Какие мерины
Пасут теперь народ!
2
Протяженно-сложенное слово
И гнусливо-казенный укор
Заменили тюрьму и оковы,
Но с приятным различьем в манере
И в сугубой свершается мере
Наказанье за двойственный грех.
Январь 1885
Пророк будущего
Угнетаемый насилием
Черни дикой и тупой,
Он питался сухожилием
И яичной скорлупой.
Из кулей рогожных мантию
Он себе соорудил
И всецело в некромантию
Ум и сердце погрузил.
Со стихиями надзвездными
Он в сношение вступал,
Проводил он дни над безднами
И в болотах ночевал.
Он задумчиво входил,
Всех собак в недоумение
Но, органами правительства
Быв без вида обретен,
По этапу водворен.[21]
<1886>
Сочинено в состоянии натурального гипноза
По небу полуночи лодка плывет,
А в лодке младенец кричит и зовет.
Младенец, младенец, куда ты плывешь?
О чем ты тоскуешь? Кого ты зовешь?
Напрасно, напрасно! Никто не придет…
А лодка, качаясь, всё дальше плывет,
И звезды мигают, и месяц большой
С улыбкою странной бежит за ладьей…
А тучи в лохмотьях томятся кругом…
Боюсь я, не кончится это добром!
<1886>
Двенадцать лет граф Адальберт фон Крани
Вестей не шлет;
Быть может, труп его на поле брани
Уже гниет?..
Графиня Юлия тоскует в божьем храме,
Как тень бледна;
Но вдруг взглянула грустными очами —
И смущена.
Кругом весь храм в лучах зари пылает,
Блестит алтарь;
Священник тихо мессу совершает,
С ним пономарь.
Графини взгляд весьма обеспокоен
Пономарем:
Он так хорош, и стан его так строен
Под стихарем…
Обедня кончена, и панихида спета;
Они – вдвоем,
И их уносит графская карета
К графине в дом.
Вошли. Он мрачен, не промолвит слова.
К нему она:
«Скажи, зачем ты так глядишь сурово?
Я смущена…
Я женщина без разума и воли,
А враг силен…
Граф Адальберт уж не вернется боле…»
– «Верррнулся он!
Он беззаконной отомстит супруге!»
Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге, —
Не пономарь.
«Узнай, я граф,– граф Адальберт фон Крани;
Верна ль ты мне, бежал я с поля брани —
Верст тысяч пять…»
Она: «Ах, милый, как ты изменился
В двенадцать лет!
Зачем, зачем ты раньше не открылся?»
Он ей в ответ:
«Молчи! Служить я обречен без срока
В пономарях…»
Сказал. Исчез. Потрясена глубоко,
Она в слезах…
Прошли года. Граф в храме честно служит
Два раза в день;
Графиня Юлия всё по супруге тужит,
Бледна как тень,—
Но не о том, что сгиб он в поле брани,
А лишь о том,
Что сделался граф Адальберт фон Крани
Пономарем.
<1886>
Осенняя прогулка рыцаря Ральфа
Полубаллада
Рыцарь Ральф, женой своею
Опозоренный, на шею
Навязал себе, бледнея,
И из жениной уборной,
Взяв под мышку зонтик черный,
Устремился он проворно
В лес глухой.
Ветер дул, уныло воя;
Зонт раскрыв над головою,
Неизвестною тропою
Рыцарь шел.
Сучья голые чернели,
Листья желтые летели,
Рыцарь Ральф в душе и теле
Ощущал озноб.
Ревматические боли
Побеждают силу воли,
И, пройдя версту иль боле,
Рыцарь молвил: «Стоп».
Повернул назад и скоро,
Выйдя из глухого бора,
Очутился у забора
Замка своего.
Обессилен, безоружен,
Весь промочен и простужен,
С ним жена его.
«Рыцарь Ральф! – она сказала. —
Я Вас нонче не узнала,
Я такого не видала
Шарфа никогда».
Молвил рыцарь Ральф, сконфужен,—
Без него б я был простужен
Раз и навсегда».
<1886>
Полигам и пчелы
В одной стране помещик-полигам
Имел пятнадцать жен, которые ужасно
Друг с другом ссорились и поднимали гам.
Все средства он употреблял напрасно,
Чтоб в разум их привесть, но наконец прекрасный
Вдруг способ изобрел:
Взяв пчельника Антипа,
Он в сад его привел
И говорит: «Вот липа!
Вон розан там – а тут, гляди, Антип!—
Сколь много сладостных жасминов и сиреней,
Сбирать свой мед без всяких затруднений
Здесь пчелы, думаю, могли б…
Я буду чрезвычайно рад,
Когда внушишь своим ты пчелкам,
Чтобы они в прекрасный этот сад
За взятками с цветов летели».
Антип от старости ходил уж еле-еле,
Но все-таки на пчельник поспешил
(Хоть пчельник сам, на пчельнике он жил),
И пчелам там не без труда внушил
Помещика прекрасную идею;
А тот немедленно лакею
И, разложив в пятнадцать чаш, подать
Пятнадцати супругам,
Которые в тот день чуть не дрались друг с другом.
Наш Полигам мечтал, что мед,
Но жены хоть не бросили ругаться,
Однако же от меду отказаться
Из них не захотела ни одна.
_________
Мораль сей басни не совсем ясна,
Но, может быть, читатель, в час досуга
Прочтя ее, постигнет вдруг,
Что для него одна супруга
Приятней множества супруг.
<1886>
<На Т. И. Филиппова>
Ведь был же ты, о Тертий, в Палестине,
И море Мертвое ты зрел, о епитроп,
Но над судьбами древней мерзостыни[22]
Не размышлял твой многохитрый лоб.
И поддержать содомскую идею
Стремишься ты на берегах Невы…
Беги, безумец, прочь! Беги, беги скорее,
Не обращай преступной головы.
Огнем и жупелом внезапно опаленный,
Уже к теням в шеол содомский князь летит,
Тебя ж, о епитроп, боюсь, что не в соленый,
А в пресный столб суд божий превратит.
Октябрь 1886
Своевременное воспоминание
Израиля ведя стезей чудесной,
Господь зараз два дива сотворил:
Отверз уста ослице бессловесной
И говорить пророку запретил.
Далекое грядущее таилось
В сих чудесах первоначальных дней,
И ныне казнь Моаба совершилась,
Увы! над бедной родиной моей.
Гонима, Русь, ты беспощадным роком,
Хотя за грех иной, чем Билеам,
Заграждены уста твоим пророкам
И слово вольное дано твоим ослам.
<1887>
«Каюсь, древняя ослица…»
Каюсь, древняя ослица,
Я тебя обидел дерзко,
Ведь меж нашими ослами
Говорит и князь Мещерский.
Говорит такие речи,
Что, услышав их, от срама
Покраснела бы в Шеоле
Тень ослицы Билеама.
<1887>
«Ах, далеко за снежным Гималаем…»
Ах, далеко за снежным Гималаем[23]
Живет мой друг,
А я один, и лишь собачьим лаем[24]
(Вариант: горячим чаем, холодным)
(Вариант: нежу дух),
Да сквозь века монахов исступленных
Н житие мошенников священных
Следит мой взор.
Но лишь засну – к Тибетским плоскогорьям,
Душа, лети!
И всем попам, Кириллам и Несторьям,
Скажи: прости!
Увы! Блаженство кратко в сновиденье!
Исчезло вдруг,
Н лишь вопрос о предопределенье
Томит мой дух.
Начало января 1887
«Люблю я дам сорокалетних…»
Люблю я дам сорокалетних,
Люблю я старое вино,
Мне зимний сад дороже летних,
И разноцветное окно
Полуразрушенной светлицы
Мне так же много говорит,
Как сердцу трепетной девицы
Большого бала первый вид.
Март 1887
«Город глупый, город грязный…»
Смесь Каткова и кутьи,
Царство сплетни неотвязной,
Скуки, сна, галиматьи.
Нет причин мне и немножко
Полюбить тебя, когда
Даже милая мне ножка
Здесь мелькнула без следа.
4 апреля 1887
Знаменитому гражданину
1
Ода
О ты, средь невского содома
Хранящий сердце в чистоте!
Твоею мудростью блюдома,
Русь шествует к своей мете.
И скоро, скоро заблужденья
Она отраву изблюет
Н на руинах просвещенья
Благонамеренно заснет.
И если сон сей величавый
И посетят еще мечты,—
О, не страшись: в сиянье славы
Ей будешь сниться только ты.
19 апреля 1887
2
Содома князь и гражданин Гоморры
Идет на Русь с «газетою большой».
О боже! суд свой праведный и скорый
Яви, как встарь, над гнусностью такой.
Август 1887
<На А.А. Фета>
1
Поговорим о том, чем наша жизнь согрета:
О дружбе Страхова, о камергерстве Фета.
2
Жил-был поэт,
Нам всем знаком,
Под старость лет
Стал дураком.
Конец февраля 1889
Размышление о неизменности законов природы
Дела пожарного служитель
Горе над прахом вознесен
Всезрящим оком наделен
Он одинок на сей вершине,
Он выше всех, он бог, он царь…
А там внизу, в зловонной тине,
Как червь, влачится золотарь,—
Для сердца нежного ужасен
Контраст клоаки и депа…
Смирись! Закон природы ясен,
Хоть наша мудрость и слепа.
Заходит солнце, солнце всходит,
Века бегут, а все, как встарь,
И яму чистит золотарь.
Середина апреля 1889
У папа в саду
Встретил я цветок гарема
И с тех пор всё жду,
Жду в саду нетерпеливо
Я мою газель…
Но папа блюдет ревниво
Всех своих мамзель.
Шилом ковырял
И к мешку тяжелых пару
Камней привязал.
Надо мне остерегаться…
Лучше я уйду.
В папином пруду!
Папин вертоград.
Середина апреля 1889
Из письма
Во-первых, объявлю вам, друг прелестный,
Что вот теперь уж более ста лет,
Как людям образованным известно,
Что времени с пространством вовсе нет;
Что это только призрак субъективный,
Иль, попросту сказать, один обман.
Сего не знать есть реализм наивный,
Приличный ныне лишь для обезьян.
А если так, то, значит, и разлука,
Как временно-пространственный мираж,
Равна нулю, а с ней тоска и скука,
И прочему всему оценка та ж…
Сказать по правде: от начала века
Среди толпы бессмысленной земной
Нашлось всего два умных человека —
Философ Кант да прадедушка Ной.
Тот доказал методой априорной,
Что, собственно, на всё нам наплевать,
А этот – эмпирически бесспорно:
Напился пьян и завалился спать.
1890
Привет министрам
Горемыкин веселеющий
И Делянов молодеющий,
Бедоносцев хорошеющий,
Муравьев-жених
Порешили эти бестии,
Что вся сила – в них.
Врете, курицыны дети!
Вот ужо за речи эти
Быть, мерзавцы, вам в ответе,
И синклиту безволосому,
Да и Ю<льи>чу безносому
Уж натянут нос!
Ждет засуха семилетняя…
Что и зимняя, и летняя…
Хоть солому жрать, да нет ее!
Тут-то вам и мат.
С голодухи люди кроткие
Разевают свои глотки и
Черт им сам не брат.
Либералами прикинетесь,
Вверх ногами опрокинетесь,
Подожмете хвост.
Но дела все ваши взвешены,
Да и сами вы повешены, —
Вот конец и прост!
Начало сентября 1891
<На К.П. Победоносцева>
На разных поприщах прославился ты много:
Как евнух ты невинностью сиял,
Как пиетист позорил имя бога
И как юрист старушку обобрал.
<1892>
Взявши саквояж,
Скрылся я под сенью сосен
У крестьянина Сысоя
Нанял я избу.
Здесь мечтал, вкусив покоя,
Позабыть борьбу.
Ах, потерянного рая
Не вернет судьба.
Ждет меня беда другая,
Новая борьба.
Поднялись на бой открытый
Целые толпы —
Льва Толстого фавориты,[25]
Красные клопы.
Но со мною не напрасно
Неба лучший дар —
Ты, очищенный прекрасно,
Ты римлянкам для иного
Дела мог служить,[26]
Мне ж союзников Толстого
Помоги сразить.
Я надеялся недаром:
В миг решился бой,
Спасовал пред скипидаром
Знатных римских дам,
За тебя отдам.
От романов сны плохие,
Прогоняет силы злые
И дарит покой.
Но покой, увы, не долог.
Изо всех щелей и щелок
Повалил прусак.
Ах, и мне воинским жаром
Довелось гореть
И французским скипидаром
Прусаков огреть.
Все погибли смертью жалкой
Кончилась борьба.
Терпентином и фиалкой
Пахнет вся изба.
3 июня 1892
Владимир Соловьев
Лежит на месте этом.
А ныне стал шкелетом.
Иным любезен быв,
Он многим был и враг;
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг.
Он душу потерял,
Не говоря о теле:
Ее диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.
15 июня 1892
«Не боюся я холеры…»
Не боюся я холеры,
Ибо приняты все меры,
Чтоб от этого недуга
Сбереглась сия округа.
Но болезнию любовной[27]
Я страдаю безусловно,
И не вижу «сильной власти»
Против сей зловредной страсти.
Мой микроб – большого роста,
И хоть я не слишком прост, а
Перед ним умом слабею
И лишь млею, млею, млею.
В диагнозе нет сомненья,
Нет в прогнозе утешенья:
Ждет меня исход летальный.[28]
Начало сентября 1892
<Акростихи>
1
Мадонной была для меня ты когда-то:
Алмазною радугой лик твой горел,
Таинственно всё в тебе было и свято,
Рыдал я у ног твоих тысячекрат и
Едва удавиться с тоски не успел,
Но скрылся куда-то твой образ крылатый,
А вместо него я Матрену узрел.
2
Только как лысина старого Фета,
Роща твоя так печально раздета,
Елью одною красуется лес…
Новой природе сочувственно вторя,
Ах, ты Матреною сделалась с горя.
Начало сентября 1892
<С. М. Мартыновой >
«Соловьева в Фиваиде»
Вам списали в лучшем виде
В черную тетрадь.
Я хотел приехать в Сходню,
Чтобы завтрашнему ко дню
Вам ее послать.
Но меня бранили б строго
Вы за то, да и немного
Дней осталось ждать.
Начало сентября 1892
<Князю Д.Н. Цертелеву>
Увы, мой друг! Крепчайшими цепями
Прикован я к московским берегам.
Жду худшего: сидеть мне в темной яме
И там вздыхать по милым Липягам.
Но если бы и я был на свободе —
Могу ли голым ехать в дальний край?
Сие противно северной природе,
Да и жандарм в земной не верит рай.
А потому, покорствуя судьбине,
Здесь остаюсь покуда недвижим,
Но октября, надеюсь, в половине
Воспользуюсь призывом я твоим.
Осень 1892
«Вы были для меня, прелестное созданье…»
Вы были для меня, прелестное созданье,
Что
