со светло-розовыми лентами бросали тень на ее смуглое лицо. Улыбалась Логину. Сказала:
— Вот встреча! Вы гуляете здесь, да? А я по делу.
— А вот там деревня Рядки, — там у меня дело. Отец послал.
— Благотворительное? — с жесткою улыбкою спросил Логин, пропуская Анну вперед и идя за нею. Анна засмеялась и спросила:
— Вы не любите благотворительных дел?
— Помилуйте, что это за дела! Забава сытых, — отвечал он, угрюмо рассматривая узкие лямки ее сарафана, лежащие на желтоватой белизне открытой сорочки.
— А я думаю, что это и есть настоящие дела. Только слово нехорошее, книжное И его употребляли слишком много, неразборчиво. А дела помощи… Да у нас, людей сытых, как вы называете, и дел-то других почти быть не может.
— Какое-? — спросила Анна, оглядываясь на Логина.
— Искание правды.
— Это — отвлеченное дело. А правда-не в добре и не во зле, она-только в любви к людям и к миру, ко всему. Хорошо все любить, и звезду, и жабу.
— Едва ли много правды в любви, — тихо сказал Логин.
— А это, однако, так. Люди ищут правды и приходят к любви. Мне представляется, что так дело и шло. Сначала люди жили надеждою. Надежда часто обманывала и отодвигалась все дальше, как марево: евреи ждут Мессии, христиане надеются на загробную жизнь, — и вот люди стали жить верою. Но век веры кончается.
— Да, кончается, — старые боги умерли. А все-таки сильна потребность в вере. Новые божества еще не родились, и в том и вся наша беда, и вся разгадка нашего пессимизма.
— Да новые божества и не родятся, — со спокойною уверенностью возразила Анна.
— Их выдумают!
— Нет, этого не может быть. Будущее принадлежит любви.
— Вы, кажется, думаете, что и вера, и надежда мешают любви? — спросил Логин.
— Да, я так думаю. Мне кажется вот что: надежда — такая беспокойная, эгоистичная, при ней и вере, и любви тесно. Вера слишком точна, — при ней и надежда тает, и любовь смиряется заповедями и догматами. Надеются ведь только тогда, если может быть и так и этак, а тут все ясно, как в сказке: пойдешь направо-коня потеряешь, налево-головы не сносишь, вот и выбирай добро или зло. На что тут надеяться? И любить можно только свободно, а не по заповедям. А потом любовь будет людям как воздух.
— И земной рай устроит? — насмешливо спросил Логин.
— Не знаю. Может быть, она будет жестокая. Она будет принята миром, которому не на что надеяться, не во что верить.
Логин слушал рассеянно. Чувственная раздраженность опять томила его, и смущала близость голых плеч и рук, полуоткрытой груди, дразнили мелькающие из-под короткого сарафана слегка загорелые икры легко идущих по дорожной пыли ног; загоралось желание обнажить это стройное тело, благоухающее зноем амбры и розы, и овладеть им. Сказал томным голосом:
— Любовь-невозможность. Она-мэон, атрибут Бога, создавшего мир и почившего навеки. Наша любовь-только самолюбие, только стремление расширить свое «я», — неосуществимое стремление,
— А вы его испытывали?
— Жажду его! — тоскливо воскликнул Логин. — Ах, Анна Максимовна, скажите, вы верите в ату будущую любовь?
— Верю, — ответила Анна улыбаясь.
— Да ведь вера мешает любви? Вы непоследовательны! Но как вы достойны любви! Анна засмеялась.
— Вот неожиданный комплимент!
— Нет, нет! Я хотел бы вам сказать… Но все слова— такие жалкие! О, если б и вы…
Анна повернулась к Логину и смотрела на него. Ее вспыхнувшее лицо с широко открытыми глазами горело радостным ожиданием. Логин замолчал и шел рядом с нею, и глядел на ее вздрагивающие алые губы.
— Да, — сказала она смущенно, — может быть…
— Ах, Нюта! — страстно воскликнул Логин. Губы Анны, алые и трепещущие, были так близки. Знойное облако желаний трепетно пронеслось над ними.
Далекие, нечистые воспоминания вспыхнули в его душе, зазвенели в ушах грубые слова. Что-то повелительное, как совесть, стало между ним и непорочною улыбкою Анны. А молодая радость, жажда счастия влекли его к ней. Земля и пыль, приставшие к Анниным ногам, напоминали, что она-земная, родная, близкая, возникшая из темного земного радостным цветением, устремлением к высокому Пламени небес. Он мучительно колебался.
Ее губы горделиво дрогнули, и улыбка их померкла. В ее глазах промелькнуло скорбное выражение. Анна отвернулась и тихонько засмеялась. Холодом повеяло на Логина. Припомнился ему смех русалки на мельничной запруде, тот смех, который слышался ему в одну из его тяжелых ночей. Анна сказала грустно:
— Вы замечтались под ясным небом, а мне надо торопиться, а то отец… Я слышала, что вы разошлись с Коноплевым.
Логин рассказал ей о ссоре. Анна выслушала молча и потом сказала:
— Того и надо было ждать. Что это за человек! Дул ветер с запада, он был нигилистом. Повеяло с востока — стал фанатиком Домостроя. А мог бы сделаться и фанатиком опрощения. Может быть, и сделается. Все это у него случайное. Своего ничего. Он весь как парус, надутый ветром.
— Странно, — сказал Логин, — что он ни на кого не ссылается, кроме Мотовилова.
— Мотовилов! Вот человек, который не имеет права жить!
Логин взглянул в ее лицо. Оно все пылало гневом и негодованием. Логин покорно улыбнулся.
Светло и грустно было в душе Логина, когда он возвращался домой. Косвенные лучи солнца улыбались в малиново-красных отблесках на стеклах сереньких деревянных домишек. Улицы к вечеру начинали быть более людными. Попадались иногда шумные ватажки мещан.
А вот посреди улицы, из-за угла по дороге от крепости, показалась толпа. Что-то вроде процессии. Окна по пути поспешно отворялись, выглядывали головы обывателей, прохожие останавливались, уличные ребятишки бежали за процессиею с видом чрезвычайного удивления.
Наконец Логин рассмотрел всех. Шли по самой середине улицы Мотовилов с женою, Крикунов с табакеркою, оба директора, казначей, закладчик и его жена, Гомзин, — великолепные зубы радостно сверкали издали, — еще несколько мужчин и дам, и среди этой толпы Молин, арестованный недавно учитель. Очевидно, его только что выпустили из тюрьмы.
Логин догадался, что устраивают овацию «невинно пострадавшему», — ведут его с почетом по городу, показать всем, что репутация Молина не пострадала. Лица были торжественные и, как часто бывает в неожиданно-торжественных случаях, довольно-таки глупые. Герой торжества хранил на лице угрюмо-угнетенное и очень благородное выражение и шел ребром. Лет двадцати семи; лицо, покрытое рябинами и прыщами; багровый нос записного пьяницы. Копна курчавых волос приподымала на голове поярковую шляпу. Лоб узок; череп с хорошо развитым затылком казался толстостенным; громадные скулы придавали лицу татарский характер. Синими очками в стальной оправе прикрывались тусклые, близорукие глаза. В руках громадный букет цветов.
Поравнявшись с этим обществом, Логин приподнял шляпу. Мотовилов сказал:
— Вот кстати, Василий Маркович, пожалуйте-ка к нам сюда!
Логин остановился на мостках и спросил:
— Прогуливаетесь, Алексей Степаныч? Триумфальная толпа приостановилась посреди улицы. Все смотрели на Логина с вызывающей угрюмостью.
— Да, прогуливаемся, — значительно ответил Мотовилов.
— Что ж, доброе дело. А меня прошу извинить, — устал. Имею честь кланяться.
Логин опять приподнял шляпу и пошел дальше. Пожарский догнал его и спросил:
— Как же это вы в наше триумфальное шествие не впряглись? Ведь вы рассердили этим седого прелюбодея.
— Глупо это, мой друг. Те, ну чиновники там разные-они… ну, у них связи, боятся, может быть, наконец, просто пешки. А выто зачем? Человек вы независимый, в некотором роде-артист, так сказать, — и вдруг!
Пожарский добродушно засмеялся.
— Не ехидничайте, почтеннейший синьор: я единственно из любви к искусству.
— Это как же?
— Мимику, значит, изучаю. Нашему брату это необходимо. Ну, да и то еще, грешным делом… знаете сами: польсти, мой друг, польсти…
— Коли не хочешь быть в части? Так, что ли? — закончил Логин.
— Вот, вот, оно самое и есть. То есть не то что в части, а все же-сборы, ну да и бенефисишко. Эх, почтеннейший, все мы от всех вас в крепостной зависимости обретаемся, вот ей-богу. Да что, батенька, главного-то вы не видели, — много потеряли, ей-богу! У врат обители святой, — то бишь перед острогом, — вот где было зрелище! Мотовилов речь на улице говорил, дамы плакали, барышни ему, герою нашему, цветы поднесли, — видели, букетище! Ната и Нета и подносили. С одной стороны, знаете, ангельская непорочность, а с другой стороны— угнетенная невинность.
— А со всех сторон глупость и пошлость, — злобно сказал Логин.
Пожарский захохотал.
— Злитесь, почтеннейший. А я рад, что вас встретил. Теперь я от них отстал и, кстати, географию города изучать пойду. Барышни Мотовиловы отправились купаться, так мне надо пробраться в ту сторону.
— Подсматривать? — брезгливо спросил Логин.
— Ни-ни! На обратном пути Неточку встречу, — только и всего.
— Вот как, — она вам уж Неточка?
— Чистейший пыл! Любовная чепуха! Женьпремьерствую под открытым небом: дьявольски выигрышная роль.
— Значит, дела хороши?
— С барышней давно поладили, вот как поладили! Прелесть девочка: огонек и душа, — ах, душа! Но сам Тартюф, — увы и ах! И подступиться страшно. Хоть в петлю.
— Что ж, убегом!
— И то придется. Только попа где возьмешь, — вот в чем загвоздка!.. Ах, любовь, любовь! Поэзия, восторг! Без вина-пьян, вдохновение так и распирает грудь. Кажется, луну с неба для нее достал бы.
— Достану, почтеннейший, как пить дам достану!
Молин поселился временно, пока найдет квартиру, у отца Андрея. Вещи его еще оставались у Шестова.
Когда все провожавшие разошлись, Молин стал пред отцом Андреем, низко поклонился и произнес:
— Ну, архиерей, спасли вы с Мотовиловым меня.
— Ну, чего там-свои люди, — отмахивался отец Андрей.
Но Молин продолжал:
— Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, — так там и сгнил бы.
— Ну, будет, чего там причитать!
— Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.
Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.
На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина. Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова. Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.
Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:
— Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали: ну, погодите еще радоваться.
Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:
— Я очень желаю вам выпутаться из этого дела,
