предвечерний, надевши белый простой наряд, вышла Ортруда на морской берег. Она села на невысокую мраморную скамью у морских волн. Склонилась просто и спокойно, к легким стопам стройных ног опустила обнаженные руки, такая гибкая, такая милая, как нимфа тихих вод, случайно принявшая тяжелый человеческий облик. Сняла свои сандалии и пошла вдоль берега. Мелкий песок, согревающий нежно, пересыпался, слегка вдавливаясь под тихими стопами ее легких ног.

Случайно и принц Танкред вышел один в этот час на берег. Они встретились. И были оба смущены.

Ортруда сказала кротко, как давно уже не говорила она с Танкредом:

– Я скоро умру. Может быть, меня убьют. Может быть… ах, да мало ли как смерть приходит!

– Ортруда, – начал Танкред.

Ортруда остановила его повелительным движением руки и продолжала:

– Тогда у вас, принц Танкред, будут большие шансы на корону моих милых Островов. Но подумайте много, прежде чем принять эту корону. Надеть корону легче, чем носить ее. Она очень тяжелая, принц Танкред. У вас обширные замыслы. Время покажет вам, что было в них суетного и ложного.

Принц Танкред жестоко смутился. В его голове заметались пугливые, короткие мысли:

«Кто проболтался? кто выдал? кто мог это сделать? кому это могло быть выгодно?»

Он сказал с нескрываемым волнением:

– Милая моя Ортруда, отгоните от себя эти мрачные мысли. Я виноват перед вами, правда. Я знаю, что недостоин вас. Но годы проходят, время охлаждает безумный пыл необузданной страстности. Клянусь вам, я исправлюсь.

Тихо и просто спросила Ортруда:

– Зачем это вам?

Танкред воскликнул:

– Клянусь вам, Ортруда! Спасением моей души клянусь, что я буду вам верен.

Ортруда молчала. Загадочно улыбалась. Смотрела на Танкреда с неизъяснимым, волнующим его выражением.

– Ортруда, – страстно говорил Танкред, – будем опять любить друг друга нежною, умудренною любовью, будем опять кроткими и милыми, как дружно играющие дети, в забвении жизненной суеты и прозы.

Он целовал тонкие руки Ортруды. Она молчала и не отнимала от его губ своих рук, – и они казались усталыми и робкими, – бедные руки рано утомленной жизнью королевы! И нежно обнимал ее Танкред и уговаривал долго и нежно.

Ах, эти слова, столько раз повторенные!

Улыбнулась Ортруда, так печально, так нежно, как умирающая улыбается в ясном небе, догорая, заря. Спросила Танкреда:

– Вы так хотите, милый Танкред?

– О, милая Ортруда, – воскликнул Танкред, – хочу ли я счастия, жизни, солнца, хочу ли я вашей улыбки, Ортруда!

– Хорошо, – сказала Ортруда, – будем нежны друг к другу во что бы то ни стало. Перед лицом жизни и под холодным взором смерти будем нежны и кротки. Для каждого из нас когда-нибудь наступит ночь, когда наши мертвые придут к нам.

– Что вы говорите, Ортруда? – спросил Танкред.

Не понимал ее слов, ее настроения, ее внезапной мягкости. Тяжким было ему бремя притворства. Ортруда смотрела на него спокойно и нежно и говорила тихо:

– Будем нежны, будем божественно-незлобны. Наш земной удел – измена.

Не понимал ее Танкред, – но он знал слова, – так много слов очаровательных и нежных. Он говорил:

– Верность, Ортруда, клянусь вам, верность в измене. Мы изменяем, потому что очаровываемся призраками давних переживаний, но мы всегда верны, потому что связаны цепью пережитых жизней.

Ортруда улыбнулась. Глаза ее были печальны и кротки. Она говорила тихо и медленно:

– Мы неверны, как дети, и невинны, как боги, как это небо, как эти волны. Подобна стихиям душа человека, изменчивая и чистая, сотканная из стихий, всегда невинных.

– О, я понимаю вас, Ортруда! – притворно-искренним голосом воскликнул Танкред.

– Не знаю, понимаете ли вы меня теперь, – сказала Ортруда. – Надеюсь, Танкред, что вы поймете меня когда-нибудь. А теперь для вас, для вас, Танкред, у этих дивных волн, с этими смеющимися волнами, под этим ликующим солнцем, зажженная его золотыми лучами, среди зеленеющей лазури волн и голубой лазури неба я спляшу танец зыбкой изменчивости и сладкого забвения.

С этими словами Ортруда подошла к той же мраморной скамье у морских волн. Она сняла с себя свои одежды и положила их на скамью. Посмотрела, любуясь нежно, на свое тело и пошла нагая по мелкому песку к берегу. Когда первая волна плеснулась об ее стройные ноги, Ортруда остановилась, и засмеялась, и начала легкую пляску. Она плясала у воды, – то отбегала от волны, то опять бежала за волною. Она плясала и хлопала мерно ладонь ладонью маленьких рук. Волны плескались о ее тонкие милые ноги, холодные волны, равнодушные к бедной земной красоте, и одной только покорные высокой Очаровательнице, грустными очами вздымающей грудь океанов. И был еле видим уже занесенный над миром серп Очаровательницы, – а солнце еще ликовало, склоняясь устало и томно к черте темно-синей, к вечному кольцу роковому.

В это время тихо и плавно, как легкое полуденное явление из мира призрачного бытия, из-за розовато-серого утеса выплыл розовый на ясном свете солнечном парус – и показалась рыбачья легкая лодка. В ней сидели двое юношей и мальчик. Они засмотрелись на милую плясунью, играющую с волнами. Залюбовались стройностью ее обнаженного тела. Смеялись радостно и звонко. Рукоплескали, радуясь солнцу, волнам, и зыбкой, милой пляске, и легкости прелестных ног.

Налетел порыв внезапного ветра. Склонился бело-розовый парус. Край лодки черпнул воду.

Лодка опрокинулась.

Перестала плясать Ортруда. Стояла на песке прибрежном и в ужасе смотрела на хлопающий по волнам парус, на людей, которые бились в волнах, пытаясь плыть к берегу, и на далекую ладью, которая уже спешила им на помощь.

– О, – сказала Ортруда, – несчастная какая стала теперь я! И смех мой губит.

– Не плачьте, Ортруда, – сказал Танкред, – людей спасут.

Людей спасли. Но не утешилась королева Ортруда.

И опять надвинулся мрачный, дымный полог, и легкий пепел закружился на берегу.

Глава шестьдесят вторая

Вскоре после этого кардинал, архиепископ Пальский, монсиньор Фернандо Валенцуела-Пуельма, обратился к королеве Ортруде с просьбою о приеме: он имел надобность переговорить с нею о весьма значительных предметах. День приема был немедленно назначен Ортрудою.

Это посещение кардинала было решено в кружке заговорщиков за принца Танкреда. Люди, замышлявшие свергнуть с престола королеву Ортруду, находили полезным, чтобы потом можно было говорить:

– Королеву Ортруду предупреждали, что ее поведение вызывает неудовольствие в народе. Она была глуха к добрым советам, и вот она пожинает, что посеяла.

Посещение кардинала было неприятно королеве Ортруде. Она не любила этого лукавого старика. Но она приняла его любезно, как и подобало его высокому положению в церкви. Королева Ортруда сразу поняла по выражению лица кардинала, что он скажет ей что-то неприятное. Таким неискренним и напряженным было выражение румяного лица этого князя церкви, тучное тело которого свидетельствовало о его любви к благам жизни. Хитрая, притворно-льстивая улыбка змеилась на чувственно-алых губах кардинала. Голос у него был тихий, змеино-вкрадчивый. Так крокодил ласково и тихо говорил бы, если бы ему надо было словами улещать свои жертвы, прежде чем полакомиться ими. Острый взор блестящих глаз сверкал порою из-за полуопущенных ресниц. Кардинал говорил:

– Бог изменяет течение времен. Предкам вашего величества церковь говорила от лица всемогущего Бога.

Кардинал сделал значительную паузу, и королева Ортруда спросила:

– А вы, ваше преосвященство?

– Конечно, и я также, – ответил кардинал, – но я прибавлю к моим представлениям вашему величеству и новый аргумент.

– Какой? – спросила королева Ортруда очень тихо и спокойно.

В ее улыбающихся устах краткость этого вопроса, произнесенного небесно звучащим голосом, не казалась нелюбезною. Кардинал говорил:

– Народ, наш добрый и благочестивый народ, недоволен некоторыми прискорбными вольностями в поведении вашего величества.

– Да? Неужели? – спросила королева Ортруда. Легкая, очаровательно-любезная улыбка смягчила слегка насмешливый тон ее слов. Кардинал продолжал:

– Говорят в народе, что эти вольности, – простите, государыня, – оскорбляют добрые нравы.

Королева Ортруда спокойно сказала:

– Я вижу, что вы хотите говорить со мною о нравственности.

– Да, – сказал кардинал, слегка наклоняя голову. – И я льщу себя надеждою, что ваше величество послушаетесь голоса святой матери нашей, церкви.

Королева Ортруда холодно спросила:

– Вы хотите, чтобы я послушалась голоса церкви в том, что относится к моему поведению? И чтобы я признала, что поступаю дурно?

Удивление и неудовольствие слышались в звуке ее голоса. Кардинал ответил:

– Да, государыня. Ваши поступки, к сожалению, бывают иногда столь смелы, что переходят уже в область запрещенного правилами доброй нравственности.

– Например? – спросила Ортруда.

Лицо ее было спокойно, и уже улыбки не было на ее губах. Кардинал помолчал немного и с легкою запинкою заговорил:

– Верующих смущает, государыня, ваша близость с Афрою Монигетти. Дочь открытого врага и хулителя святой церкви Христовой, она унаследовала его ненависть к христианству. Говорят, что она, несмотря на свою молодость, оказывает дурное влияние на ваше величество и обучает вас нечестивому ритуалу.

Королева Ортруда сказала просто и спокойно:

– Я люблю Афру.

– Это очень жаль, – говорил кардинал. – В интересах церкви и государства и в ваших собственных интересах вашему величеству было бы лучше расстаться с этою прекрасною аморалисткою, и расстаться как можно скорее.

– Зачем? – гневно спросила королева Ортруда.

Кардинал торжественным голосом ответил:

– Чтобы не навлекать на себя праведного гнева Господня. Пути Господни неисповедимы, но и слабый разум человеческий, просветленный благочестием и верою, различает иногда признаки Божьего гнева и Божией милости. Неплодие женщин бывает иногда указанием на немилость Всевышнего. Народ ропщет, что все еще нет наследника престола.

Презрительная улыбка легла на алые губы королевы Ортруды. Холодно глядя прямо навстречу острому блеску глаз кардинала, она спросила:

– Что еще хотите вы поставить мне в упрек?

Кардинал говорил:

– Верующие смущены также и основанием учебно-воспитательного заведения, названного Лакониумом, где все проникнуто языческим духом и где нагие отроки и девы, как говорят, воспитываются вместе до такого возраста, когда эта откровенная близость может быть уже опасною для их нравственности. Говорят и о многом другом.

– А именно? – холодно спросила королева Ортруда.

Придавши лицу выражение смущения и неловкости, выражение, вовсе не идущее к его благодушной, румяной сытости, кардинал говорил, понижая голос:

– Говорят, что королева собирает женщин и девиц и пляшет вместе с ними голая, как вавилонская блудница. Говорят, что, не довольствуясь для этих неистовых забав залами замка, королева выходит на морской берег и обнаженная пляшет там при народе.

Гневно краснея, сказала королева Ортруда:

– Пусть говорят! Пусть лучше говорят о моих радостях, чем о моем горе и о моих слезах.

Кардинал возразил:

– Тела первых людей в раю были наги, но в нынешнем греховном состоянии рода человеческого нагота тела соблазнительна и безнравственна.

– Почему? – спросила королева Ортруда. – Если я сниму одежды и нагая моему народу явлюсь, почему это нехорошо? Я люблю мою красоту и