сильнее в жизни людей.
Социалистический строй представлялся Триродову неизбежною ступенью в развитии культурного общества. Триродов думал, что это будет только переходом к синдикализму, а через него к совершенно свободному строю.
Триродов думал, что опыт покажет неизбежность социалистического строя, опыт же покажет и его временную, переходную природу.
Триродов думал, что следует сделать этот опыт. Он думал, что для этого можно воспользоваться государством Островов. Это государство по своей небольшой величине, по своему изолированному островному положению и по некоторым особенностям своей природы и быта казалось Триродову подходящим предметом для эксперимента.
Теперь, когда престол королевства Соединенных Островов стал свободен, заманчива была для Триродова мечта посадить на этот престол человека, чуждого династическим расчетам, человека не из расы принцев. Кто же мог быть этим человеком?
Кто хочет, тот может, – думал Триродов. – Стоит только сильно, по-настоящему хотеть.
И решился Триродов сделать попытку взойти на престол Островов, овладеть наследием королевы Ортруды, к перевитому лаврами терновому венку поэта прибавить таящий в себе такие же терния золотой и алмазами блистающий венец короля.
Надобно было сказать об этом Елисавете. Уже Триродов привык все открывать своей Елисавете, ничего от нее не утаивать, с самого начала посвящать ее во все свои намерения.
Их обоих радовала очень эта доверчивая, наивная близость.
Елисавета и Триродов переживали сладкое и жуткое время. Это были дни всеми признанной и потому немножко смешной узаконенной влюбленности, счастливое и ужасное состояние жениха и невесты. С каждым днем влюбленность их возрастала.
Говоря о своей будущей жизни, Триродов и Елисавета строили прекрасные, широкие, планы. Они хотели свои мечты, желания и убеждения воплотить в жизни и сотворить для себя жизнь прекрасную и свободную.
В этом тусклом, тяжелом городе свободная, прекрасная жизнь представлялась невозможною. Было стремление у обоих уйти. Уйти, как можно дальше, туда, где жизнь складывается по-иному.
Все это было как приближение к наивному раю – раю, которого не было у Триродова в детстве.
Детство Триродова прошло почти безрадостно. Ему казалось порою, что он никогда не был ребенком. Или и навсегда остался он ребенком, – застенчивым, простодушным, погруженным в мечтания свои и в свои затеи.
Вечером Триродов пошел к Елисавете.
Он с легким волнением думал о том, что скажет ему Елисавета. Знал почему-то, что скажет ему Елисавета. Знал почему-то, что она станет с ним спорить. И ему стало досадно.
Это была первая в его отношениях к ней досада. Но милая, родная природа так нежно и так сурово успокаивала его.
Поля и леса были тихи. Запахи их были легки и сладостны. Даже изредка слышный горьковатый запах лесной гари был мил.
Солнце склонялось уже низко. Длинны становились тени. Стволы сосен словно облиты были золотою смолою.
Трава была нежно-мокрая, мягкая, радостная, – милые ласки матери-земли сырой доверчиво открытым ногам человека. В долинах, внизу, вдоль речек и ручейков, туман поднимался, нежен, и радостен, и полупрозрачен. Неясные очертания его напоминали ему о минувшем, о невозвратном. Первая жена нежно вспомнилась. Что бы она ему сказала теперь? Сказала бы:
– Делай, что придумал, воплощай свою мечту.
Недалеко от дома Рамеевых, на лесной, по вечернему теплой лужайке Триродов встретил Елисавету. Она шла одна. Ее синие глаза были радостны, ее босые ноги радовались росам влажных трав.
Они говорили. Как всегда, о многом, о разном.
Заговорил наконец Триродов и о смерти королевы Ортруды.
Елисавета грустно и кротко жалела погибшую королеву. А Триродова так увлекали его замыслы, что нежной жалости не было места в его сердце. Он говорил о том, что будет, о возможностях политической и общественной жизни там, среди счастливой природы Островов.
Широкие перспективы рисовал Триродов. Он сказал:
– Король может сделать многое в этой счастливой стране.
Елисавета возразила:
– Да, если выберут настоящего человека.
– Выберут меня, – сказал Триродов.
Елисавета с удивлением посмотрела на него. Спросила:
– Тебя? Почему?
Триродов, улыбаясь ее удивлению, отвечал:
– Только потому, что я этого хочу. Я решился выступить кандидатом на престол этого королевства.
Как ни необыкновенно было то, что говорил Триродов, но Елисавета ни на одну минуту не остановилась на мысли о том, что это невозможно. Почему-то уже привыкла она верить в силы и в волю Триродова, – и если он чего-нибудь захочет, то почему же этому и не сбыться? Но самое намерение это ей не понравилось. Она заспорила.
– Какая странная, неожиданная мысль! – говорила она. – Зачем тебе это?
Триродов сказал:
– Я этого хочу. Разве это не достаточный мотив? И все то, что я думаю о будущем человечества, о его завтрашнем дне, оправдывает мою решимость идти к источникам власти, чтобы сделать попытку хоть сколько-нибудь ускорить неизбежное течение событий. Поступая так, я не самовольничаю, – я сливаю свою волю с волею множеств и с Единою миродержавною Волею.
Елисавета говорила:
– А здесь, в России, разве мало дела? Так все неустроено вокруг нас, и народ дичает быстро в диких условиях злой, безумной жизни.
Триродов возражал:
– Пойми, Елисавета, что там более готова почва, и там полезнее будут люди, как я, наклонные к мечтам и утопиям, страстно пожелавшие мечту претворить в действительность. Все, что в жизни прекрасно, становилось действительным через мечту и через волевое напряжение. Судьба дает мне в руки могучий рычаг, и я должен за него схватиться.
Елисавета сказала:
– У власти там должен стать пролетариат.
– Да, – сказал Триродов, – но теперь у власти могли бы стать только интеллигентные вожаки пролетариата, сочувственники, не вышедшие из рабочей среды, а потому и мало ее понимающие. А я по моим душевным устремлениям, отчасти и по моему происхождению и воспитанию – истинный пролетарий. Так случайно, что у меня деньги есть.
Елисавета спросила:
– Но и ты – чужой для них всех. В лучшем случае ты будешь только бесполезным сочувственником.
Триродов упрямо говорил:
– Судьба влечет меня. Я хочу быть королем. И я буду им. Хотя бы уже для того, чтобы не выбрали Танкреда. Чтобы преодолеть, победить, сделать по-своему, над миром случайностей вознести знак моей воли. Чтобы расширять жизнь, умножать ее.
Елисавета повторила свой вопрос:
– Но тебе-то самому зачем нужна эта корона?
Триродов сказал улыбаясь:
– Кому же и носить венцы, как не поэтам!
Елисавета сказала тихо и так уверенно, как будто это был приговор судьбы:
– Это – невозможно.
Казалось, что Елисавета одарена жестоким предвидением Кассандры, что невозможность его замысла видна ей.
Триродов сказал решительно:
– Я должен царствовать! Тот, кто знает верный путь, должен быть увенчан.
Елисавета говорила:
– Это заблуждение. Меня пугает узость этой мысли.
– Да, – сказал Триродов, – пусть это и заблуждение, и узость мысли. Но и то заблуждение, что я живу здесь, томлюсь в этом пределе, словом, что я – Георгий Триродов. И в этом еще большее, на мой взгляд, заблуждение.
Елисавета спросила:
– Почему?
– Потому, – говорил Триродов, – что прикованность вселенского самосознания к такой ничтожной точке поистине ужасна.
Он говорил долго и страстно.
Наконец Елисавета была полуубеждена. Она сказала нерешительно:
– Конечно, я понимаю, что можно сделать и этот опыт.
И потом, более решительно и смело, она сказала:
– Я буду с тобою везде, куда ты пойдешь, и никогда тебя не оставлю.
Елисавета обняла Триродова и прижалась головою к его, груди. Он целовал ее и ласкал, но ему было грустно. Он видел, что и полусогласие Елисаветы ненадежно, что многие еще будут между ними споры. А споры были для него тягостны.
Равнодушие Елисаветы было горько Триродову. Обезволивало его.
Был узел противоречий в том, что Елисавета – его невеста.
Елисавета сказала:
– Как странно, что ты этого хочешь! Ведь ты же не ищешь славы?
Триродов с удивлением посмотрел на Елисавету. Этот порядок мыслей теперь был для него совершенно чужд. Он переспросил:
Елисавета покраснела почему-то и сказала нерешительно:
– Слава влечет к себе многих. Должно быть, в ней есть какой-то сильный соблазн.
Триродов говорил досадливо:
– А кто славен? Певица кабацких песен, сладкий тенор, претенциозный романист, человек, сделавший крупный скандал, человек, создавший вокруг себя удачливую рекламу. Чего она стоит, эта слава, вырванная у тупой, злой толпы! С каким злорадством ловят люди вести о каждом неловком шаге того, кто вознесен ими! и как они грызут и травят вознесенного, когда пошатнется его утлый пьедестал! Нет, мне славы не надо.
Тихо сказала Елисавета:
Но мечтательная кротость ее синих глаз говорила, что Елисавета думает теперь о чем-то ином.
Триродов видел, что Елисавету больше занимают мысли о их будущей жизни вдвоем, чем об его внезапных планах. Он спросил:
– Ну, что у вас дома?
Елисавета сказала тихо и радостно:
– Я сегодня опять разговаривала с Петром об Елене, и довольно долго. Потом с Еленою мы говорили о нем.
Триродов спросил:
– И что же он?
С улыбкою тихой грусти сказала Елисавета:
– Петр не может простить мне мою невольную измену. Но теперь он очень увлечен Еленою. У него более ясное настроение. И Елена рада очень. Когда я уходила, я хотела позвать ее с собою. Но она разговаривала с Петром. И мне кажется, что этот разговор будет для них обоих значительным.
Триродов сказал:
– Они будут счастливы.
Он улыбался. В его мечтах быстро пробегали картины приличного счастия буржуазной четы.
Елисавета говорила:
– Но здесь ему все-таки тяжело. Он собирается уехать. Летом хочет проехать по Норвегии и по Англии, а зимою поселиться в Петербурге.
Триродов спросил:
– А как же Елена?
Ему казалось, что Елена не может оставаться одна, не прилепившись к кому-нибудь, – только женщина, только чья-то дочь, сестра, жена, мать.
Елисавета ответила:
– Я думаю, что ей тоже хочется с ним уехать.
Помолчав немного, она сказала, словно угадывая, что думает Триродов, – может быть, потому угадывая, что он пристально смотрел на нее:
– Конечно, Елена не может оставаться одна. Ей всегда надо опираться на кого-нибудь.
Триродов и Елисавета дошли до ограды рамеевского сада. Здесь они простились нежным поцелуем, долгим, долгим, и расстались.
Туманные дали немого мира перед Триродовым томились, томя, тая свои несказанные думы.
Триродов шел домой и думал:
«Как о том, чего нет, думает Елисавета о моем замысле. Почему?
Может быть, королева Ортруда – только мой сон?»
На душе Триродова опять стало тяжело и темно. Лицо его стало пасмурно и грустно. Но усилием воли он победил грусть и вернул себя к радости мечты и побеждающей немоту мира воли.
Опять мечты его стали радостными, и яркими, и торжествующими над пространствами и временами.
И точно кто близкий сказал ему:
– Во что бы то ни стало!
Когда на траве весело-росистой и ласково-прохладной Елисавета и Триродов шли тихо и говорили о наследии королевы Ортруды, – в это время в далекой беседке рамеевского сада под тенью кленов над обрывом реки сидели Елена и Петр. Они глядели влюбленными глазами на ало горящее небо заката, слушали тонкий писк
