утверждал
и я. Да, Иоанн Грозный и дела его живописны в
воображении и в изображениях у Антокольского, Самойлова,
А. Толстого, как ад живописен у Данта, как сжигаемые
в смоле мученики живописны у Семирадского, чума у
Боккачио, инквизиция у Виктора Гюго и, наконец, — прибавляю
и мой пример, почему‑то обойденный кн. Волконским,
— как развивающаяся проказа живописна у Флобера.
Но каким же образом из бесспорной живописности
всех этих предметов в воображении и изображении художников
можно заключать, что они живописны в действительности,
и даже только в действительности, в изображении
же не живописны, а прекрасны. «Картина, — утверждает
кн. Волконский, — не может быть живописна: картина
может быть прекрасна, но живописен тот предмет, с которого
она писана». И за этим решительным заявлением
следует указание на живописность «Светочей Нерона», то
есть, как ясно из контекста, картины Семирадского. Затем,
после этого и других примеров, подтверждающих мой, а не
его взгляд, автор заключает: «Все это было живописно и
только в силу живописности своей проникло в искусство и
заслужило увековечения». Таково мнение нашего автора,
но где его доказательства?
Где логический мост между несомненным свойством
живописности известных предметов в художественном
воображении и изображении и тем же предполагаемым
свойством в их действительности? Отчего талантливый и
искусный писатель не пробует прямо доказывать своего
тезиса, то есть доказывать, что ад, чума, различные римские,
испанские и московские ужасы живописны действительно,
как они существуют или существовали независимо
от Семирадского, Данта, Боккачио, Виктора Гюго и т. д.
А что эти предметы живописны у этих художников — никто
не сомневался, и я с своей стороны привел прямо самый
крайний пример — заживо разлагающегося прокаженного,
которого знатоки признают живописным в изображении
Флобера. Позволю даже по этому поводу сделать легкий упрек
князю С. М. Волконскому: если уже он так внимательно
отнесся к моей маленькой рецензии, что даже нашел
нужным отвечать на нее, то в интересах ясности ему следовало
бы остановиться именно на крайнем, решающем примере
и прямо ответить: считает ли он разлагающегося про
* Все курсивы в этой статье принадлежат мне.
559
каженного живописным в действительности или только в
изображении художника?
Свое мнение о действительной, а не воображаемой живописности
разных отвратительных предметов, скорее опровергаемое,
чем подтверждаемое его собственными историко–литературными указаниями, кн. С. М. Волконский
связывает, как мы видели, с более общим тезисом, будто
живописными могут быть только действительные предметы,
а сами художественные изображения не могут называться
живописными, а только прекрасными. Единственное
основание для этого терминологического мнения мы
нашли в сделанной автором выписке из трех словарей. Основание
весьма непрочное. Воспроизводимое в словарях
фактическое словоупотребление, житейское и литературное,
может быть и верным, и ошибочным, и правильным,
и неправильным. Приводимое кн. Волконским из Даля
определение: «Живописный — достойный быть списанным,
картинный» — есть только образчик плохого определения.
«Картинный» есть только синоним «живописного
», а «достойный быть списанным» или слишком широко
для определяемого, так как в каком‑нибудь отношении все
может быть достойно списывания, или есть только тавтология,
если под достоинством здесь разумеется специальноэстетическое
достоинство по отношению именно к живописи.
Когда дело идет о правильной и точной терминологии,
то нужно обращаться к самым основаниям слова, именно
к его этимологическому происхождению и к логической
связи соответствующих понятий. Живописный, живописность
несомненно производные слова от живопись, как музыкальный,
музыкальность — от музыка. И как эти последние
слова означают известную сторону красоты, именно
красоту, выражающуюся в звуках, так первые обозначают
другую сторону той же красоты, именно проявляемую в
зрительных очертаниях и сочетании цветов и красок. Итак,
живописность есть частное эстетическое понятие, подчиненное
общему понятию красоты. Поэтому хоть не все
прекрасное живописно, но все живописное тем самым и
прекрасно, как не все животные суть млекопитающие, но
всякое млекопитающее тем самым есть животное. Предметы
прекрасные в зрительном отношении, то есть живописные,
не теряют этого своего качества в своем изображении,
но и предметы ни в каком отношении не прекрасные и не
живописные, как ад, чума, кровавые казни, могут в воображении
художника вызвать такие зрительные сочетания,
воспроизведение которых на полотне или в мраморе будет
560
прекрасно в смысле живописности. Наконец, художествен
ные произведения и не относящиеся к области зрения могут
быть в переносном смысле живописны, или картины,
поскольку вызывают в воображении прекрасные образы
видимых предметов или прекрасные очертания таких образов.
Чтобы доказать правильность своей терминологии,
кн. Волконский должен бы был сначала опровергнуть эти
элементарные аксиомы, начиная с того, что слово «живописность
» происходит от слова «живопись», означающего
некоторое изобразительное искусство. Впрочем, если бы
даже правильность терминологии кн. Волконского и была
доказана, то это было бы совершенно бесполезно для его
положения о реальной живописности разных ужасных и
отвратительных явлений. Если бы живописность и была
свойством лишь действительных предметов, а не их изображений,
то отсюда не следовало бы, конечно, что всякий
действительный предмет живописен, а поэтому утверждаемая
нашим автором живописность действительного ада,
действительной чумы и действительного Торквемады всетаки
осталась бы висящим на воздухе парадоксом.
За этим несколько искусственным терминологическим
разногласием относительно живописности скрывается,
быть может, более серьезное разномыслие насчет отношения
красоты к действительности, или того смысла, в каком
можно и должно признавать реальную объективность прекрасного.
Но уважаемый мой противник понимает, конечно,
что нельзя разбирать этот принципиальный вопрос в
беглой заметке, так как правильное его решение предполагает
систематическую постановку по крайней мере двух
философских наук: метафизики и эстетики. Я надеюсь, что
он великодушно разрешит мне отложить дальнейшее рассмотрение
дела года на три или четыре. А пока позволю
себе кончить настоящую заметку заключительными словами
той моей рецензии на сочинение кн. С. М. Волконского,
которая подала повод к этому маленькому спору:
«Об этом, впрочем, стоило говорить только ввиду общего
высокого достоинства книги, заслуживающей полного внимания
и успеха. Мы надеемся очень скоро увидеть новое,
дополненное издание этих прекрасных очерков».
Три речи в память Достоевского
В.С.СОЛОВЬЕВ
ТРИ РЕЧИ В ПАМЯТЬ ДОСТОЕВСКОГО
Предисловие Первая речь Вторая речь Третья речь Заметка в защиту Достоевского от обвинения в «новом» христианстве Примечания
[290]
В трех речах о Достоевском я не занимаюсь ни его личной жизнью, ни литературной критикой его произведений. Я имею в виду только один вопрос: чему служил Достоевский, какая идея вдохновляла всю его деятельность? Остановиться на этом вопросе тем естественнее, что ни подробности частной жизни, ни художественные достоинства или недостатки его произведений не объясняют сами по себе того особенного влияния, которое он имел в последние годы своей жизни, и того чрезвычайного впечатления, которое произвела его смерть. С другой стороны, и те ожесточенные нападки, которым все еще подвергается память Достоевского, направлены никак не на эстетическую сторону его произведений, ибо все одинаково признают в нем первостепенный художественный талант, возвышающийся иногда до гениальности, хотя и не свободный от крупных недостатков. Но та идея, которой служил этот талант, для одних является истинной и благотворной, а другим представляется фальшивой и вредной. Окончательная оценка всей деятельности Достоевского зависит от того, как мы смотрим на одушевлявшую его идею, на то, во что он верил и что любил. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все {род Божий}, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав {божественную} силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. {Действительность} Бога и Христа открылась ему во {внутренней} силе любви и всепрощения, и эту же всепрощающую [291] благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь»*. Мне кажется, что па Достоевского нельзя смотреть как на обыкновенного романиста, как на талантливого и умного литератора. В нем было нечто большее, и это большее составляет его отличительную особенность и объясняет его действие на других. В подтверждение этого можно было бы привести очень много свидетельств. Ограничусь одним, достойным особого внимания. Вот что говорит гр. Л. Н. Толстой в письме к И. Н. Страхову: «Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. И никогда мне в голову не приходило мериться с ним, никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум — тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг читаю — умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу. На днях, до его смерти, я прочел «Униженные и оскорбленные» и умилялся» (2). А в другом, прежнем письме: «На днях я читал «Мертвый дом». Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю»**. Те сердечные качества и та точка зрения, на которые указывает гр. Толстой, тесно связаны с той господствующей идеей, которую Достоевский носил в себе целую жизнь, хотя лишь под конец стал вполне овладевать ею. Уяснению этой идеи посвящены три мои речи. — —————————————* Из слов. сказанных на могиле Достоевского 1 февраля 1881 г. (1) ** В I томе Собр[ания] соч[инений] Достоевского, приложения, стр. 69 и 67 (3).
[292]
ПЕРВАЯ РЕЧЬ
В первобытные времена человечества поэты были пророками и жрецами, религиозная идея владела поэзией, искусство служило богам. Потом, с усложнением жизни, когда явилась цивилизация, основанная на разделении труда, искусство, как и другие человеческие делания, обособилось и отделилось от религии. Если прежде художники были служителями богов, то теперь само искусство стало божеством и кумиром. Явились жрецы чистого искусства, для которых совершенство художественной формы стало главным делом помимо всякого религиозного содержания. Двукратная весна этого свободного искусства (в классическом мире и в новой Европе) была роскошна, но не вековечна. На наших глазах кончился расцвет новоевропейского художества. Цветы опадают, а плоды еще только завязываются. Было бы несправедливо требовать от завязи качеств спелого плода: можно только предугадывать эти будущие качества. Именно таким образом следует относиться к теперешнему состоянию искусства и литературы. Теперешние художники не могут и не хотят служить чистой красоте, производить совершенные формы; они ищут содержания. Но, чуждые прежнему, религиозному содержанию искусства, они обращаются всецело к текущей действительности и ставят себя к ней в отношение рабское {вдвойне:} они, во-первых, стараются рабски списывать явления этой действительности, а во-вторых, стремятся столь же
