в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,[18]

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —

Всё обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было —

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило,—

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

О лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал…

В моей душе те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.

Один лишь миг! Видение сокрылось —

И солнца шар всходил на небосклон

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в пей благовестный звон.

Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток,

И начинал тускнеть мой высший взгляд.

Увы! как ты ни будь душою чуток,

А голод ведь не тетка, говорят.

На запад солнца путь держал я к Нилу

И вечером пришел домой в Каир.

Улыбки розовой душа следы хранила,

На сапогах – виднелось много дыр.

Со стороны всё было очень глупо

(Я факты рассказал, виденье скрыв).

В молчанье генерал, поевши супа,

Так начал важно, взор в меня вперив:

«Конечно, ум дает права на глупость,

Но лучше сим не злоупотреблять:

Не мастерица ведь людская тупость

Виды безумья точно различать.

А потому, коль вам прослыть обидно

Помешанным иль просто дураком,—

Об этом происшествии постыдном

Не говорите больше ни при ком».

И много он острил, а предо мною

Уже лучился голубой туман

И, побежден таинственной красою,

Вдаль уходил житейский океан.

_________

Еще невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье божества.

Предчувствием над смертью торжествуя

И цепь времен мечтою одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

А ты прости нетвердый мой напев!

26—29 сентября 1898

Примечание. Осенний вечер и глухой лес внушили мне воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни Два дня воспоминания и созвучия неудержимо поднимались в моем сознании, и на третий день была готова эта маленькая автобиография, которая понравилась некоторым поэтам и некоторым дамам.

На смерть Я. П. Полонского

Света бледно-нежного

Догоревший луч,

Ветра вздох прибрежного,

Край далеких туч…

Подвиг сердца женского,

Тень мужского зла,

Солнца блеск вселенского

И земная мгла…

Что разрывом тягостным

Мучит каждый миг —

Всё ты чувством благостным

В красоте постиг.

Новый путь протянется

Ныне пред тобой,

Сердце всё ж оглянется —

С тихою тоской.[19]

19 октября 1898

«Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи…»

Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи-

Кто-то здесь… Мы вдвоем, —

Прямо в душу глядят лучезарные очи

Темной ночью и днем.

Тает лед, расплываются хмурые тучи,

Расцветают цветы…

И в прозрачной тиши неподвижных созвучий

Отражаешься ты.

Исчезает в душе старый грех первородный:

Сквозь зеркальную гладь

Видишь, нет и травы, змей не виден подводный,

Да и скал не видать.

Только свет да вода. И в прозрачном тумане

Блещут очи одни,

И слилися давно, как роса в океане,

Все житейские дни.

21 ноября 1898

Две сестры Из исландской саги

Посвящается А. А. Луговому

Плещет Обида крылами

Там, на пустынных скалах…

Черная туча над нами,

В сердце – тревога и страх.

Стонет скорбящая дева,

Тих ее стон на земле,—

Голос грозящего гнева

Вторит ей сверху во мгле.

Стон, повторенный громами,

К звездам далеким идет,

Где меж землей и богами

Вечная Кара живет.

Там, где полночных сияний

Яркие блещут столбы, —

Там она, дева желаний,

Дева последней судьбы.

Чаша пред ней золотая;

В чашу, как пар от земли,

Крупной росой упадая,

Слезы Обиды легли.

Тихо могучая дева —

Тихо, безмолвно сидит,

В чашу грозящего гнева

Взор неподвижный глядит.

Черная туча над нами,

В сердце – тревога и страх…

Плещет Обида крылами

Там, на пустынных скалах.

3 апреля 1899

У себя

Дождались меня белые ночи

Над простором густых островов.

Снова смотрят знакомые очи,

И мелькает былое без слов.

В царство времени всё я не верю,

Силу сердца еще берегу,

Роковую не скрою потерю,

Но сказать «навсегда»– не могу.

При мерцании долгом заката,

Пред минутной дремотою дня,

Что погиб его свет без возврата,

В эту ночь не уверишь меня.

Июнь 1899

Белые колокольчики

…И я слышу, как сердце цветет.

Фет

Сколько их расцветало недавно,

Словно белое море в лесу!

Теплый ветер качал их так плавно

И берег молодую красу.

Отцветает она, отцветает,

Потемнел белоснежный венок,

И как будто весь мир увядает…

Средь гробов я стою одинок.

«Мы живем, твои белые думы,

У заветных тропинок души

Бродишь ты по дороге угрюмой,

Мы недвижно сияем в тиши.

Нас не ветер берег прихотливый,

Мы тебя сберегли бы от вьюг.

К нам скорей, через запад дождливый,

Для тебя мы – безоблачный юг.

Если ж взоры туман закрывает

Иль зловещий послышался гром, —

Наше сердце цветет и вздыхает…

Приходи – и узнаешь, о чем».

15 августа 1899

«Мирный сон снится вам…»

Мирный сон снится вам,

Мы уж не верим снам:

Всюду лишь бранный клик,

Смерть иль победы миг.

<1890-е годы>

«Непроглядная темень кругом…»

Непроглядная темень кругом,

Слышны дальнего грома раскаты,

Нет и просвета в небе ночном,

Звезды скрылись – не жди их возврата.

<1890-е годы>

LES REVENANTS[20]

Тайною тропинкою, скорбною и милою,

Вы к душе пробралися, и – спасибо вам!

Сладко мне приблизиться памятью унылою

К смертью занавешенным, тихим берегам.

Нитью непонятною сердце всё привязано

К образам незначащим, к плачущим теням.

Что-то в слово просится, что-то недосказано,

Что-то совершается, но – ни здесь, ни там.

Бывшие мгновения поступью беззвучною

Подошли и сняли вдруг покрывала с глаз.

Видят что-то вечное, что-то неразлучное

И года минувшие – как единый час.

16 января 1900

Дракон

Зигфриду

Из-за кругов небес незримых

Дракон явил свое чело,—

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

Ужель не смолкнут ликованья

И миру вечному хвала,

Беспечный смех и восклицанья:

«Жизнь хороша, и нет в ней зла!»

Наследник меченосной рати!

Ты верен знамени креста,

Христов огонь в твоем булате,

И речь грозящая свята.

Полно любовью божье лоно,

Оно зовет нас всех равно…

Но перед пастию дракона

Ты понял: крест и меч – одно.

24 июня 1900

Вновь белые колокольчики

В грозные, знойные

Летние дни —

Белые, стройные

Те же они.

Призраки вешние

Пусть сожжены,—

Здесь вы нездешние,

Верные сны.

Зло пережитое

Тонет в крови,—

Всходит омытое

Солнце любви.

Замыслы смелые

В сердце больном,—

Ангелы белые

Встали кругом.

Стройно-воздушные

Те же они —

В тяжкие, душные,

Грозные дни.

8 июля 1900

Мудрый осенью Элегия, с персидского

Не говори: зачем цветы увяли?

Зачем так в небе серо и темно?

Зачем глядит, исполненный печали,

Поблекший сад к нам в тусклое окно?

Не говори: зачем в долине грязно?

Зачем так скользко под крутой горой?

Зачем гудит и воет неотвязно

Холодный ветер позднею порой?

Не говори: зачем под лад природы

Твоя подруга злится и ворчит?

Слова бесплодны: мудрый в час невзгоды

Пьет с ромом чай и с важностью молчит.

Июнь 1879

Таинственный гость

Поздно ночью раненый

Он вернулся и

Семь кусков баранины

Скушал до зари.

На рассвете тяжкую

Рану он обмыл,

Медленно фуражкою

Голову покрыл,

Выйдя осмотрительно,

Он в кибитку влез

И затем стремительно

Вместе с ней исчез.

<Конец 1870-х – начало 1880-х годов>

Читательница и анютины глазки

Она ходила вдоль по саду

Среди пионов и лилей

Уму и сердцу на усладу

Иль напоказ всего скорей.

Она в руках держала книжку

И перевертывала лист,

На шее ж грязную манишку

Имела. Мрачный нигилист,

Сидевший тут же на скамейке

И возмущенный всем, что зрел,

Сказал садовнику: «Полей-ка

Анютин глаз, чтоб он созрел».

<Конец 1870 х – начало 1880-х годов>

Эпиграммы

1

Благонамеренный

И грустный анекдот!

Какие мерины

Пасут теперь народ!

2

Протяженно-сложенное слово

И гнусливо-казенный укор

Заменили тюрьму и оковы,

Дыбу, сруб и кровавый топор.

Но с приятным различьем в манере

Сила та же и тот же успех,

И в сугубой свершается мере

Наказанье за двойственный грех.

Январь 1885

Пророк будущего

Угнетаемый насилием

Черни дикой и тупой,

Он питался сухожилием

И яичной скорлупой.

Из кулей рогожных мантию

Он себе соорудил

И всецело в некромантию

Ум и сердце погрузил.

Со стихиями надзвездными

Он в сношение вступал,

Проводил он дни над безднами

И в болотах ночевал.

А когда порой в селение

Он задумчиво входил,

Всех собак в недоумение

Образ дивный приводил.

Но, органами правительства

Быв без вида обретен,

Тотчас он на место жительства

По этапу водворен.[21]

<1886>

Видение Сочинено в состоянии натурального гипноза

По небу полуночи лодка плывет,

А в лодке младенец кричит и зовет.

Младенец, младенец, куда ты плывешь?

О чем ты тоскуешь? Кого ты зовешь?

Напрасно, напрасно! Никто не придет…

А лодка, качаясь, всё дальше плывет,

И звезды мигают, и месяц большой

С улыбкою странной бежит за ладьей…

А тучи в лохмотьях томятся кругом…

Боюсь я, не кончится это добром!

<1886>

Таинственный пономарь Баллада

Двенадцать лет граф Адальберт фон Крани

Вестей не шлет;

Быть может, труп его на поле брани

Уже гниет?..

Графиня Юлия тоскует в божьем храме,

Как тень бледна;

Но вдруг взглянула грустными очами —

И смущена.

Кругом весь храм в лучах зари пылает,

Блестит алтарь;

Священник тихо мессу совершает,

С ним пономарь.

Графини взгляд весьма обеспокоен

Пономарем:

Он так хорош, и стан его так строен

Под стихарем…

Обедня кончена, и панихида спета;

Они – вдвоем,

И их уносит графская карета

К графине в дом.

Вошли. Он мрачен, не промолвит слова.

К нему она:

«Скажи, зачем ты так глядишь сурово?

Я смущена…

Я женщина без разума и воли,

А враг силен…

Граф Адальберт уж не вернется боле…»

– «Верррнулся он!

Он беззаконной отомстит супруге!»

Долой стихарь!

Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге, —

Не пономарь.

«Узнай, я граф,– граф Адальберт фон Крани;

Чтоб испытать,

Верна ль ты мне, бежал я с поля брани —

Верст тысяч пять…»

Она: «Ах, милый, как ты изменился

В двенадцать лет!

Зачем, зачем ты раньше не открылся?»

Он ей в ответ:

«Молчи! Служить я обречен без срока

В пономарях…»

Сказал. Исчез. Потрясена глубоко,

Она в слезах…

Прошли года. Граф в храме честно служит

Два раза в день;

Графиня Юлия всё по супруге тужит,

Бледна как тень,—

Но не о том, что сгиб он в поле брани,

А лишь о том,

Что сделался граф Адальберт фон Крани

Пономарем.

<1886>

Осенняя прогулка рыцаря Ральфа Полубаллада

Рыцарь Ральф, женой своею

Опозоренный, на шею

Навязал себе, бледнея,

Шарф большой,

И из жениной уборной,

Взяв под мышку зонтик черный,

Устремился он проворно

В лес глухой.

Ветер дул, уныло воя;

Зонт раскрыв над головою,

Неизвестною тропою

Рыцарь шел.

Сучья голые чернели,

Листья желтые летели,

Рыцарь Ральф шел еле-еле,

Рыцарь Ральф в душе и теле

Ощущал озноб.

Ревматические боли

Побеждают силу воли,

И, пройдя версту иль боле,

Рыцарь молвил: «Стоп».

Повернул назад и скоро,

Выйдя из глухого бора,

Очутился у забора

Замка своего.

Обессилен, безоружен,

Весь промочен и простужен,

Рыцарь молча сел за ужин,

С ним жена его.

«Рыцарь Ральф! – она сказала. —

Я Вас нонче не узнала,

Я такого не видала

Шарфа никогда».

«Этот шарф был очень нужен,—

Молвил рыцарь Ральф, сконфужен,—

Без него б я был простужен

Раз и навсегда».

<1886>

Полигам и пчелы Басня

В одной стране помещик-полигам

Имел пятнадцать жен, которые ужасно

Друг с другом ссорились и поднимали гам.

Все средства он употреблял напрасно,

Чтоб в разум их привесть, но наконец прекрасный

Вдруг способ изобрел:

Взяв пчельника Антипа,

Он в сад его привел

И говорит: «Вот липа!

И не одна, – здесь много лип;

Вон розан там – а тут, гляди, Антип!—

Сколь много сладостных жасминов и сиреней,

Сбирать свой мед без всяких затруднений

Здесь пчелы, думаю, могли б…

Итак, Антип, скажу я толком:

Я буду чрезвычайно рад,

Когда внушишь своим ты пчелкам,

Чтобы они в прекрасный этот сад

За взятками с цветов летели».

Антип от старости ходил уж еле-еле,

Но все-таки на пчельник поспешил

(Хоть пчельник сам, на пчельнике он жил),

И пчелам там не без труда внушил

Помещика прекрасную идею;

А тот немедленно лакею

Велел весь мед собрать

И, разложив в пятнадцать чаш, подать

Пятнадцати супругам,

Которые в тот день чуть не дрались друг с другом.

Наш Полигам мечтал, что мед,

Быть может, ссоры их уймет;

Но жены хоть не бросили ругаться,

Однако же от меду отказаться

Из них не захотела ни одна.

_________

Мораль сей басни не совсем ясна,

Но, может быть, читатель, в час досуга

Прочтя ее, постигнет вдруг,

Что для него одна супруга

Приятней множества супруг.

<1886>

<На Т. И. Филиппова>

Ведь был же ты, о Тертий, в Палестине,

И море Мертвое ты зрел, о епитроп,

Но над судьбами древней мерзостыни[22]

Не размышлял твой многохитрый лоб.

И поддержать содомскую идею

Стремишься ты на берегах Невы…

Беги, безумец, прочь! Беги, беги скорее,

Не обращай преступной головы.

Огнем и жупелом внезапно опаленный,

Уже к теням в шеол содомский