– королева. Но были веселые, подвижные, крикливые, как шныряющие над ними птицы.

Торопливо пришла, – почти прибежала, – учительница. Это была очень молоденькая, хорошенькая, миленькая и, судя по слишком простодушному лицу, глупенькая девушка. В такой же одежде, какую носят местные крестьянки. Ее темные, с легким золотистым оттенком, волосы, схваченные тонкою легкою сетью и едва, наскоро сложенные, были еще мокры, и капли воды, светлые на золотистой, загорелой коже, зыбко дрожали на тонких руках и на подъемах быстрых ног.

Королева Ортруда, сидевшая на скамье у дверей школы, приветливо улыбалась ей. Девушка стремительно добежала, остановилась, низко поклонилась Ортруде, и назвала себя:

– Учительница здешней школы, Альдонса Жорис, дочь крестьянина этой деревни.

Она смотрела спокойно и весело и не казалась смущенною. Ортруде нравилась ее спокойная непринужденность и та простодушная откровенность, с которою Альдонса отвечала на ее первые вопросы. Был урок пения, и Ортруда не без удовольствия слушала пискливый и крикливый хорик, в котором недостаток искусства заменялся избытком усердия и детской веселости. При том же, влюбленная в свои мечты, она едва вслушивалась в детское пение, милое, но несколько смешное, потому что без низких голосов, – она мечтала о Светозарном и еще о Танкреде, которого все еще любила нежно и страстно.

Детей отпустили. Ортруда сказала Альдонсе ласково:

– Где вы живете, милая? Покажите мне вашу квартиру.

Альдонса радостно улыбнулась. Сказала:

– Прежде я жила у моих родителей. Но в прошлом году они умерли, и я живу здесь, при школе. Вот здесь.

Она показала крыльцо на боковой стороне дома. Ортруда и Афра вошли в квартиру Альдонсы. Бедная, чистая, трогательно-простая обстановка.

Ортруда вздохнула от невольной жалости. Ах, зачем не все живут в чертогах! Для чего есть на свете бедные жилища, плохая одежда! И бедность, и несовершенства жизни, зачем вы, когда мать-земля так щедра и плодоносна!

Небогатое население Соединенных Островов не могло тратить на школы много. Королева Ортруда знала, как мало получают сельские учительницы. Почти все они были из местных жительниц, и замуж выходили за своих же. Они не были барышнями, приехавшими из городов, чтобы способствовать поднятию народных масс. В государстве Соединенных Островов они жили общею с народом жизнью. И только потому, что школьные дома были поместительнее других зданий, принадлежавших сельским коммунам, школы естественно служили местом собраний и митингов, а в избирательные периоды около них сосредоточивалась агитация политических партий.

Скоро Ортруда различила лежащую на этой бедной обстановке знакомую королеве и издавно привычную ей печать праздничной счастливости. Видно было, что Альдонса старательно убирает свои комнаты, – может быть, для кого-то. В глиняных вазочках, расписанных пестро, но красиво, яркие благоухали цветы. Травы были брошены на пол, и пол был празднично чист, – сама Альдонса прилежно мыла его каждое утро. Белые занавесочки, картиночки на стенах. Светло, бело и розово.

Набожна Альдонса, – как и все крестьяне Соединенных Островов, – в ее комнате образа висят и крестики, – стоит у стены каменная Мадонна, грубо сделанная, но сладко благословляющая на любовь и на печали; в углу темнеет деревянное распятие, – у ног Мадонны, у ног Христа цветы живые и бумажные пестрые гирлянды. На столе книжки, издания Дома Любви Христовой. А вот на кровати из-под подушки зачем же виден прочитанный наполовину роман Пьера Луиса? Ну, это, конечно, привез милый, когда ездил в город покупать соль или гвозди.

Краснела, краснела Альдонса, когда жестокая Афра вытащила из-под подушки книжку в желтой обложке и, медленно перелистывая ее, сказала:

– Что-то скажет здешний священник, когда войдет к Альдонсе Жорис и увидит эту книжку?

– Альдонса ее спрячет, – сказала, улыбаясь, Ортруда и спросила: – Ты счастлива здесь, Альдонса?

– О, да, ваше величество! – живо ответила Альдонса. – Я здесь очень счастлива. Люди ко мне ласковы. Дети такие милые. И море близко.

Глаза Альдонсы блестели, как блестят они только у влюбленных. Видно было, что слова о детях, о море – это так только, потому что прячется знойный бес сладострастия, за всякие прячется личины. И как было Ортруде, все еще влюбленной, не догадаться о том, что влюбленная стоит перед нею! Ортруда, улыбаясь, спросила:

– У тебя, Альдонса, есть друг, не правда ли? Ведь я угадала верно?

Багряно краснея, улыбнулась Альдонса, и еле слышно шепнула:

– Да, есть.

– Кто же он, твой друг? – ласково спрашивала Ортруда.

– Не знаю, – сказала Альдонса.

Напряженно знойным оставался румянец ее смуглых щек. Но все так же радостна была ее улыбка. Ах, счастливы глупые!

– Как же ты этого не знаешь! – спросила Ортруда, дивясь.

И подумала вдруг:

«Почему-нибудь скрывает. Глупая!»

Альдонса рассказывала:

– Ко мне приезжает иногда верхом на вороном коне прекрасный сеньор. О, как он меня любит! Как любит! Как ласкает!

И почти шепотом, с трепещущею в голосе страстностью:

– Он зовет меня своею Дульцинеею.

Ортруда багряно вспыхнула.

Как! Почему это имя? такое знакомое ей! из милых слышанное уст!

Ортруда вспомнила, что в последнее время Танкред несколько раз называл ее своею Дульцинеею. А себя сравнивал с Дон-Кихотом, – особенно в те минуты, когда развивал перед нею грандиозные планы колониальной политики.

Но почему же и эту девушку ее возлюбленный зовет сладким именем Дульцинеи, прекраснейшей из дам?

Ах, да, это потому, конечно, что и она тоже Альдонса, как героиня бессмертного Сервантесова романа, – крестьянская девица Альдонса. Какое забавное совпадение! Но что она говорит, глупая Альдонса! Какими чертами описывает его наружность!

– Он высокий и стройный, такой высокий, каких я никогда не видела. Волосы его светлы, как золото, и глаза его ласковы и сини, как небеса небес.

– Как же зовут твоего друга? – тоскливо спросила Ортруда.

Нахмурила брови. Альдонса робко ответила:

– Он не говорит мне своего имени.

– Отчего? – спросила Ортруда.

– Он не может еще открыться. Надо верить ему и ждать.

– Но неужели ты ничего не знаешь о нем? Из какой он семьи? Где живет? Что делает?

Простодушно улыбаясь, ответила Альдонса:

– Правда, я ничего о нем не знаю.

И видно было, что она ничего не скрывает.

Ортруда говорила:

– А разве ты не спрашиваешь? Как же ты не допыталась у него? Он, может быть, бандит.

– О, нет, – с живостью возразила Альдонса, – он – знатный сеньор. Это по всему видно. Но имени своего он не говорит.

Афра сказала холодно:

– Упросили бы.

– О, зачем же! – возразила Альдонса. – Я и так ему верю, – ведь я же его люблю. Он сам скажет, когда придет время. Сначала я приставала к нему, но он очень сердился. И теперь я даже боюсь его спрашивать.

«Какой-нибудь авантюрист!» – подумала Ортруда.

Ее Танкред никогда на нее не сердился.

Афра стояла у окна, спиною к свету, хмурая. Спросила:

– А вы как думаете, кто он?

– Я думаю, – сказала Альдонса, – что он – иностранец, русский революционер, которого ищет полиция. Но скоро там будут у власти социалисты, и тогда мой милый сможет открыть свое имя.

– Вам он и теперь мог бы его открыть, – сказала Афра.

– Нет, – возразила Альдонса, – мы, женщины, так болтливы. И я могла бы проболтаться. И дошло бы до тех, от кого он скрывается.

Ортруда весело смеялась. Глупая девочка, полюбила какого-то беглеца!

Знойно-смуглое лицо Афры было строго, и гордые губы ее не улыбались. Она догадалась, что возлюбленный Альдонсы, – Танкред. Сердце ее болело от жалости к Ортруде. Все в Пальме знают о любовных похождениях Танкреда. С кем он только не сходился! Не знает ничего только одна доверчивая Ортруда.

– Вот его подарок, – с восторгом говорила Альдонса. – Он недавно был у меня и оставил мне это. Скоро он опять придет.

Ортруда рассматривала золотую брошь. Что-то смутно припоминалось ей. Вспомнила. Видела на днях на столе у Танкреда футляр с брошью, такою же, как эта. Держала ее в руках. Подумала тогда спокойно, что это приготовленный подарок для дочери или жены кого-нибудь из слуг Танкреда, по случаю какого-нибудь их семейного праздника. Даже и не спросила тогда – забыла, и не было интересно. А теперь в душе ревнивое подозрение, – чего раньше никогда не бывало.

Ортруда всмотрелась в брошь, сделанную медальоном, нашла глазами пружину, – открыть бы! По влюбленным и испуганным глазам Альдонсы догадалась Ортруда, что там портрет ее милого. Стоит только нажать пружину, – только взглянуть, он или не он.

Вдруг она отстранила брошь. Нет, ей, королеве, неприлично так узнавать чужие тайны.

– Он ласков с тобою, Альдонса? – спросила она.

– О! – воскликнула Альдонса, – если бы вы видели, как он меня ласкает! Как он добр ко мне! Правда, иногда он меня дразнит до слез. А потом утешит.

Глава тридцать девятая

Ортруда вернулась домой, в старый королевский замок, задумчивая и опечаленная. Хотелось ей хоть не надолго остаться одной – и не удалось. Хотелось спросить о чем-то принца Танкреда. Но как спросить?

Наконец она рассказала ему о своей встрече с Альдонсой Жорис. Танкред слушал ее с любезною внимательностью, как всегда, смотрел спокойно, улыбался весело, шутил над таинственным женихом простодушной Альдонсы. Синие глаза его были так ясны, вся его высокая и стройная, хотя, уже начинающая немного полнеть фигура дышала такою спокойною уверенностью, и голос его был так обычно ровен и ласков, что темные, ревнивые подозрения Ортруды растаяли понемногу легкими облачками под лживыми улыбками высокого, надменно торжествующего Дракона. И как же иначе могло быть? Кто любит, тот верит вопреки всему до конца.

В тихий час обычной послеобеденной беседы принц Танкред опять принялся развивать перед Ортрудою свои великолепные планы, свои дерзкие замыслы. Уже не первый раз говорил он с нею об этом, каждый раз с новыми подробностями, с новыми аргументами.

Влюбленная Ортруда слушала его хитро построенные речи. Порою казалось, что доказательства его неотразимо убедительны и что мысли Танкреда совершенно совпадают с ее собственными мыслями. Порою просыпалась в ней опять благоразумная осторожность конституционной государыни и шептала ей, что рискованные предприятия, к которым так настойчиво склонял ее Танкред, могут привести небольшое и несильное государство Островов к чувствительным поражениям и потерям, к внутренней смуте и даже к совершенной погибели. Тогда вдруг просыпалась в ней наследственная гордость, и душа ее горела негодованием и стыдом при мысли о том, что ее государство превратится в испанскую или итальянскую провинцию, что из ее старого замка сделают музей для хранения древностей, статуй и картин и что ей самой придется доживать свой век в холодном, сером, шумном, буржуазном Париже, скучая по лазури волн и небес, по знойно томительным благоуханиям, по роскошно звездным тьмам, по яростным блистаниям молний в ее милой Пальме.

Она сказала Танкреду:

– Твои планы очаровательны, милый