быстро пролетающих над ними в небе птиц и говорили о своем.
Петр и Елена в последние дни очень сошлись. Между ними обнаружилось большое сходство во взглядах, настроениях, во всей их духовной атмосфере. Им было легко и приятно, когда они оставались вдвоем. Всегда у них находились неистощимые темы для разговора. Даже неловкости не было молчать, глядя друг на друга, улыбаясь чему-то своему, должно быть, очень милому, что поется в душе, словами не сказавшись.
Петр почему-то еще не решался признаться самому себе, что уже он полюбил милую Елену. Странная гордость, неумная досада все еще кипели в нем, и уже ненужная, уже мертвая ревность все еще томила его. Он стыдился понять и признать, что его чувство к Елисавете не было глубоким и роковым и что оно легко уступит место новой легкой влюбленности, которой предстоит та же случайная судьба, – или укрепиться навсегда в узаконенном союзе, или растаять легким дымом, если не будут заказаны золотые кольца с нарезанными именами.
Петру казалось, что из его положения возможен только один исход – уехать подальше, рассеяться, в ярких, шумных переживаниях иной жизни в иных местах потерять память обо всем, что здесь так больно и так сладостно переживалось им.
Легкое качание быстрых морских пароходов, волны каждое утро новых вод, но снова и снова и вечно те же – берега задумчивой, прекрасной Норвегии, ее светлые дожди, ее тихие городки в глубине извилистых фиордов и на ее севере солнце багровое светлой июньской полуночи, – и потом шумные города Англии, ее зеленые поля и веселые перелески, черный дым и гулкий грохот ее фабрик, и тишина ее воскресений, – и многое иное, утешительный калейдоскоп дорожных впечатлений и встреч с теми, кого никогда уже не увидишь, – потом Петербург, осень, работа со свежими силами и с бодрым духом, разнообразные интересы сезона, – все это уже несколько дней предчувственно жило в его душе и манило его радостною надеждою забвения.
Сегодня утром рано Петр пришел в кабинет к Рамееву и рассказал ему, что собирается уехать. Долго, неясно и сбивчиво говорил Петр о своих огорчениях и еще больше о том, куда поедет, что там увидит и как это на него подействует. Говорил так, словно в душе его диковинною четою сошлись и мирно беседовали пылкий отвергнутый любовник и расчетливый буржуа, озабоченный состоянием своего здоровья и тщательно обсуждающий вопросы своего питания и комфорта.
Рамеев выслушал Петра внимательно и спорить с ним не стал. Думал Рамеев, что будет, пожалуй, лучше и для самого Петра, и для других, если он немного проветрится.
Только одно сказал Рамеев Петру, когда уже Петр встал уходить:
– Ну, а Елене ты уж это сам скажи.
Петр сумрачно ответил:
– И скажу.
И сам удивился, зачем придал этому ответу такое выражение, словно хотел сказать, что скажет, не побоится.
Да, вот скажет, не побоится, – однако целый день прошел, и не случилось сказать. И вот вечером они сидят одни и говорят. От реки веет прохлада, очаровательно синеют и дымятся дали, – все тихо.
И видит Петр, что уже теперь надобно рассказать о своих планах Елене, нельзя дольше медлить и скрывать.
Петр думал сначала, что это выйдет очень просто, – подойдет он как-нибудь к Елене и скажет ей:
– На днях я уеду.
Елена удивится, спросит:
– Куда?
Он расскажет. Она поймет, что так надо, что Петр не может оставаться здесь после всего случившегося.
Но каждый раз, как Петр подходил к Елене, он чувствовал странную, тягостную неловкость.
Поймет ли Елена, что так надо? А может быть, опечалится Елена? Или даже заплачет?
Петр представлял себе, как Елена плачет тихонько, стыдливо закрываясь руками и не жалуясь ни на что, – и неловко ему становилось. Жалко было милую Елену.
Оказалось, что совсем не так просто и легко рассказать. Рассказал даже Елисавете сначала, в тайной надежде, что она передаст Елене.
Елисавета спросила:
– А Елене ты еще не говорил?
Пришлось сказать:
– Нет, еще не было случая.
Елисавета улыбнулась. Покачала головою. Сказала тихо:
– Как же, скажи уж и ей. Она тебя очень любит. Ей будет обидно узнать о твоем решении от других.
Петр хмуро спросил:
– Что ж тут для нее обидного?
Елисавета повторила:
– Она тебя любит.
Петр хотел было прямо попросить Елисавету, чтобы она все-таки взяла на себя передать это известие Елене. Но, пока думал, как бы убедительнее это сказать, уже Елисавета ушла. Надо, надо сказать Елене.
Петр подходил к этому с разных сторон. Он начал с намеков и недомолвок.
Сначала Елена не понимала всех этих обиняков. Но наконец стала она догадываться, что Петр хочет сказать ей что-то неприятное.
Елена испугалась. Притихла вдруг. Смотрела на Петра глазами оробелого ребенка. Улыбка поблекла на ее алых губах. В углах ее рта затаилось легкое дрожание.
Теперь почему-то Петру необходимость уехать отсюда уже не казалась такою очевидною. Он перебирал свои доводы, и каждый казался ему сомнительным.
Петру стало досадно. Он подумал, что воля должна преобладать над внушениями робкого и всегда колеблющегося рассудка.
Ведь он же решился! Нельзя же брать свое решение назад только потому, что приходят минуты слабости и сомнений! Только потому, что простодушной девочке, которую он развлекал своею болтовнёю, будет без него несколько дней не так весело. И если даже она поплачет, то ведь это все же не так значительно, чтобы из-за этого отменять свои решения.
Нет, надо быть твердым. Нельзя жалости давать такую власть над своим сердцем и над своею волею. Надо сразу оборвать эту липкую паутину сожалений и сочувствий, чтобы не запутаться в ней окончательно.
Петр собрал все свое мужество. Притворно-веселым голосом принялся он рассказывать Елене о своих планах.
Елена слушала Петра молча. Ее молчание подвешивало тяжелые грузики к каждому его слову. Заговорил-то он оживленно и быстро, а потом все медленнее шла речь. Как-то трудно слово за словом выговаривалось.
Петр замолчал. Смущенно крутил он в пальцах папироску, но не закуривал ее.
Елена отвернулась и низко наклонила голову. Петр бросил на Елену сбоку быстрый взгляд. Ее уши и щеки ярко рдели.
Петр осторожно принагнулся к ее лицу. Елена плакала. Петр почувствовал, как сердце его дрогнуло.
Петру стало радостно и грустно. Он обнял Елену за плечи и спросил:
– О чем же ты плачешь, милая Елена?
Всхлипывая по-детски, по-детски вытирая слезы ладонями слегка загорелых рук и лицо пряча в тени клена, Елена сказала:
– Противный какой! Зачем же ты едешь? Другого времени не нашел, как теперь.
Петр сказал:
– Так что ж! Отчего же мне и не поехать? Я увижу много нового и интересного.
Елена прошептала:
– А я как же?
Петр растерянно сказал:
– А ты? А что ты?
Тихо сказала Елена:
– Я тебя люблю.
И заплакала еще сильнее.
Еще радостнее стал Петр. На смущенном лице его была радость и смятение быстрых улыбок. Радость ярко пела в его душе, когда он весело говорил:
– Милая Елена, да ведь об этом не плачут.
Елена сказала горестно:
– Нет, плачут. Плачут глупые девочки, которые любят и которых никто не любит.
Петр спросил:
– Кого же это никто не любит? Ведь и я тебя люблю, Елена.
Елена тихонько вскрикнула, засмеялась, зарадовалась, охватила шею Петра быстрыми, горячими руками, голыми, стройными, и целовала его лицо, орошая его забавными слезинками. Она говорила:
– Как же ты один поедешь, противный!
Петр ответил весело:
– Так и поеду. Возьму чемодан и поеду.
Елена спрашивала:
– А тебе будет скучно без меня? Или ты меня позабудешь? разлюбишь? Будешь веселиться с другими девчонками?
Петр говорил смеясь:
– Не позабуду. Не разлюблю. Буду скучать и плакать.
Елена воскликнула с радостным укором:
– Ну, какой ты! Смеешься! Хочешь от меня отделаться? Так вот же, – и я поеду с тобою. И пожалуйста, не спорь.
Петр весело говорил:
– Хорошо, если тебя дядя отпустит, так в Норвегию и в Англию я тебя возьму, уж так и быть. А осенью сюда привезу.
Елена настаивала:
– Нет, я и в Петербург с тобою поеду.
Петр спросил:
– А что ты будешь делать в Петербурге?
Елена с легким вздохом сказала:
– Учиться. Дело известное, – поступлю на какие-нибудь скучноватые курсы и буду прилежно изучать филологию. Правда, прилежно.
Ночь была опять с Триродовым, – спокойная, мудрая подруга, покровительница одиноких, неторопливых дум.
Один Триродов сидел у себя за большим письменным столом в своем кабинете. Он долго думал о своем замысле. И наконец решился приступить к его исполнению.
Триродов взял большой лист синей, плотной почтовой бумаги. Уже не было колебаний в уме Триродова. Сердце его билось спокойно, как всегда. Как всегда, стройно и спокойно развертывались его мысли.
Триродов писал первому министру королевства Соединенных Островов о своем желании выступить кандидатом на вакантный престол королевства.
Внимательно и долго обдумывал Триродов мотивы своего выступления. Он писал, не торопясь, всю ночь. Несколько раз переписывал свое письмо. Почему-то приятен был Триродову легкий, стройный звон французских фраз.
Настало утро, легкое, благоуханное, росистое. В открытые окна кабинета повеяло раннею, свежею радостью. Свет электрических свеч побледнел в розовеющем быстро очаровании зари. В саду и в вышине поднялся ликующий птичий щебет и гомон.
Триродов сам пошел в почтовую контору, в город. Шел легко и быстро, обгоняя неторопливые по дороге серые телеги со спящими мужиками и румяно-хмурыми рабами, везущими в город на продажу свой нехитрый товар. Телеги громыхали, подымая облака серой, сорной пыли. Лошади, лениво ступая, косили умные глаза на перегонявшего их человека в светлой одежде. Пахло дегтем и гарью.
В городе, около лавок и на базарах, уже толпились и шумели кухарки и хозяйки, перенося с места на место вороха пыли и груды тусклых слов.
В почтовой конторе, как всегда, пахло противно. Было душно, накурено, наплевано, насорено. Люди стояли все больше грязные, оборванные. У нескольких окошечек стояло по длинному хвосту, и в каждом хвосте шипело много злости и нетерпения.
Наконец и Триродов добрался до окошечка и подал свое письмо.
Чиновник, подслеповатый, вялый молодой человек, долго и внимательно рассматривал конверт. Потом стал перелистывать какую-то трепаную справочную книжонку.
Триродов нетерпеливо спросил:
– Ну что же? В чем дело? Я и так здесь долго стою.
Чиновник нерешительно сказал:
Триродов спросил с удивлением:
– Да почему же может быть нельзя?
Чиновник вялым, тягучим голосом говорил:
– Да не знаю. Как-то не приходилось никогда к таким лицам. Да вы с ним знакомы?
Триродов сказал с досадою:
– Еще бы, закадычные друзья! Да вам-то какое дело?
Чиновник спросил:
– Это у вас деловое письмо? По делу то есть, я спрашиваю?
Триродов сказал:
Чиновничек долго еще сомневался, вертел конверт, ворчал что-то.
В хвосте роптали.
Сидевшая за окошечком рядом маленькая, полненькая девушка с веселыми, карими глазами улыбнулась, углубляя на своих щеках забавные ямочки, и посоветовала чиновнику:
– Да вы спросите у Никифора
