Они мечтали, что он отложит свой отъезд до дня их свадьбы, но Шарлотта не просила об этом, зная, что дела более важные, чем ее личная судьба, занимают графа, и втайне надеясь, что к концу мая он вернется в Митаву. Сам Калиостро был озабочен и несколько рассеян; часто во время бесед он умолкал, все молча ждали его слова, через минуту он проводил рукою по глазам, извинялся и продолжал свою речь усталым, разбитым голосом.
13 мая было назначено последнее собрание. Лоренца уже уложила сундуки и баулы, потому что на раннее утро были заказаны лошади.
Все были печальны и нервны, как перед отъездом. По обыкновению, в комнату, где стоял стол с графином чистой воды, заперли «голубя» (на этот раз маленького Оскара Ховена, как и в день приезда Калиостро) и, прочитав молитвы, сначала спрашивали у него, видит ли он, что делается в зале, чтобы знать, готов ли он принять видения. По знаку Калиостро Шарлотта опустилась перед ним на колени, держа в руках карманные часики. Сам граф стоял у двери в маленькую комнату, чтобы лучше слышать ответы голубя.
– Видишь ли ты нас? – спрашивает граф.
– Вижу! – раздается из-за двери.
– Что делает Анна-Шарлотта?
– Стоит перед тобой на коленях, в руках у нее часы, на часах десять часов.
Все это вполне соответствовало происходившему.
– Что ты еще видишь?
За дверями было тихо.
– Что ты еще видишь?
Опять не было ответа. Все молчали и напряженно ждали. Шарлотта так и осталась, не вставая с колен. Вдруг в голубиной комнате нежно и внятно прозвучал поцелуй.
– О, небо! – прошептала Шарлотта.
Повременив, Калиостро снова спросил:
– Что ты видишь?
– Духа, он в белой одежде, на ней кровавый крест.
– Какое у него лицо, милостивое или гневное?
– Я не вижу, он закрыл лицо руками.
– Спроси об имени.
– Он молчит.
– Спроси еще раз.
– Он продолжает молчать.
– Спроси как следует.
– Он говорит… он говорит, что позабыл свое имя.
Калиостро побледнел и произнес дрожащим голосом:
– Что ты еще видишь?
Молчание. И снова нежно и внятно прозвучал поцелуй.
– Среди нас Иуда! – закричал на весь зал граф, смотря пылающим взглядом на Анну-Шарлотту.
Та закрыла лицо руками, поднялась среди общего смятения, но, когда, отведя руки, взглянула на неподвижного Калиостро, с криком: «Он сам» – упала на пол как бездыханная.
6
Лоренца долго не могла привыкнуть к петербургским белым ночам, она занавешивала тремя занавесками небольшие окна их квартиры близ Летнего сада, закрывалась с головою одеялом, даже прятала голову под подушку, напрасно: болезненная белизна, словно тонкий воздух или запах, проникала через все препятствия и томила душу, заставляла ныть сердце и кровь останавливаться.
– Ах, Александр, я не могу! – говорила графиня. – Мы живем слишком близко к полюсу!
На Калиостро целодневное светло не производило такого болезненного впечатления; наоборот, эти ночи нравились ему и удивляли его, как и все в этом странном городе. Ему даже казалось, что призрачный свет самое подходящее освещение для призрачного плоского города, где полные воды Невы и каналов, широкие, как реки, перспективы улиц, ровная зелень стриженых садов, низкое стеклянное небо и всегда чувствуемая близость болотного неподвижного моря – все заставляет бояться, что вот пробьют часы, петух закричит, – и все: и город, и река, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство, отражая желтизну ночного стеклянного неба. Все будет ровно, светло и сумрачно, как до сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной.
Дни были ясные, холодные и очень ветреные, пыль столбами носилась по улицам, крутилась около площадей и рынков, флаги бились кверху, некоторые офицеры ездили с муфтами, и сарафаны торговок задирались выше головы.
Первые шаги Калиостро в новом городе были не совсем удачны. Свиданье с майором Гейкинг, молодым кирасиром, повело к обоюдному неудовольствию, почти ссоре. Граф в первый свой визит не застал барона Гейкинга, который на следующее утро почтительно приехал к Калиостро. Но новый учитель не понравился молодому офицеру. Расстегнутый ворот домашнего платья, красное толстое лицо, сверкающие глаза, перстни с огромными (барону показались фальшивыми) камнями, быстрые движения, ломаный, полуфранцузский, полуитальянский язык, напыщенные обороты речи, властное обращение – все заставляло его думать, что он видит перед собою зазнавшегося шарлатана. Это впечатление не ускользнуло от внимания Калиостро. Он перестал бегать по комнате и, кротко обернувшись, прокричал:
– Вы сомневаетесь? Но я вас заставлю трепетать!
Барон усмехнулся и заметил сквозь зубы:
– Имейте в виду, что я способен дрожать только от лихорадки.
Калиостро все больше и больше вскипал. Опустив одну руку в карман, где бренчали монеты, и выставив другую в перстнях, он произнес:
– Видите эти брильянты, слышите золото? Это добыто моими знаниями, высокой наукой.
Гейкинг молча опустил глаза, будто стыдясь за
