прошлых веков. Из папиросной бумаги (на хоздворе чего только не было, мы писали о нём,7 много лет он заменял джезказганским офицерам и столичное ателье и все виды мастерских ширпотреба) склеен был по примеру братьев Монгольфье огромный воздушный шар. К нему была привязана пачка листовок, а под него подвязана жаровня с тлеющими углями, дающая ток теплого воздуха во внутренний купол шара, снизу открытый. К огромному удовольствию собравшейся арестантской толпы (арестанты уж если радуются, то как дети), это чудное воздухоплавательное устройство поднялось и полетело. Но увы! — ветер был быстрей, чем оно набирало высоту, и при
перелёте через забор жаровня зацепилась за проволоку, лишённый горячего тока
шар опал и сгорел вместе с листовками.
После этой неудачи стали надувать шары дымом. Эти шары при попутном ветре неплохо летели, показывая поселку крупные надписи:
— Спасите женщин и стариков от избиения!
— Мы требуем приезда члена Президиума ЦК!
Охрана стала расстреливать эти шары.
Тут пришли в Техотдел зэки-чеченцы и предложили делать змеев (они на змеев мастера). Этих змеев стали удачно клеить и далеко выбрасывать над поселком. На корпусе змея было ударное приспособление. Когда змей занимал удобную позицию, оно рассыпало привязанную тут же пачку листовок. Запускающие сидели на крыше барака и смотрели, что будет дальше. Если листовки падали близко от лагеря, то собирать их бежали пешие надзиратели, если далеко, то мчались мотоциклисты и конники. Во всех случаях старались не дать свободным гражданам прочесть независимую правду. (Листовки кончались просьбою к каждому нашедшему кенгирцу — доставить её в ЦК.)
По змеям тоже стреляли, но они не были так уязвимы к пробоинам, как шары. Нашел скоро противник, что ему дешевле, чем гонять толпу надзирателей, запускать контрзмеев, ловить и перепутывать.
Война воздушных змеев во второй половине ХХ века! — и всё против слова правды…
(Может быть, читателю будет удобно для привязки кенгирских событий по времени вспомнить, что’ происходило в дни кенгирского мятежа на воле? Женевская конференция заседала об Индо-Китае. Была вручена сталинская премия мира Пьеру Коту. Другой передовой француз писатель Сартр приехал в Москву, для того, чтобы приобщиться к нашей передовой жизни. Громко и пышно праздновалось 300-летие воссоединения Украины и России.8 31 мая был важный парад на Красной площади. УССР и РСФСР награждены орденами Ленина. 6 июня открыт в Москве памятник Юрию Долгорукому. С 8 июня шёл съезд профсоюзов (но о Кенгире там ничего не говорили). 10-го выпущен заём. 20-го был день воздушного флота и красивый парад в Тушине. Еще эти месяцы 1954 года отмечены были сильным наступлением на литературном, как говорится, фронте: Сурков, Кочетов и Ермилов выступали с очень твердыми одёргивающими статьями. Кочетов спросил даже: какие это времена? И никто не ответил ему: времена лагерных восстаний! Много неправильных пьес и книг ругали в это время. А в Гватемале достойный отпор получили империалистические Соединенные Штаты.)
В посёлке были ссыльные чечены, но вряд ли тех змеев клеили они. Чеченов не упрекнешь, чтоб они когда-нибудь служили угнетению. Смысл кенгирского мятежа они поняли прекрасно и однажды подвезли к зоне автомашину печёного хлеба. Разумеется, войска отогнали их.
(Тоже вот и чечены. Тяжелы они для окружающих жителей, говорю по Казахстану, грубы, дерзки, русских откровенно не любят. Но стоило кенгирцам проявить независимость, мужество — и расположение чеченов тотчас было
завоёвано! Когда кажется нам, что нас мало уважают, — надо проверить, так
ли мы живём.)
Тем временем готовил Техотдел и пресловутое «секретное» оружие. Это вот что такое было: алюминиевые угольники для коровопоилок, оставшиеся от прежнего производства, заполнялись спичечной серой с примесью карбида кальция (все ящики со спичками отнесли за дверь «100 000 вольт»). Когда сера поджигалась и угольники бросались, они с шипением разрывались на части.
Но не злополучным этим остроумцам и не полевому штабу в баньке предстояло выбрать час, место и форму удара. Как-то, по прошествии недель двух от начала, в одну из темных, ничем не освещенных ночей раздались глухие удары в лагерную стену во многих местах. Однако в этот раз не беглецы и не бунтари долбили её — разрушали стену сами войска конвоя! В лагере был
переполох, метались с пиками и саблями, не могли понять, что делается,
ожидали атаки, но войска в атаку не пошли.
К утру оказалось, что в разных местах зоны, кроме существующих и забаррикадированных ворот, внешний противник проделал с десяток проломов. (По ту сторону проломов, чтоб зэки теперь не хлынули в них, расположились посты с пулемётами.6 Это конечно была подготовка к наступлению через проломы, и в лагерном муравейнике закипела оборонная работа. Штаб восставших решил: разбирать внутренние стены, разбирать саманные пристройки и ставить свою вторую обводную стену, особенно укрепленную саманными навалами против проломов — для защиты от пулемётов.
Так всё переменилось! — конвой разрушал зону, а лагерники её восстанавливали, и воры с чистой совестью делали тоже, не нарушая своего
закона.
Теперь пришлось установить дополнительные посты охранения против проломов; назначить каждому взводу тот пролом, куда он строго должен бежать ночью по сигналу тревоги и занимать оборону. Удары в вагонный буфер и те же заливчатые свисты были условлены как сигналы тревоги.
Зэки не в шутку готовились выходить с пиками против пулемётов. Кто и не был готов — подичась, привыкал.
Лихо до дна, а там дорога одна.
И раз была дневная атака. В один из проломов против балкона Управления Степлага, на котором толпились чины, крытые погонами строевыми широкими и прокурорскими узкими, с кинокамерами и фотоаппаратами в руках, — в пролом
были двинуты автоматчики. Они не спешили. Они лишь настолько двинулись в
пролом, чтобы подан был сигнал тревоги и прибежали бы к пролому назначенные
взводы, и потрясая пиками и держа в руках камни и саманы, заняли бы
баррикаду — и тогда с балкона (исключая автоматчиков из поля съемки)
зажужжали кинокамеры и защелкали аппараты. И режимные офиицеры, прокуроры и
политработники, и кто там еще был, все члены партии, конечно, — смеялись
дикому зрелищу этих воодушевленных первобытных с пиками. Сытые, бесстыжие,
высокопоставленные, они глумились с балкона над своими голодными обманутыми
согражданами, и им было очень смешно.10
А еще к проломам подкрадывались надзиратели и вполне как на диких животных или на снежного человека пытались набросить петли с крючьями и затащить к себе языка.
Но больше они рассчитывали теперь на перебежчиков, на дрогнувших. Гремело радио: опомнитесь! переходите за зону в проломы! в этих местах — не
стреляем! перешедших — не будем судить за бунт!
По лагерному радио отозвалась Комиссия так: кто хочет спасаться — валите хоть через главную вахту, не задерживаем никого!
Так и сделал… член самой Комиссии бывший майор Макеев, подойдя к главной вахте как бы по делам. (Как бы не потому, что его бы задержали, или было чем выстрелить в спину, — а почти невозможно быть предателем на глазах
улюлюкающих товарищей!11 Три недели он притворялся — и только теперь мог
дать выход своей жажде поражения и своей злости на восставших за то, что они
хотят той свободы, которой он, Макеев, не хочет. Теперь отрабатывая грехи
перед хозяевами, он по радио призывал к сдаче и поносил всех, кто предлагал
держаться дальше. Вот фразы из его собственного письменного изложения той
радиоречи: «Кто-то решил, что свободы можно добиться с помощью сабель и
пик… Хотят подставить под пули тех, кто не берет железок… Нам обещают
пересмотр дел. Генералы терпеливо ведут с нами переговоры, а Слученков
рассматривает это как их слабость. Комиссия — ширма для бандитского
разгула… Ведите переговоры, достойные политических заключённых, а не (!!)
готовьтесь к бессмысленной обороне».
Долго зияли проломы — дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И за все эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.
Почему? Неужели верили в победу? Нет. Неужели не угнетены были предстоящим наказанием? Угнетены. Неужели людям не хотелось спастись для своих семей? Хотелось! И терзались, и эту возможность обдумывали втайне может быть тысячи. А бывших малолеток вызывали и на самом законном основании. Но поднята была на этом клочке земли общественная температура так, что если не переплавлены, то оплавлены были по-новому души, и слишком низкие законы, по которым «жизнь даётся однажды», и бытие определяет сознание, и шкура гнёт человека в трусость — не действовали в это короткое
время на этом ограниченном месте. Законы бытия и разума диктовали людям
сдаться вместе или бежать порознь, а они не сдавались и не бежали! Они
поднялись на ту духовную ступень, откуда говорится палачам:
— Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!
И операция так хорошо задуманная, что заключённые разбегутся через проломы как крысы и останутся самые упорные, которых и раздавить, —
операция эта провалилась потому, что изобрели её шкуры.
И в стенной газете восставших рядом с рисунком — женщина показывает ребенку под стеклянным колпаком наручники «Вот в таких держали твоего отца»,
появилась карикатура: «Последний перебежчик» (чёрный кот, убегающий в
пролом).
Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было мало до смеха. Шла вторая, третья, четвёртая, пятая неделя… — То, что по законам ГУЛага не
могло длиться ни часа, то существовало и длилось неправдоподобно долго, даже
мучительно долго — половину мая и потом почти весь июнь. Сперва люди были
хмельны от победы, свободы, встреч и затей, потом верили слухам, что
поднялся Рудник — может, за ним поднимутся Чурбай-Нура, Спасск, весь
Степлаг! там, смотришь, Караганда! там весь Архипелаг извергнется и рассыпется на четыреста дорог! — но Рудник, заложив руки за спину и голову
опустив, всё так же ходил на одиннадцать часов заражаться силикозом, и не было ему дела ни до Кенгира, ни даже до себя.
Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было рвануть в пустыню: прибывали войска, они жили в степи, в палатках. Весь лагерь был обведен снаружи еще двойным обводом колючей проволоки. Одна была только розовая точка: приедет барин (ждали Маленкова) и рассудит. Приедет добрый и ахнет и всплеснет руками: да как они жили тут? да как вы их тут держали? судить убийц! расстрелять Чечева и Беляева! разжаловать остальных… Но слишком точкою была, и слишком розовой.
Не ждать было милости. Доживать было последние свободные денёчки и сдаваться на расправу Степлагу МВД.
И всегда есть души, не выдерживающие напряжения. И кто-то внутри уже был подавлен и только томился, что натуральное
